..— с горечью промолвила Милка,— что у вас за тайны такие, что за диво?
Теодор не выдержал. Побелевшие от нажима на стол пальцы застыли, весь он окостенел, внутренне распинаемый Милкиными словами.
— Это случилось за дубовой дверью...— начал он, словно для себя, не отрывая взгляда от ее лица,— их было двое, меня повели... У них на чернильнице был бронзовый орел с распростертыми крыльями... Милка слушала изумленно.
Как только дядя уехал на аэродром, Элица повертелась по дому, вымыла кофейник и чашки, подмела и подошла к окошку. Вниз по склону сбегали сотни черепичных крыш — красных, коричневатых, блекло-желтых. На их гребнях торчали антенны, странноватые металлические шесты для далекой связи, собирающие людей перед вечерним экраном и крепко разделяющие их на семейные островки. Чуть ниже внушительно возвышались плосковерхие общественные здания. Далеко на восток кварталы терялись в пред-летнем мареве. К обеду марево разойдется, и город сожмется внезапно, притиснутый геометрической мозаикой виноградников и садов, Элица повернулась, оглядела кухню с пожелтелыми стенами, с облупившейся раковиной и решила прогуляться. Надела шелковую блузку в сине-белую полоску, Маргаритин подарок, застегнула поясок чесучовой юбки, обула молочно-серые туфли — высокие каблуки ее слегка приподняли. Зеркало кольнуло косой линией шрама, напоминающей русло миниатюрной речушки, протекавшей некогда по ее щеке. Элица пальцами прикрыла шрам, потом открыла. С ним лучше.
На улице она почуяла невидимые взгляды соседок, обшаривающих ее из-за тюлевых занавесок. Ужасное мы племя, усмехнулась она про себя, хлебом нас не корми, дай подсмотреть. Прошла мимо тонко посвистывавшей башни насосной станции, обогнула летний театр со сценой, привычной к дешевым эстрадным страстям, и снова усмехнулась: Остап Бендер сказал бы — нет, это не Рио-де-Жанейро...
За театром зеленел на небольшом склоне сад, перерезанный аллеями, которые пересекались в свою очередь тропками, проделанными практичными пешеходами. Вдоль аллей расцвели кусты, настоящая разноцветная рощица, кишащая бабочками и пчелами. Элица постояла возле одного из них, с интересом следя за бешеным пилотажем бабочек.
Пересекла двухскатный бульвар, разделяющий город пополам, загляделась в витрину книжного магазина напротив. Дядиной книги, как обычно, не было. Интересно, прилетел он уже или все еще в самолете трясется. Не сказал, зачем вызывают так спешно, скрытный он человек, дядя. Нет, скорее сдержанный. Ей это качество нравилось. Было в нем и достоинство, и внутренняя уверенность. А мне его не хватает — что на сердце, то и на лице, так нельзя. Не надо было ругаться с моими, особенно с папой, он слабохарактерный, надо его великодушием брать. Она взъерошила волосы. Дома сейчас, наверное, как на кладбище. Сидят и молчат, мама плачет тайком, отец тает, не надо было. Да если еще, не дай бог, получат какой-нибудь фирман с факультета, тут уж без припадков не обойдется.
Ей захотелось пить — все равно чего. Завернула в соседнюю кондитерскую с новым обзаведением, с отдельными уголками, по которым жужжали прыщеватые школьники. У окна был только один свободный стол, впрочем, за ним тоже сидела молодая женщина с узким выразительным лицом мима — хорошо очерченный большой рот, длинный нос с горбинкой и большие неподвижные пронизывающие глаза под высоким прямым лбом. По сравнению со щекастыми и низколобыми школьницами из ближайшего уголка молодая женщина выглядела пришелицей с другой планеты.
Элица вежливо спросила, свободны ли остальные места, женщина пронзила ее в упор немигающими глазами и с врожденным достоинством кивнула. Усаживаясь, Элица чувствовала, что ее оглядывают глазами знатока.
Помолчали, женщина-мим пару раз потянула через соломинку свое питье. При всяком втягивании на ее худое лицо набегали две длинные узкие морщины.
— Я, кажется, вам мешаю,— сказала Элица.
Женщина покачала головой по-европейски — горизонтально,— и, странно, лицо ее залучилось доброжелательностью, пробивающейся в неуловимой усмешке. Глаза, однако, оставались все такими же немигающими и пронизывающими. Она из цирка, решила Элица, разыгрывает номер с лавандой.
— Я ненадолго,— сказала Элица,— только выпью чего-нибудь прохладительного.
В ответ женщина-мим покачала головой, и Элица снова уловила в ее лице таинственную усмешку, умертвляемую неподвижными глазами. Наверное, немая, перерешила Элица: у немых часто бывают такие выразительные лица.
— Пейте себе, сколько желаете,— неожиданно альтом отозвалась женщина и, пока Элица приходила в себя от изумления, спросила в упор: — Что вас так смущает, мои глаза?
— Ваши?
— Вы же в мои смотрите, других я перед вами не вижу.
— Вы ошибаетесь.
Женщина-мим, ощупав опытными губами соломенную трубочку, коротко втянула в себя.
— Вы гордая и нездешняя,— отсекла она.— Я тоже. Давайте познакомимся.
Они обменялись фамилиями и именами, женщина-мим вслушалась, элегантно наморщив лоб, и, глядя на Элицу своим всепроникающим взглядом, спросила:
— Вы не родня писателю Няголову? Изумленная Элица пролепетала:
— Это мой дядя... Вы его знаете?
— Бегло... Не бойтесь, я его не обольщала. Она чокнутая, подумала Элица, но ответила:
— И не жалейте, вам бы не удалось.
— Вы уверены?
— Просто я его знаю. Он не любитель кошечек.
— А вы смелая девушка,— сказала женщина-мим.— Но к вашей чести признаюсь — ваш дядя и вправду производит впечатление сурового мужчины. Не любителя кошечек.
Они взглянули друг на друга в упор, Элица не стерпела:
— У вас глаза жрицы. Вам дядя что-нибудь про них говорил?
— Товарищ Няголов держался серьезно, мы говорили про высокие материи, а не про мои глаза.— Та же неуловимая усмешка пробежала по ее лицу.— Впрочем, почему жрицы, вы не можете мне объяснить?
— Нет, но у меня чувство такое,— ответила Элица, добавив: — С вами, наверное, жить интересно и трудно.
— А с вами?
— Со мной трудно,— призналась Элица и заметила первое смигивание женщины-мима.
— В таком случае приглашаю вас в гости... Как родственную натуру,— добавила она, засмеявшись горловым смехом.
Они заказали настоящее кампари, бог весть как попавшее в это заведение, разговорились, перестав изучать друг друга, первоначальное напряжение рассеялось. Женщина-мим рассказала про свое житье-бытье: она актриса, из Плевена, город красивый, но прокисший от скуки, мужчины там дюжие и агрессивные. Пусть только Элица не подумает, что она гетера, упаси боже, один раз обожглась, хватит, во всяком случае, пока. Элица мгновенно вспомнила свой аборт, кровь, обморок, пропащее состояние. Что она играет? Да что дадут, выбора нет, она еще ничего не достигла на сцене, даже в классике.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108
Теодор не выдержал. Побелевшие от нажима на стол пальцы застыли, весь он окостенел, внутренне распинаемый Милкиными словами.
— Это случилось за дубовой дверью...— начал он, словно для себя, не отрывая взгляда от ее лица,— их было двое, меня повели... У них на чернильнице был бронзовый орел с распростертыми крыльями... Милка слушала изумленно.
Как только дядя уехал на аэродром, Элица повертелась по дому, вымыла кофейник и чашки, подмела и подошла к окошку. Вниз по склону сбегали сотни черепичных крыш — красных, коричневатых, блекло-желтых. На их гребнях торчали антенны, странноватые металлические шесты для далекой связи, собирающие людей перед вечерним экраном и крепко разделяющие их на семейные островки. Чуть ниже внушительно возвышались плосковерхие общественные здания. Далеко на восток кварталы терялись в пред-летнем мареве. К обеду марево разойдется, и город сожмется внезапно, притиснутый геометрической мозаикой виноградников и садов, Элица повернулась, оглядела кухню с пожелтелыми стенами, с облупившейся раковиной и решила прогуляться. Надела шелковую блузку в сине-белую полоску, Маргаритин подарок, застегнула поясок чесучовой юбки, обула молочно-серые туфли — высокие каблуки ее слегка приподняли. Зеркало кольнуло косой линией шрама, напоминающей русло миниатюрной речушки, протекавшей некогда по ее щеке. Элица пальцами прикрыла шрам, потом открыла. С ним лучше.
На улице она почуяла невидимые взгляды соседок, обшаривающих ее из-за тюлевых занавесок. Ужасное мы племя, усмехнулась она про себя, хлебом нас не корми, дай подсмотреть. Прошла мимо тонко посвистывавшей башни насосной станции, обогнула летний театр со сценой, привычной к дешевым эстрадным страстям, и снова усмехнулась: Остап Бендер сказал бы — нет, это не Рио-де-Жанейро...
За театром зеленел на небольшом склоне сад, перерезанный аллеями, которые пересекались в свою очередь тропками, проделанными практичными пешеходами. Вдоль аллей расцвели кусты, настоящая разноцветная рощица, кишащая бабочками и пчелами. Элица постояла возле одного из них, с интересом следя за бешеным пилотажем бабочек.
Пересекла двухскатный бульвар, разделяющий город пополам, загляделась в витрину книжного магазина напротив. Дядиной книги, как обычно, не было. Интересно, прилетел он уже или все еще в самолете трясется. Не сказал, зачем вызывают так спешно, скрытный он человек, дядя. Нет, скорее сдержанный. Ей это качество нравилось. Было в нем и достоинство, и внутренняя уверенность. А мне его не хватает — что на сердце, то и на лице, так нельзя. Не надо было ругаться с моими, особенно с папой, он слабохарактерный, надо его великодушием брать. Она взъерошила волосы. Дома сейчас, наверное, как на кладбище. Сидят и молчат, мама плачет тайком, отец тает, не надо было. Да если еще, не дай бог, получат какой-нибудь фирман с факультета, тут уж без припадков не обойдется.
Ей захотелось пить — все равно чего. Завернула в соседнюю кондитерскую с новым обзаведением, с отдельными уголками, по которым жужжали прыщеватые школьники. У окна был только один свободный стол, впрочем, за ним тоже сидела молодая женщина с узким выразительным лицом мима — хорошо очерченный большой рот, длинный нос с горбинкой и большие неподвижные пронизывающие глаза под высоким прямым лбом. По сравнению со щекастыми и низколобыми школьницами из ближайшего уголка молодая женщина выглядела пришелицей с другой планеты.
Элица вежливо спросила, свободны ли остальные места, женщина пронзила ее в упор немигающими глазами и с врожденным достоинством кивнула. Усаживаясь, Элица чувствовала, что ее оглядывают глазами знатока.
Помолчали, женщина-мим пару раз потянула через соломинку свое питье. При всяком втягивании на ее худое лицо набегали две длинные узкие морщины.
— Я, кажется, вам мешаю,— сказала Элица.
Женщина покачала головой по-европейски — горизонтально,— и, странно, лицо ее залучилось доброжелательностью, пробивающейся в неуловимой усмешке. Глаза, однако, оставались все такими же немигающими и пронизывающими. Она из цирка, решила Элица, разыгрывает номер с лавандой.
— Я ненадолго,— сказала Элица,— только выпью чего-нибудь прохладительного.
В ответ женщина-мим покачала головой, и Элица снова уловила в ее лице таинственную усмешку, умертвляемую неподвижными глазами. Наверное, немая, перерешила Элица: у немых часто бывают такие выразительные лица.
— Пейте себе, сколько желаете,— неожиданно альтом отозвалась женщина и, пока Элица приходила в себя от изумления, спросила в упор: — Что вас так смущает, мои глаза?
— Ваши?
— Вы же в мои смотрите, других я перед вами не вижу.
— Вы ошибаетесь.
Женщина-мим, ощупав опытными губами соломенную трубочку, коротко втянула в себя.
— Вы гордая и нездешняя,— отсекла она.— Я тоже. Давайте познакомимся.
Они обменялись фамилиями и именами, женщина-мим вслушалась, элегантно наморщив лоб, и, глядя на Элицу своим всепроникающим взглядом, спросила:
— Вы не родня писателю Няголову? Изумленная Элица пролепетала:
— Это мой дядя... Вы его знаете?
— Бегло... Не бойтесь, я его не обольщала. Она чокнутая, подумала Элица, но ответила:
— И не жалейте, вам бы не удалось.
— Вы уверены?
— Просто я его знаю. Он не любитель кошечек.
— А вы смелая девушка,— сказала женщина-мим.— Но к вашей чести признаюсь — ваш дядя и вправду производит впечатление сурового мужчины. Не любителя кошечек.
Они взглянули друг на друга в упор, Элица не стерпела:
— У вас глаза жрицы. Вам дядя что-нибудь про них говорил?
— Товарищ Няголов держался серьезно, мы говорили про высокие материи, а не про мои глаза.— Та же неуловимая усмешка пробежала по ее лицу.— Впрочем, почему жрицы, вы не можете мне объяснить?
— Нет, но у меня чувство такое,— ответила Элица, добавив: — С вами, наверное, жить интересно и трудно.
— А с вами?
— Со мной трудно,— призналась Элица и заметила первое смигивание женщины-мима.
— В таком случае приглашаю вас в гости... Как родственную натуру,— добавила она, засмеявшись горловым смехом.
Они заказали настоящее кампари, бог весть как попавшее в это заведение, разговорились, перестав изучать друг друга, первоначальное напряжение рассеялось. Женщина-мим рассказала про свое житье-бытье: она актриса, из Плевена, город красивый, но прокисший от скуки, мужчины там дюжие и агрессивные. Пусть только Элица не подумает, что она гетера, упаси боже, один раз обожглась, хватит, во всяком случае, пока. Элица мгновенно вспомнила свой аборт, кровь, обморок, пропащее состояние. Что она играет? Да что дадут, выбора нет, она еще ничего не достигла на сцене, даже в классике.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108