Нягол похвалил новшества, порядок и чистоту, разговор перекинулся на общественную ниву. По домам-то у нас хорошо, говорили одни, все тип-топ, а вот дал бы бог и общее поуправить, таких, как мы, по всему Балканскому полуострову не найдешь...
Вошли в пивную, слабо освещенную и задымленную, расположились за одним из столов посередине, смочили горло, как выразились они про первый глоток, и разговор возобновился. Мы, товарищ Няголов,— начал молодой темноволосый мужчина с синими глазами,— теперь как? Только исполнители. Скажут две — две. Скажут двести — двести. А я вот не две, а пять могу выдать.— Не совсем так, Пенё,— прервали его.— Он у нас, товарищ Няголов, плановик, планирует наши хлопоты.— Планирую я... у соседа детишек, больно уж хороша соседка.— Ха, ха, дело, значит, к разводу! — развеселились вокруг. Что верно, то верно, вмешался Гроздан.— По-своему у нас пока что планировать не выходит. Но уже и не так, как раньше,— посередке где-то.— А правление разве этим не занимается,— спросил Ня-гол,— или общее собрание? — Уж больно оно стало общим, товарищ Няголов,— ответил ему младоликий крестьянин. Ты, Стоенче, не прав...— Что это я не прав, Грозде, что оно делает, это общее собрание, которое и не собирается? — Правление,— пояснил Гроздан, обращаясь к Няголу,— принимает решения, все проходит через него, только...— Только проходит да уходит, точно скорый поезд по станции. А оно должно быть конечным пунктом, как Варна или Русе, стоп машина! — Ты, Стоенче, на кораблях поотирался, вот тебе и подавай стоп машина! Где же взять столько конечных пунктов? — Дело не в пункте, а в поезде и в машинистах.— И в том, который красную шапку носит,— добавил кто-то.— Ба, да ведь с нами железнодорожник сидит, Малё у нас насчет транспорта ударялся, мать его... Ответь-ка, Малё, кто на вокзале всех важнее, ведь красная шапка, правда? — Расписание,— неожиданно ответил Малё, к общему удовольствию.
Нягол внимательно слушал разговор. Ни он, ни прочие компанейцы не обратили должного внимания на усевшегося за соседний стол Энё, который уже охолостил три стакана ракии и наставлял в их сторону ухо. Пивная наполнялась людьми, табачный дым мешался с мужским гомоном, за стойкой скворчало мясо на решетке и управлялся плешивый хозяин с помощью своей низенькой хозяйки.
— Хорошо, что же мешает правлению заработать как следует? — отозвался через какое-то время Нягол.
— Ничего, Нягол, а с другой стороны — все,— ответил Гроздан.— Озираемся, точно зайцы на капустной грядке.
В этот миг и раздался Энев пискливый голос:
— Заткнитесь, чернорыночники паршивые! Распродали государство!
Повернули головы, поглядели, Гроздан сухо заметил:
— Энё, давай-ка каждый со своей рюмкой и со своей компанией.
Энё только того и ждал.
— Ты на что это намекаешь, кулак этакий?
— Уймись, Энё, не видишь, у нас гость,— резонили с их стола.
— Ты на что это намекаешь, а? — распищался еще сильнее побагровевший Энё.— Кто себе двухэтажные хоромы отгрохал, я или ты?
— Слушай, я тебя не трогаю, и ты ко мне тоже не лезь,— ответил Гроздан.
— Нет, ты трогаешь, ты намеки подводишь, барышник грязный! — уже кричал Энё, и жилы на его шее опасно вздувались.
Корчма стихла, все обратили взгляды в их сторону.
— Барышником я сроду не был, так же как ты рабочим,— огрызнулся подвыпивший Гроздан.— И слова выбирай, расслюнявился тут — на себя погляди!
Энё дернулся и чуть не перевернулся вместе со стулом. Мужчины уговаривали Гроздана не обращать на пьянчугу внимания, Нягол же молчаливо наблюдал ссору. Малё шепотом ему предложил уйти, но в это время Энё, приподнявшийся на локтях, подался вперед и закричал из последних сил:
— Ты еще меня учить будешь, контра контровая! Ты сюда всяких гадов приволакивать будешь, писателей- мисателей, а у меня из-за них звание отымают.— Энё помолчал, словно выжидая чего-то, и снова взревел: — Это ты-то, что прятался у своей бабы в подоле, когда нам кровь пускали за эту самую власть, которую вы нынче на Запад распродаете... Всех вас!..— Энё отдался стихии брани, затрагивающей личную, семейную и родовую честь.
Его выслушали с эпическим терпением, по некоторым лицам даже выписалось восхищение: как всякий не-доделыш, в цинической ругани он знал толк. Нягол заметил к тому же, что ругатель, хотя и был не в себе, взглядывал на него остро.
Энё икнул, и настала внезапная тишина. Слышно было, как бьет в жестяную раковину струйка воды. Надо было повернуться к нему спиной и всем гуртом уйти. Но Гроздан вместо этого грохнул кулаком по столу:
— Слушай, слишком много мы сносим от тебя, только и делаем, что спускаем!
— Гроздан, оставь ты его, не связывайся! Но Гроздан не слышал:
— Никто тебе не давал право оскорблять и поносить живое и мертвое, ясно?
Глаза у Энё чуть не выскочили из орбит.
— Ах, мать твою,— тихо заводил он,— ах, твою... у меня потроха и те красные, а ты... Ах, чтоб бабу твою толстомясую...
— Придержи язык, паскудник! — крикнул Гроздан.— Потроха у тебя, может, и красные, зато умишко больно зеленый, распохабничался тут, недотепанный!
— Гроздан! — воскликнули хором, чьи-то руки сдерживали его, Нягол поднялся, повскакивали и другие, шум пошел.
И никто не заметил, как рысью затаившийся Энё вынул никелированный пистолетик. Первый выстрел, оглушительно-металлический, словно на куски раздробил пивную. Не успели опомниться, прозвучал второй, еще более гулкий. Люди кинулись врассыпную, стали падать тела и стулья, воздух прорезал женский визг. Полуулегшись на столе, Энё стрелял. Лицо его обрело грязновато-меловой оттенок, глаза поблескивали, точно побитые лимонадные стеклышки, изо рта потекла слюна.
Суматоха была полнейшая. Одни ползали по полу и под столами, другие вылетели на улицу, кто-то, схватив стол, прикрывался им, точно квадратным щитом. Нягол с Малё залегли внизу, кругом слышались крики и сильное, испуганное сипение.
Энё выстрелил третий, четвертый раз, с полки напротив раздался звон побитого стекла. В этот миг опомнившийся Нягол дополз до соседнего стола, Малё заметил его и потянулся, чтобы ухватить за ноги, Нягол, однако, успел выпрямиться. Он был шагах в двух-трех сбоку от обезумевшего Энё. Ему лишь секунды не хватило, чтобы придавить его своим телом — Энё учуял его звериным инстинктом. Из дула выскочил маленький огонек, треснул выстрел. Нягол покачнулся. Сверкнул второй огонек, и, прежде чем Нягол услышал треск, что-то пронзило его в паху, пивная закачалась, неодолимая слабость охватила его, и он рухнул на пол.
Бывал он в перестрелках с полицией, пули свистели в воздухе, отдаваясь от мостовой, тонкое рикошетное вжиканье пролетало мимо самого уха, но сейчас он этого ничего не помнил. В падающую перед глазами ночь друг за другом врезались просверки, а звука не долетало, не долетало ничего, и, пропадая во влажной тьме, Нягол видел, как трепетали крылья двух маленьких белых бабочек.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108
Вошли в пивную, слабо освещенную и задымленную, расположились за одним из столов посередине, смочили горло, как выразились они про первый глоток, и разговор возобновился. Мы, товарищ Няголов,— начал молодой темноволосый мужчина с синими глазами,— теперь как? Только исполнители. Скажут две — две. Скажут двести — двести. А я вот не две, а пять могу выдать.— Не совсем так, Пенё,— прервали его.— Он у нас, товарищ Няголов, плановик, планирует наши хлопоты.— Планирую я... у соседа детишек, больно уж хороша соседка.— Ха, ха, дело, значит, к разводу! — развеселились вокруг. Что верно, то верно, вмешался Гроздан.— По-своему у нас пока что планировать не выходит. Но уже и не так, как раньше,— посередке где-то.— А правление разве этим не занимается,— спросил Ня-гол,— или общее собрание? — Уж больно оно стало общим, товарищ Няголов,— ответил ему младоликий крестьянин. Ты, Стоенче, не прав...— Что это я не прав, Грозде, что оно делает, это общее собрание, которое и не собирается? — Правление,— пояснил Гроздан, обращаясь к Няголу,— принимает решения, все проходит через него, только...— Только проходит да уходит, точно скорый поезд по станции. А оно должно быть конечным пунктом, как Варна или Русе, стоп машина! — Ты, Стоенче, на кораблях поотирался, вот тебе и подавай стоп машина! Где же взять столько конечных пунктов? — Дело не в пункте, а в поезде и в машинистах.— И в том, который красную шапку носит,— добавил кто-то.— Ба, да ведь с нами железнодорожник сидит, Малё у нас насчет транспорта ударялся, мать его... Ответь-ка, Малё, кто на вокзале всех важнее, ведь красная шапка, правда? — Расписание,— неожиданно ответил Малё, к общему удовольствию.
Нягол внимательно слушал разговор. Ни он, ни прочие компанейцы не обратили должного внимания на усевшегося за соседний стол Энё, который уже охолостил три стакана ракии и наставлял в их сторону ухо. Пивная наполнялась людьми, табачный дым мешался с мужским гомоном, за стойкой скворчало мясо на решетке и управлялся плешивый хозяин с помощью своей низенькой хозяйки.
— Хорошо, что же мешает правлению заработать как следует? — отозвался через какое-то время Нягол.
— Ничего, Нягол, а с другой стороны — все,— ответил Гроздан.— Озираемся, точно зайцы на капустной грядке.
В этот миг и раздался Энев пискливый голос:
— Заткнитесь, чернорыночники паршивые! Распродали государство!
Повернули головы, поглядели, Гроздан сухо заметил:
— Энё, давай-ка каждый со своей рюмкой и со своей компанией.
Энё только того и ждал.
— Ты на что это намекаешь, кулак этакий?
— Уймись, Энё, не видишь, у нас гость,— резонили с их стола.
— Ты на что это намекаешь, а? — распищался еще сильнее побагровевший Энё.— Кто себе двухэтажные хоромы отгрохал, я или ты?
— Слушай, я тебя не трогаю, и ты ко мне тоже не лезь,— ответил Гроздан.
— Нет, ты трогаешь, ты намеки подводишь, барышник грязный! — уже кричал Энё, и жилы на его шее опасно вздувались.
Корчма стихла, все обратили взгляды в их сторону.
— Барышником я сроду не был, так же как ты рабочим,— огрызнулся подвыпивший Гроздан.— И слова выбирай, расслюнявился тут — на себя погляди!
Энё дернулся и чуть не перевернулся вместе со стулом. Мужчины уговаривали Гроздана не обращать на пьянчугу внимания, Нягол же молчаливо наблюдал ссору. Малё шепотом ему предложил уйти, но в это время Энё, приподнявшийся на локтях, подался вперед и закричал из последних сил:
— Ты еще меня учить будешь, контра контровая! Ты сюда всяких гадов приволакивать будешь, писателей- мисателей, а у меня из-за них звание отымают.— Энё помолчал, словно выжидая чего-то, и снова взревел: — Это ты-то, что прятался у своей бабы в подоле, когда нам кровь пускали за эту самую власть, которую вы нынче на Запад распродаете... Всех вас!..— Энё отдался стихии брани, затрагивающей личную, семейную и родовую честь.
Его выслушали с эпическим терпением, по некоторым лицам даже выписалось восхищение: как всякий не-доделыш, в цинической ругани он знал толк. Нягол заметил к тому же, что ругатель, хотя и был не в себе, взглядывал на него остро.
Энё икнул, и настала внезапная тишина. Слышно было, как бьет в жестяную раковину струйка воды. Надо было повернуться к нему спиной и всем гуртом уйти. Но Гроздан вместо этого грохнул кулаком по столу:
— Слушай, слишком много мы сносим от тебя, только и делаем, что спускаем!
— Гроздан, оставь ты его, не связывайся! Но Гроздан не слышал:
— Никто тебе не давал право оскорблять и поносить живое и мертвое, ясно?
Глаза у Энё чуть не выскочили из орбит.
— Ах, мать твою,— тихо заводил он,— ах, твою... у меня потроха и те красные, а ты... Ах, чтоб бабу твою толстомясую...
— Придержи язык, паскудник! — крикнул Гроздан.— Потроха у тебя, может, и красные, зато умишко больно зеленый, распохабничался тут, недотепанный!
— Гроздан! — воскликнули хором, чьи-то руки сдерживали его, Нягол поднялся, повскакивали и другие, шум пошел.
И никто не заметил, как рысью затаившийся Энё вынул никелированный пистолетик. Первый выстрел, оглушительно-металлический, словно на куски раздробил пивную. Не успели опомниться, прозвучал второй, еще более гулкий. Люди кинулись врассыпную, стали падать тела и стулья, воздух прорезал женский визг. Полуулегшись на столе, Энё стрелял. Лицо его обрело грязновато-меловой оттенок, глаза поблескивали, точно побитые лимонадные стеклышки, изо рта потекла слюна.
Суматоха была полнейшая. Одни ползали по полу и под столами, другие вылетели на улицу, кто-то, схватив стол, прикрывался им, точно квадратным щитом. Нягол с Малё залегли внизу, кругом слышались крики и сильное, испуганное сипение.
Энё выстрелил третий, четвертый раз, с полки напротив раздался звон побитого стекла. В этот миг опомнившийся Нягол дополз до соседнего стола, Малё заметил его и потянулся, чтобы ухватить за ноги, Нягол, однако, успел выпрямиться. Он был шагах в двух-трех сбоку от обезумевшего Энё. Ему лишь секунды не хватило, чтобы придавить его своим телом — Энё учуял его звериным инстинктом. Из дула выскочил маленький огонек, треснул выстрел. Нягол покачнулся. Сверкнул второй огонек, и, прежде чем Нягол услышал треск, что-то пронзило его в паху, пивная закачалась, неодолимая слабость охватила его, и он рухнул на пол.
Бывал он в перестрелках с полицией, пули свистели в воздухе, отдаваясь от мостовой, тонкое рикошетное вжиканье пролетало мимо самого уха, но сейчас он этого ничего не помнил. В падающую перед глазами ночь друг за другом врезались просверки, а звука не долетало, не долетало ничего, и, пропадая во влажной тьме, Нягол видел, как трепетали крылья двух маленьких белых бабочек.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108