– Я – сотский ополчения, послан от московского веча. Велено всех бояр, оставшихся в городе, призвать на вече.
– Велено – надо ж! Ты што, в Новагороде аль во Пскове? Да и тамо, чай, не всякого в княжеской детинец пустют. Вы небось хотите дома боярски да купецки пограбить, медов да вин попить из княжьих подвалов? Проваливайте поздорову!
– Ты, Баклан, не узнаешь меня?
– Вас, гуляев, рази всех упомнишь?
Адама охватил гнев.
– Ты што, вор, хошь целеньким выдать Кремль со княгиней и княжатами в ханские руки? И тем шкуру свою спасти? Волей московского народа велю: немедля отвори ворота!
– А этого хошь? – Баклан показал кукиш. – Может, на щит нас возьмешь со своими грабежниками? Не советую! Пополудни, как съедут все лучшие люди, заходите и грабьте, а теперь убирайтеся!
– Зря ты с ним лаешься, Адам, он и боярина Олексу нынче впускать не хотел. Лестницы надобно.
– Поди-ка, сами там доворовывают чужое добро, шкуродеры морозовские!
– Живоглоты!
– Ча выпятился, хомяк мордатый?
Баклан завизжал. Посадский угодил в больное место: стремянный беглого воеводы не выносил своего второго прозвища Хомяк, данного ему за необычайную жадность и склонность к обжорству – свойства, редко соединяющиеся в одном человеке. Адам тоже подозревал, что Баклан никого не пускает в детинец, чтобы не помешали его молодцам прибирать к рукам самое ценное в опустевших домах бояр и гостей.
– Тащите лестницы!
– Погоди, Адам! – На прясле появился пушкарь Вавила. – Ворота сейчас отопрут.
– Я те отопру! – накинулся Баклан на пушкаря. – Я те живо кишки-то выпущу, смердячья харя.
Но уже сдвинулся громадный кованый клин в проеме башни, поскрипывая, медленно пополз вверх. Толпа ринулась в образовавшийся просвет, ворвалась в башню. Ополченцы кинулись в отворенную боковую дверь стрельны, к лестнице, ведущей на стену, чтобы посчитаться с Бакланом. Посадский люд повалил в крепость…
Шестьдесят добрых мечей разгонят и тысячу сброда, но все же в груди Олексы захолонуло: в подваливающей толпе блистали панцири и кольчуги. Неужто гуляям и лесным ватажникам, набившимся в город за последние дни, удалось вовлечь и ополченцев в грабежное дело? Оставив Красного с дружинниками, он решительно кинулся к знакомому детинушке.
– Адам! Ты на кого это исполчился, Адам?
– Олекса Дмитрия! – Суконник остановился, раскинул руки, как будто хотел заключить воина в объятия. – Слава Спасителю – уж и не чаял тебе застать. Не тати мы, Олексаша, отец ты мой: народным вече посланы звать бояр остатних на Фроловскую площадь. Прости за шум – стража не пускала.
– Фу, дьяволы! – Олекса снял шлем, вытер потный лоб, оглядел сгрудившуюся толпу. – Опять этот пузатый хомяк намутил. Вече, говоришь? И слава богу, што догадались.
– Народ сказал свою волю: Москву не отдавать хану, стоять на стенах до последнего. Да нет у нас воеводы. Может, ты возьмешь булаву али боярин Володимир?
– Вот те раз – из грязи да в князи! Так, брат, большое дело не делается. Послали тебя звать бояр – так и зови, кого найдешь. Это ж надо – вече на Москве!
Ополченцы рассыпались по Кремлю. Нашли неполный десяток людей боярского звания и детей боярских, но все народишко мелкий, малоименитый, воинской славой не меченный. Да и то ладно – будет с кем думу держать новому воеводе. Богатых гостей и вовсе ни одного: торговый человек – оборотистый, подлый, чутьистый. Он первым бежит от беды, молчком, тайком.
Торжественным конвоем вели хмурых людей через толпу к помосту. Седобородый худой мужичонка громко дивился:
– От люди! Их в начальные зовут, они же будто во полон плетутся. Кабы меня эдак – под белы руки да в воеводы!
– Ты их заимей, белы-то руки!
– Руки ладно. В голове твоей свистит, Сверчок.
– На полатях научись ишшо воеводствовать. И как тя баба на вече-то пустила?
– Баба, она – сила! Вон Боброк, нашто молодец, а говорят, у нево дома свой воевода в юбке.
– Говорят – кур доят. Да и женка у Боброка небось иным не чета – сестра государева.
– Вон бы кого в воеводы – Олексу Дмитрича!
Олекса во главе своих разведчиков пробирался верхом через прибывающую толпу, заполонившую уже всю площадь. У стремени его шел Адам, о чем-то рассказывая.
– Верно: кричим Олексу!
– Олексу – воеводой!..
Несколько грубых пропитых голосов грянули хором в середине толпы:
– Жирошку – воеводой!
– Жирошку! Жирошку! – долетело в ответ от церковной паперти. – Всех удалея – Жирошка!
– В чужих лабазах он удалец! Олексу-у!..
Бронник Рублев, поднявшись на помост вместе с приведенными, хотел говорить, но ему не дали.
– Олексу – воеводой! – уже многие десятки голосов кричали возле помоста имя молодого сотского, и это имя стала подхватывать толпа: – Олексу! Олексу!..
– Жирошку, сына боярского! – снова пронзительно закричали разом хриплые голоса.
– К черту вора! Он детинец разворует и пропьет! Олексу!..
– Олексу! Олексу воеводой!..
Сидящий верхом Олекса наклонился к Адаму:
– Твои кричат? Ты постарался?
– Помилуй бог, Олекса Дмитрич! – Адам улыбался. – Я лишь угадал, кто нужен нам.
Олекса приподнялся на стременах, снял шлем, стал кланяться на четыре стороны. Площадь затихла.
– Благодарю вас, люди московские, за честь неслыханную. Надо бы теперь спешить к государю, но, видно, сам бог судил мне завернуть в Москву – так и быть: остаюсь с вами! – Крики одобрения оглушили площадь, глаза Олексы схватило слезой. – Останусь с вами, но чести великой не приму. Хотел бы, а не могу, православные. Дайте мне сотню ратников, две сотни, три, даже пять – управлюсь. Честью воинской и богом клянусь: где бы ни поставили меня на стене – там ни один ворог на нее не ступит. А найдутся охотники из ворот выйти да трепануть Орду нечаянным налетом – с радостью поведу их. И ей-же-ей! – волком завоет у меня ханская свора!
– У Олексы завоет, ребята!
– Вот это – боярин, не те курицы! И чего упирается?
– Сотским, как есть, останусь с вами, люди московские, а на воеводство хватки нет у меня. Воеводе осадному не рубиться надо, ему думать – как оборужить войско и крепость, устроить, накормить, обогреть тысячи сидельцев, да не одних ратников – и женок, и стариков, и ребят малых тоже. Воевода – всему хозяйству голова. Бояре тут есть, выборные тоже – они помогут ему управляться. Я же готов воинские заботы взять на себя.
– Кого сам-то хочешь?
– Кто люб тебе – укажи!
Отошедшие от испуга люди на помосте, захваченные настроением толпы, стали подбочениваться, выпячивать груди, каждый норовил выступить вперед, но помост был маловат, кого-то столкнули. Толпа закачалась от хохота. Олекса выждал тишину.
– Я одного человека среди вас знаю. Мог бы он, как иные богатенькие, давно уйти из Москвы. Ан нет, даже семьи не отослал – остался судьбу делить со всеми.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176