Доныне стражду от немочи, нажитой в те дни и ночи, в кои терпел глад и хлад, запертый в клети проклятым воеводой Никифором, перенес муки, когда вели меня его люди неведомо куда, гадая со смехом, чего я более заслужил: убиения или потопления в лесном болоте, где хозяйничают нечистые? И такими словами хулили меня, коих не токмо святителю, но и черному рабу слушать непристойно. Разве своеволием ехал я, митрополит киевский и вильненский, на московский святительский стол, разве не святейший собор и константинопольский патриарх послали меня на место преставленного Алексия и разве не сам он, святой Алексий, хотел того и, умирая, писал о том в завещании? Не вышло из уст моих ни слова против князя великого Димитрия – ни до поставления, ни по поставлении святителем – ни на его княгиню, ни на его бояр. Не заключал я ни с кем договора, чтобы другому добра хотеть больше, чем ему, – ни делом, ни словом, ни помыслом. Наоборот, я молил бога о нем, и о княгине, и о детях его, и любил от всего сердца, и добра хотел ему и всей отчине его. И когда приходилось мне служить соборно, ему первому велел «многая лета» петь, а уж потом другим. Он же за то меня обвиняет, что в Литве был я сначала. Моя ли в том вина, что прежде там святителем был поставлен волей собора? И что плохого сделал я, быв там? Если кого из его отчины в плен отведенного где-нибудь находил, насколько у меня было силы, освобождал от язычников, отпуская домой. Кашинцев нашел, в Литве два года в погребе сидящих, и, княгини ради великой, освободил их, лошадей дал им и отпустил их к зятю ее, князю кашинскому. Церкви святые ставил, к православной вере многих язычников привел. Места церковные, запустелые с давних лет, выправил, чтобы приложить к митрополии всея Руси. Покойный Алексий-митрополит не волен был послать ни в волынскую землю, ни в литовскую какого-нибудь владыку, или вызвать, или рассмотреть там какое-нибудь церковное дело, или поучить, или поругать, или наказать виновного – владыку ли, архимандрита, игумена или князя с боярином. Каждый там ходил по своей воле. Ныне же с божией помощью нашими стараниями выправилось дело церковное, и десятина митрополии вернулась. Разве не прибыло от того величества и князю Димитрию? Почто же не оценил он того? А коли в гневе послал я тогда отлучение и проклятие мучителям моим, так надо пережить бесчестье, принятое в те дни моим святительством, чтобы понять меня. Однако же давно, поостынув, снял свое проклятие, ибо следовал заветам Спасителя – прощать врагов наших. И не сам ли великий князь позвал меня в Москву? Забыл я прежнее, принял стол святительский, почто же князь чинит новые обиды? Слыхано ль – на думу не позвал, без митрополита решено важнейшее государское дело!..
Федор попытался вставить слово, но Киприан не дал:
– Ведомо мне, что вы тут решили на думе. Не благословляю я ваших решений…
По лицу симоновского игумена пробежала тень. «Никак, Морозов успел нашептать митрополиту…»
– Не благословляю, ибо нет мудрости в них. Кто советует великому князю злить и дразнить ордынского хана? Не те ли самые люди, что три года назад устраивали облаву на меня, митрополита, чтобы прогнать обратно и расколоть митрополию надвое? Друзья ли они ему на самом деле? Время ли теперь навлекать новую войну? Тохтамыш – законный хан, соединивший орды. Он не разорял наших церквей в Сарае. Надо искать с ним мира, и в том я бы мог посодействовать великому князю. Он же, собираясь бесчестить посла-царевича, уподобляется несмышленому отроку, бросающему камень в злобного кобеля, спящего у подворотни.
– Ты, отче, сам скажи о том великому князю, – смиренно посоветовал игумен.
– Скажу, коли позовет для совета. Сам же ныне не войду к нему. Просить милостыни нам пристало лишь у единого господа. И негоже святителю набиваться с советами, наше дело – наставлять, когда к нам сами приходят. Здорова ли государыня и дети ее?
– Здоровы, отче, лишь княжич Юрий прихворнул.
– Хочу посмотреть и благословить. Сам помолюсь о его здоровье. Ты же передай великому князю все слова мои. Мира надо искать с Тохтамышем, мира, а не войны!
Федор, поклонясь, пошел предупредить княгиню о посещении митрополита, думая про себя: «Мира и мы хотели бы, да не того, что покупается стыдной и разорительной данью. А тебя, преподобный отче Киприан, не подкупил ли хан ордынский своими дарами?» Федор знал, что недавно купцы привезли Киприану от Тохтамыша ярлыки и старинные книги, когда-то похищенные ордынцами в разграбленных русских городах. Этим книгам нет цены. Никакими иными дарами не мог хан сильнее угодить русскому митрополиту. Был Киприан страстным книгочеем, знал многие языки, переводил с греческого, сам писал поучения и послания церковникам, обладал сильным слогом. Хотя в письме его к Сергию и Федору главный упрек адресовался Димитрию Ивановичу, оно, вопреки ожиданиям, вызвало не гнев его, а уважение – потому-то и оказался Киприан на московском митрополичьем столе. Но, видно, трудно склеить однажды сломанное. Ученость Киприана почиталась церковниками, и все же среди высшего русского духовенства к митрополиту-иноземцу относились настороженно. Вероятно, желание рассеять эту настороженность заставило Киприана объявить, что он составляет новое, дополненное, житие святого Петра – первого русского по происхождению митрополита, который перенес в Москву митрополичью кафедру, и что задумал он завести в Троице особый летописный свод для прославления и увековечения свершений Москвы, обещая Сергию всяческую помощь в этом деле.
Знал игумен Федор и о том, что Киприан ищет свой путь влияния на великого князя – через набожную Евдокию, всячески располагает к себе княжичей, особенно старшего – Василия, которому наследовать отцовский стол.
Между тем княгиня, узнав о посещении владыки, сама спешила к нему со всеми детьми. Игумен Федор проводил ее в приемную палату и поспешил к Донскому.
Боярин Морозов еще медлил с отъездом на своем дворе, надеясь, что Донской после посещения Киприана переменит свое решение и пошлет его в Нижний с новым наказом. Однако из ворот Кремля уже выезжали сотни отборных воинов, чтобы решительно заступить дорогу ханскому послу, если нарушит великокняжеское требование.
Конный отряд шел муромской дорогой – именно этим путем велено было следовать в Москву посланникам из Нижнего Новгорода. Не спешили. Отдыхая в Муроме, расспросили воеводу, пополнили корма, наконец, выступили из города через восточные, арзамасские, ворота. Тупик с полусотней ушел вперед. В светлых березовых дубравах и сухих сосняках дышалось легко. На открытой прибрежной равнине часто встречались засеянные поля, деревеньки в один-два двора. Люди не прятались, завидя конный отряд.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176