– Куда может направиться Кутлабуга после Можайска? – спросил Боровский.
– До сих пор, Константин Иваныч, мы считали: Кутлабуга смоленской дорогой может дойти до Вязьмы, оттуда поворотить на Ржеву и через Волок-Ламский вернуться к ханской ставке под Москвой. Ему, видать, известно, што в Вязьме, Ржеве и Волоке собраны запасы кормов и разных товаров. Но нынче утром Бодец прислал вестника. К северу от Можайска, на берегу Рузы, им перехвачен и побит ордынский разъезд. Сакмагоны обнаружили большой чамбул, идущий в сторону Волока. Это может быть голова крымского тумена. Ежели Кутлабуга узнал о месте сбора, он бросится на нас, штоб расчистить себе дорогу. От Можая до Волока три конных перехода, послезавтра надо ждать врага здесь. Государь, я думаю, подвергать осаде Волок негоже. Теперь половина Руси знает: здесь собирается рать против Тохтамыша. Тысячи людей попадут в лапы Орды.
Все знали: Донской запретил Владимиру ввязываться в большие сражения, но кто мог предвидеть, что хан разделит силы? И слово великокняжеского боярина прибавило смелости воеводам: высказывались за поход навстречу врагу. Храбрый говорил последним:
– Врага встречать в поле – то несомненно. Исключать же осады Волока нельзя. Вчера хан стоял у Москвы, сегодня он может быть в Звенигороде, завтра – здесь. Ты, Яков Юрьич, останешься в городе с пешим войском. Те же три тысячи, что на лошадях, пойдут в поход. Дайте им пешие щиты, сколько можно кольчуг и железных шлемов. Мечи можете взять, но каждый должен иметь большое копье и топор. Да в каждую тысячу отберите по две сотни добрых стрелков из остального войска, кроме дружины. Сильные самострелы отдать им до единого.
Под вечер прискакали новые вестники из сторожи, отступившей к берегам Рузы. По ее следам двигалось степное войско, сакмагоны с деревьев насчитали более семи тысяч всадников. Сколько их рассеялось для грабежа деревень, Бодец не знал. Вместе с Ордой грязно-серая пелена в небе надвигалась на западные волости. Местами от горящих селений занимались огнем леса, и солнце с трудом пробивалось сквозь черную копоть. Там, где простерся над землей дымный покров, становилось не по-сентябрьски холодно, словно солнце устало. Люди вспоминали страшное лето одиннадцатилетней давности, в канун которого зимой не выпало снега, а за всю весну не прошло ни одного дождя. Иссякали ручьи и речки, лужами становились озера. Лист на деревьях едва развернулся и пожух, высохшая трава с хрустом ломалась под ногами. На многих полях даже не взошло посеянное зерно, погибал скот. В довершение всех бедствий начались великие лесные пожары, загорелись сухие торфяники. С оглушительным грохотом лопалась накаленная огнем земля, бесследно исчезали в огне селения, сплошные тучи дыма и хлопьев сажи покрыли небосвод на тысячи верст. Младенцы и старики задыхались от смрада и копоти. В середине лета днем стояли черные сумерки, дикие птицы боялись летать и станицами ходили по земле. Но самое страшное началось после. В августе вместо долгожданных дождей с неба повалил снег – и настала зима. Тот год стал бы хуже чумного, но природа вдруг смилостивилась. В январе полили обильные теплые дожди, зазеленела трава и на полях взошли хлеба, посеянные прошлой весной.
Теперь, глядя на тусклое небо, под которым дымились леса и пепелища селений, люди тревожились: как бы прокоптелый небосвод снова не обрушился на их головы ранней жестокой зимой.
В день смотра из ламских лесов вышел Олекса. За его отрядом из двухсот вооруженных чем попало мужиков тянулось с полтысячи беженцев, главным образом, женщин и детей. Жители Волока, узнав, что в толпе пришедших есть спасшиеся москвитяне, всем городом высыпали на улицы. Измученных женщин с плачем хватали за руки и наперебой тянули в свои дома, сирот разобрали в один момент. Приехавший из лагеря Новосилец, которому князь строжайше наказал ограничивать число новых поселенцев, не проронил даже слова. Олекса передал ратников в пеший полк, а для своих тридцати дружинников потребовал у воеводы коней, и тот не смел отказать. Оставив в детинце Анюту с ее новыми подругами и спасенными детьми, Олекса немедленно выехал в лагерь, и первым, кого он встретил, был Тупик. Друзья обнялись. Тупик с трудом узнавал осунувшееся, в резких морщинах лицо друга. Когда-то озорные глаза Олексы напоминали теперь глаза Серпуховского. Васька ни о чем не спрашивал, сам провел в княжеский шатер.
Владимир был один. Он уже знал о выходе Олексы, усадил напротив себя, Тупику велел остаться, потребовал:
– Рассказывай, Олександр Дмитрич. Рассказывай, как стольный град наш хану проторговали, как ворота отворили. Всех изменников назови – не щади ни рода, ни чина.
Олекса выдержал свинцовый взгляд князя, глуховато ответил:
– Грех нам, государь, оговаривать тех, кто прежде нас головы за Москву сложил.
Кулак Владимира грохнул в стальной наколенник – после смотра он не снял брони, похоже, и не собирался снимать.
– Смерть не очищает от позора трусости! Черт бы со всеми, кто поперся к хану на поклон, кабы они себя лишь отдали на заклание – пусть их в святые зачислят! Но их трусостью сгублены тысячи безвинных людей, разрушена Москва, врагу отворены ворота в глубину Руси. Такое смертью не смывается! Слышишь?
– Слышу, государь. А в измене и трусости не могу винить ни Остея, ни бояр, ни выборных, ни святых отцов. Они поверили ханскому слову и клятвам шурьев великого князя – в том их беда. Они кровью доказали, што хотели добра всем.
– «Они хотели»! Я тоже хочу мира и тишины, но не иду же к хану с веревкой на шее, не тащу под ордынские ножи своих бояр! И ты-то почто не пошел с ними, ежели теперь очищаешь?
– Казни, государь, а изменников среди москвитян я не видал, окромя сына боярского Жирошки, да и тот наказан – злее некуда.
Владимир приоттаял глазами.
– Я слыхал, ты по-иному на Остеевой думе разговаривал. Не за то ли тебя Смелым прозвали?
– Не знаю, как там прозвали меня, а корил я тогда живых, не мертвых.
Владимир встал, подошел к гостю.
– Ну, и зипун на тебе! Где только добыл такой?
– Ночью в лесах – не за печкой. Всякой одежке рад.
– Ты ж с войском шел, аль раздеть кого по пути не мог?
– Я, государь, не тать и не ордынский мурза.
– Ух, чертово племя святорусов! Ни хитрости в вас, ни злопамяти, ни жадности, ни коварства. Только бы вам грудью ломить али горбом. Таких, как вы с Васькой Серебряным, надо непременно женить на татарках, гречанках али еще на ком. Не то – попомните слово мое: сядут на ваших потомков алчные ворюги да подлюги, станут кровь сосать почище ордынцев. У князей бы учились – в нас какой только крови не намешано!
– Князья тож, бывает, упускают свое.
– Смел! А верно ли ты успел жениться?
– Верно, государь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176