Тогда я решил прибегнуть к своим самым эффективным трюкам.
Прежде всего, я пролез на сельский сход, переодевшись кузнецом Иеродулом, загримировавшись и нацепив бороду. Самый прихотливый контрразведчик при дворе турецкого салтана не отличил бы меня от настоящего кузнеца. Я просидел на сходе битых два часа, слушая, как мужичье спорит о меже, корме для свиней и испускает газы, да так и ушел ни с чем.
Затем я соблазнил дочь старосты, тайком от ее отца крутил с ней роман — целую неделю — а затем назначил ей свидание на кладбище, надеясь, что именно там ее легко будет вывести на нужный разговор.
«И, батюшка, — сказала она. — Чтой-то у вас скус извращенный; напрасно я с вами связалась». И действительно обидевшись, ушла. «А существует ли этот Муравейник вообще?» — задумался я, когда бесцельно прошли два месяца.
Наконец я решился на самый отчаянный шаг — забрался под косяк избы сельского старосты на свадьбе его дочери, чтобы подслушать разговоры пьяной компании. Ты же понимаешь, у пьяных нет секретов. Правда, долго мне там не удалось провисеть — избу топили «по-черному», и из-за отсутствия трубы весь дым скапливался именно под косяком. Я терпел почти целый час — а потом свалился прямо на обеденный стол.
Мужики едва меня не убили — только сам староста, у которого я жил на правах гостя, меня спас.
«Ты, мил человек, хватить дурить-то, а то мы тебе навешаем», — предупредил меня староста, когда свадьба закончилась. — «Пришел в гости, так и живи как человек, не бесчинствуй; а то вон что вытворил: кузнеца нашего в стог затолкал, на женитьбе дочки моей посуду побил, сверзнувшись с неба, точно звезда какая. Известно, ты человек веселый и любящий всякий розыгрыш, иначе бы не стал бы рядиться кузнецом на сельском сходе, когда всякий знал, что кузнец орет там, в сено запрятанный, да и над головами нашими повиснуть не решился бы, пока мы целый час есть и пить нормально не могли, а крепились, как бы не захохотать: мы ж думали, ты веселое что устроишь, подарок какой оттуда сбросишь моей дочке (чай, не зря ее брюхатил, поди) — и оттого вид делали, что не замечаем. Однако ж всякому веселью свой предел положон, и шутки у тебя все старые, ничего нового изобресть не умеешь. Ежели хорошо тебе у нас, то живи; а ежели скучно и занять себя нечем, иди куда шел, скатертью дорога».
И тогда я, осознав, что методы мои желаемого результата не принесли, спросил старосту в лоб:
— А правда ли, что вы якшаетесь с мертвецами?
— Лгать не буду — так и есть, — отвечал староста. — Я уж и надеяться перестал, что ты спросишь; уже третий месяц у нас живешь, а о главной-то нашей примечательности и слова не сказал. Я и сам тебе хотел рассказать, да рассудил: раз уж Новые Убиты такое знаменитое село, то негоже, чтобы мы сами нахваливали свою родину и сами начинали о чудесах всякому встречному расписывать. Нет уж, отец, ты сам нас обо всем спроси, а мы своей гордости не уроним. Ко мне даже и мужички приходили спрашивать: «Рассказать разве ему, малахольному, про наших мертвяков?» — а я им: «Никак нельзя, раз уж он себя таким фанфароном протестовал, задается на орехах и вопросика единого нам еще не задал про наши дива дивные, так и хрен с ним, пускай фанфаронничает, а мы себя держать будем и в грязь не оступимся».
«Ооооо, вот дурачье», — только и подумал я. Три месяца хитрых расспросов, продуманных акций, напряжения умственных сил и целое море дедукции — и все впустую из-за безмерной тупости и спеси этих презренных вилланов! И это я, Исаак Турецкий, коему прозвище сам Государь даровал за великие услуги, оказанные при османском дворе, оказался бессилен перед дремучим сознанием этих крестьян! Ибо поистине логику отличных от нас с тобой людей понять просто невозможно — и кто смог бы понять логику всех народов и племен, что населяют круг земель, тот стал бы подобен богу.
— Веди же меня туда, где живут эти мертвецы! — потребовал я, ибо не хотел больше терять времени.
— Изволь, — отвечал он. — Путь туда короток, а вот обратно — длинен.
И мы зашагали по дороге, ведущей в лес.
Мы шли, как и обещал староста, недолго. Вскоре я увидел разбитый среди леса лагерь, нет, какой там лагерь, настоящую деревню! Она казалась оживленной, я заприметил это еще издали. Я не боялся, сынок, страх, как ты помнишь, истинному рыцарю неведом. Но я опешил (удивление ведь простительная вещь, верно?), когда на меня набросилась толпа с вилами. За три месяца жизни среди крестьян я привык к тому, что народ это незлобивый и спокойный. А тут… Я поскакал от них прочь, они гнались за мною. Время от времени, дождавшись, когда один из мужиков вырывался вперед, я оборачивался и давал ему попробовать меча — старая, испытанная тактика растягивания вражеской линии — ты помнишь мой урок? Но — о ужас — несмотря на страшные раны (некоторым я даже голову с ходу отрубал), они не умирали, а бежали за мной все с той же прытью. Удивлению моему — да, да, сынок, именно удивлению, а не страху — не было предела. У самого леса один из них упал головой вперед и вцепился зубами в ногу моему коню. Зубы у парня были самые обыкновенные, а мой конь лягнул простака по маковке, раздробив ему череп — но безумец не разжимал челюстей. Мы так и скакали — втроем. Затем, уцепившись за ногу, он вспрыгнул моему коню на спину, схватил меня за шею и сбросил на землю. Остальная орава набросилась и примяла меня к траве.
«Души сеньора, души!» — вопили они. Но тот, что сбросил меня, возбранил им, сказав, что меня ждут в Муравейнике. И они потащили меня туда. О небеса! Каким ужасом все это казалось мне тогда. Они принесли меня сюда, вот в этот зал и показали эту стену.
И тут Рональд, погруженный в рассказ отца, понял, что они стоят у странной стены — сделана она была, похоже из камня, но по мере отдаления камень терял свои очертания и превращался практически в туман. Рональд почувствовал, что хочет обернуться — и не смог: некуда было оборачиваться. Он вдруг понял, что тело его стало плоским, двумерным и он висит на этой стене в качестве рисунка, барельефа.
Отец с силой рванул его за плечи, и Рональд очутился в обычном мире. Стена по-прежнему, впрочем, находилась перед ним, и рыцарь чувствовал неодолимое очарование вновь пасть на нее и обратиться в рисунок.
— Так нельзя, — сказал отец, — ты не вернешься, если будешь путешествовать и телом и душой. Сними свое тело.
И тут Рональду стало страшно так, что его язык отказался ему повиноваться. Он, правда, через миг пришел в себя и изобразил глубокую задумчивость, но отец, кажется, что-то заподозрил и нахмурился укоризненно.
— Что это за стена? — выдавил Рональд, как ему показалось, все-таки вполне уверенным и куртуазным тоном.
— Стена Вечного возвращения, — ответствовал отец, — Видишь ли, Муравейник гораздо больше, чем об этом принято думать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98
Прежде всего, я пролез на сельский сход, переодевшись кузнецом Иеродулом, загримировавшись и нацепив бороду. Самый прихотливый контрразведчик при дворе турецкого салтана не отличил бы меня от настоящего кузнеца. Я просидел на сходе битых два часа, слушая, как мужичье спорит о меже, корме для свиней и испускает газы, да так и ушел ни с чем.
Затем я соблазнил дочь старосты, тайком от ее отца крутил с ней роман — целую неделю — а затем назначил ей свидание на кладбище, надеясь, что именно там ее легко будет вывести на нужный разговор.
«И, батюшка, — сказала она. — Чтой-то у вас скус извращенный; напрасно я с вами связалась». И действительно обидевшись, ушла. «А существует ли этот Муравейник вообще?» — задумался я, когда бесцельно прошли два месяца.
Наконец я решился на самый отчаянный шаг — забрался под косяк избы сельского старосты на свадьбе его дочери, чтобы подслушать разговоры пьяной компании. Ты же понимаешь, у пьяных нет секретов. Правда, долго мне там не удалось провисеть — избу топили «по-черному», и из-за отсутствия трубы весь дым скапливался именно под косяком. Я терпел почти целый час — а потом свалился прямо на обеденный стол.
Мужики едва меня не убили — только сам староста, у которого я жил на правах гостя, меня спас.
«Ты, мил человек, хватить дурить-то, а то мы тебе навешаем», — предупредил меня староста, когда свадьба закончилась. — «Пришел в гости, так и живи как человек, не бесчинствуй; а то вон что вытворил: кузнеца нашего в стог затолкал, на женитьбе дочки моей посуду побил, сверзнувшись с неба, точно звезда какая. Известно, ты человек веселый и любящий всякий розыгрыш, иначе бы не стал бы рядиться кузнецом на сельском сходе, когда всякий знал, что кузнец орет там, в сено запрятанный, да и над головами нашими повиснуть не решился бы, пока мы целый час есть и пить нормально не могли, а крепились, как бы не захохотать: мы ж думали, ты веселое что устроишь, подарок какой оттуда сбросишь моей дочке (чай, не зря ее брюхатил, поди) — и оттого вид делали, что не замечаем. Однако ж всякому веселью свой предел положон, и шутки у тебя все старые, ничего нового изобресть не умеешь. Ежели хорошо тебе у нас, то живи; а ежели скучно и занять себя нечем, иди куда шел, скатертью дорога».
И тогда я, осознав, что методы мои желаемого результата не принесли, спросил старосту в лоб:
— А правда ли, что вы якшаетесь с мертвецами?
— Лгать не буду — так и есть, — отвечал староста. — Я уж и надеяться перестал, что ты спросишь; уже третий месяц у нас живешь, а о главной-то нашей примечательности и слова не сказал. Я и сам тебе хотел рассказать, да рассудил: раз уж Новые Убиты такое знаменитое село, то негоже, чтобы мы сами нахваливали свою родину и сами начинали о чудесах всякому встречному расписывать. Нет уж, отец, ты сам нас обо всем спроси, а мы своей гордости не уроним. Ко мне даже и мужички приходили спрашивать: «Рассказать разве ему, малахольному, про наших мертвяков?» — а я им: «Никак нельзя, раз уж он себя таким фанфароном протестовал, задается на орехах и вопросика единого нам еще не задал про наши дива дивные, так и хрен с ним, пускай фанфаронничает, а мы себя держать будем и в грязь не оступимся».
«Ооооо, вот дурачье», — только и подумал я. Три месяца хитрых расспросов, продуманных акций, напряжения умственных сил и целое море дедукции — и все впустую из-за безмерной тупости и спеси этих презренных вилланов! И это я, Исаак Турецкий, коему прозвище сам Государь даровал за великие услуги, оказанные при османском дворе, оказался бессилен перед дремучим сознанием этих крестьян! Ибо поистине логику отличных от нас с тобой людей понять просто невозможно — и кто смог бы понять логику всех народов и племен, что населяют круг земель, тот стал бы подобен богу.
— Веди же меня туда, где живут эти мертвецы! — потребовал я, ибо не хотел больше терять времени.
— Изволь, — отвечал он. — Путь туда короток, а вот обратно — длинен.
И мы зашагали по дороге, ведущей в лес.
Мы шли, как и обещал староста, недолго. Вскоре я увидел разбитый среди леса лагерь, нет, какой там лагерь, настоящую деревню! Она казалась оживленной, я заприметил это еще издали. Я не боялся, сынок, страх, как ты помнишь, истинному рыцарю неведом. Но я опешил (удивление ведь простительная вещь, верно?), когда на меня набросилась толпа с вилами. За три месяца жизни среди крестьян я привык к тому, что народ это незлобивый и спокойный. А тут… Я поскакал от них прочь, они гнались за мною. Время от времени, дождавшись, когда один из мужиков вырывался вперед, я оборачивался и давал ему попробовать меча — старая, испытанная тактика растягивания вражеской линии — ты помнишь мой урок? Но — о ужас — несмотря на страшные раны (некоторым я даже голову с ходу отрубал), они не умирали, а бежали за мной все с той же прытью. Удивлению моему — да, да, сынок, именно удивлению, а не страху — не было предела. У самого леса один из них упал головой вперед и вцепился зубами в ногу моему коню. Зубы у парня были самые обыкновенные, а мой конь лягнул простака по маковке, раздробив ему череп — но безумец не разжимал челюстей. Мы так и скакали — втроем. Затем, уцепившись за ногу, он вспрыгнул моему коню на спину, схватил меня за шею и сбросил на землю. Остальная орава набросилась и примяла меня к траве.
«Души сеньора, души!» — вопили они. Но тот, что сбросил меня, возбранил им, сказав, что меня ждут в Муравейнике. И они потащили меня туда. О небеса! Каким ужасом все это казалось мне тогда. Они принесли меня сюда, вот в этот зал и показали эту стену.
И тут Рональд, погруженный в рассказ отца, понял, что они стоят у странной стены — сделана она была, похоже из камня, но по мере отдаления камень терял свои очертания и превращался практически в туман. Рональд почувствовал, что хочет обернуться — и не смог: некуда было оборачиваться. Он вдруг понял, что тело его стало плоским, двумерным и он висит на этой стене в качестве рисунка, барельефа.
Отец с силой рванул его за плечи, и Рональд очутился в обычном мире. Стена по-прежнему, впрочем, находилась перед ним, и рыцарь чувствовал неодолимое очарование вновь пасть на нее и обратиться в рисунок.
— Так нельзя, — сказал отец, — ты не вернешься, если будешь путешествовать и телом и душой. Сними свое тело.
И тут Рональду стало страшно так, что его язык отказался ему повиноваться. Он, правда, через миг пришел в себя и изобразил глубокую задумчивость, но отец, кажется, что-то заподозрил и нахмурился укоризненно.
— Что это за стена? — выдавил Рональд, как ему показалось, все-таки вполне уверенным и куртуазным тоном.
— Стена Вечного возвращения, — ответствовал отец, — Видишь ли, Муравейник гораздо больше, чем об этом принято думать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98