— Но близится час, когда должны вкусить смерти вкус те, кто его еще не пробовал! Не я судил этих еретиков, но Церковь! Но я отверзаю им уста и собираюсь выслушать доводы защиты тех, для кого мы еще не избрали меру наказания. Вот хотя бы вы, как вас там…
— Шамиль Босяк, — услужливо подсказал монах, в то время как Шамиль бился головой о доски под ногами папы.
— Странно, что вы, плененный бароном Лукасом Бракксгаузентруппом, обращенный им же в христианство и проживший в истинной вере более пятнадцати лет сарацин, могли отпасть от Церкви и начать веровать в обезьяну, как о том сообщил ваш добрый сеньор Лукас.
— Ничего, ничего об этом не знаю… — завывал Шамиль, корчась в ногах.
— Не знаете о чем? — сладко спросил Каликст. — О том, что верить в происхождение человека от обезьяны — страшный грех, поскольку человек, который так поступает, отрицает книгу Бытие?
— Я не верил… в обезьяну… — бормотал Шамиль. — Лукас все выдумал… не знаю, зачем…
— Выдумал? — фальцетом воскликнул папа. — А отчего же ты не заявил, что твой сеньор все выдумал, когда ученые монахи ломали тебе руки или пропускали под колесом?
— По недостатку просвещения… Прошу простить… — Шамиль явно решил поменять тактику.
— С радостью прощаю и возвращаю тебя в лоно Церкви, любимый сын! — воскликнул папа, подошел к Шамилю, поднял его с земли, обнял и поцеловал. — Иди и очистись огнем!
Шамиль, не вполне осознавший значение последних слов, благодушно отдался в руки монахов, уведших его прочь.
Каликст поднял палец.
— Крестьяне непросвещенны, а непросвещенность — орудие дьявола, который всегда ходит рядом, коль скоро вы не держите свои светильники зажженными, — наставительно сказал Каликст. — Однако к неспросвещенности нужно относиться отчасти снисходительно — ибо темные люди подобны детям, а детей заповедано любить и всячески им уподобляться. И куда как менее заслуживает оправдания впадение в ересь и богопротивные помыслы о равенстве всех живущих человека благородного происхождения!
Вы не ослышались! Благородного! Ибо предводительствовал мятежом не только выродок крестьянского сословия Полифем, но и отпрыск одного из древнейших родов нашей империи — Гнидарь фон Бракксгазентрупп! Подведите под мои очи этого человека, чтобы я увидел, как низко могут пасть дети Адама, утратив истинную веру и подменив ее бесплодным рукоблудием книжного разума!
Маркиз сделал лицемерно-скорбную мину, глядя, как сына его выводят в кандалах на площадь. Гнидарь был в свежей батистовой рубашке, с чистыми волосами — дворянина Церковь не решилась показать народу иначе. Казнь его будет особой — ему отрубят голову: ни паршивая петля не коснется его шеи, ни грубый молоток не. разобьет его благородного черепа. Рональд даже облегченно вздохнул, осознав, что и его, в самом худшем случае, ждет эта весьма достойная смерть.
— Вы, Гнидарь фон Бракксгаузентрупп, обвиняетесь в том, что возглавили бунт в деревне Новые Убиты, перекинувшийся затем на окрестные деревни; призывали к свержению сеньоров и ликвидации сословий; совращали честных христиан с пути истинного, уверяя их, что мертвецы — такие же люди, как и они сами; потворствовали кровавому разбойнику, а именно так называемому «батьке Полифему»; не уважали своего отца, маркиза Альфонса Бракксгаузентруппа и даже пытались его убить… я мог бы зачитывать список обвинений семь дней и семь ночей — но есть ли в этом смысл, если каждого из них достаточно, чтобы казнить вас? Признаете ли вы свою вину? Раскаиваетесь ли в содеянном?
Гнидарь поднял красивое лицо и с презрением посмотрел на толпу.
— Жалкий, недостойный сброд, — произнес он. — Вам недолго осталось поганить эту землю своими бессмысленными установлениями. Революция, которая сметет два первых сословия, как мусор, в который превратились глиняные ноги колосса, не за горами. Страшитесь ее! ибо вам больше ничего не остается делать, как только страшиться.
И он вновь опустил изможденно-красивое лицо.
— Ну что ж, — сказал Каликст. — Вы все слышали эту недолгую выспренную речь. Нужны ли какие-либо доводы обвинения? Я думаю, что нет. Отдаю должное храбрости этого молодого человека и риторическому искусству, коим он превосходно владеет, и высказываю искреннюю жалость, что эти добрые качества не нашли лучшего применения. Гнидарь фон Бракксгаузентрупп приговаривается к смертной казни чрез усекновение головы.
По толпе прошел жалостливый вздох: то явно были крестьянки.
— «Ишь смазливый мальчонка какой», — озвучил Иегуда. — «Чай, и бабы не шчупал».
Рональд поневоле усмехнулся.
— Скажу честно: я рад, что вы так быстро признали свою вину, — продолжал папа благодушно. — Как знать, в других условиях вы могли бы быть героем — например, если бы выказали такую же стойкость при дворе турецкого султана, будучи призываемым отречься от христианства. Однако стойкость необходимо уважать и при тех глупых обстоятельствах, при которых вы ее проявляете — и я ее уважаю. Можете даже высказать последнее желание. Уж не знаю, будем ли мы его исполнять — но отчего бы и не высказать…
— Я хотел бы сделать это при помощи стихотворения, — гордо сказал Гнидарь, поднимая очи.
— Мы только «за», — кивнул папа.
Гнидарь встряхнул гордой головой, отчего волосы его картинно рассыпались по плечам, повернулся к своему отцу (тот такого жеста явно не ожидал и едва не поперхнулся) и начал:
Я не был праведен, о да,
Не каюсь в этом я,
И если падает звезда,
Пусть прямо на меня!
Я был хитер, я был жесток,
С главой, как пень, пустой.
Но всяк сверчок — на свой шесток,
А мой шесток — шестой.
Не первый он, увы, увы,
Бывает в жизни так,
Да, судьи, праведны все вы:
Пусть грудь моя в кустах,
А голова в Крестах торчат —
Не вы тому виной.
Но ты отец, кем я зачат,
Иди на смерть за мной.
Я был рожден тобой, тобой,
Свидетель я греха.
Когда пойдешь ты на убой,
Не засмеюсь: «Ха-ха».
Гнидарь тяжело вздохнул и продолжал при изменившемся ритме стиха (маркиз ерзал на месте, ногти его царапали подлокотники кресла):
Ведь вместе мы пойдем на смерть —
Где смеха тут надыбать?
Ты математик был — измерь
Теперь спиною дыбу.
Я помню — все-то ты считал
И вычислял, дубина.
А человеком не считал
Меня, мальчишку сына.
И вот из дома, где царил
Покой и штангенциркуль,
Я шел на улицу и пил
С потасканною цыпой.
Потом я начал бить людей,
Затем и глотки рвать им —
Пока ты славил свой отдел,
Пещрил кругами ватман.
Вот так мы шли все эти дни
По некоей параболе —
Ты вверх, а я, что мочи, вниз.
Нам встретиться пора бы.
К чему весь этот глупый чат —
Я признаю вину.
Но ты, отец, кем я зачат,
Пойдем со мной ко дну.
Рональд почувствовал сильнейшее разочарование:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98
— Шамиль Босяк, — услужливо подсказал монах, в то время как Шамиль бился головой о доски под ногами папы.
— Странно, что вы, плененный бароном Лукасом Бракксгаузентруппом, обращенный им же в христианство и проживший в истинной вере более пятнадцати лет сарацин, могли отпасть от Церкви и начать веровать в обезьяну, как о том сообщил ваш добрый сеньор Лукас.
— Ничего, ничего об этом не знаю… — завывал Шамиль, корчась в ногах.
— Не знаете о чем? — сладко спросил Каликст. — О том, что верить в происхождение человека от обезьяны — страшный грех, поскольку человек, который так поступает, отрицает книгу Бытие?
— Я не верил… в обезьяну… — бормотал Шамиль. — Лукас все выдумал… не знаю, зачем…
— Выдумал? — фальцетом воскликнул папа. — А отчего же ты не заявил, что твой сеньор все выдумал, когда ученые монахи ломали тебе руки или пропускали под колесом?
— По недостатку просвещения… Прошу простить… — Шамиль явно решил поменять тактику.
— С радостью прощаю и возвращаю тебя в лоно Церкви, любимый сын! — воскликнул папа, подошел к Шамилю, поднял его с земли, обнял и поцеловал. — Иди и очистись огнем!
Шамиль, не вполне осознавший значение последних слов, благодушно отдался в руки монахов, уведших его прочь.
Каликст поднял палец.
— Крестьяне непросвещенны, а непросвещенность — орудие дьявола, который всегда ходит рядом, коль скоро вы не держите свои светильники зажженными, — наставительно сказал Каликст. — Однако к неспросвещенности нужно относиться отчасти снисходительно — ибо темные люди подобны детям, а детей заповедано любить и всячески им уподобляться. И куда как менее заслуживает оправдания впадение в ересь и богопротивные помыслы о равенстве всех живущих человека благородного происхождения!
Вы не ослышались! Благородного! Ибо предводительствовал мятежом не только выродок крестьянского сословия Полифем, но и отпрыск одного из древнейших родов нашей империи — Гнидарь фон Бракксгазентрупп! Подведите под мои очи этого человека, чтобы я увидел, как низко могут пасть дети Адама, утратив истинную веру и подменив ее бесплодным рукоблудием книжного разума!
Маркиз сделал лицемерно-скорбную мину, глядя, как сына его выводят в кандалах на площадь. Гнидарь был в свежей батистовой рубашке, с чистыми волосами — дворянина Церковь не решилась показать народу иначе. Казнь его будет особой — ему отрубят голову: ни паршивая петля не коснется его шеи, ни грубый молоток не. разобьет его благородного черепа. Рональд даже облегченно вздохнул, осознав, что и его, в самом худшем случае, ждет эта весьма достойная смерть.
— Вы, Гнидарь фон Бракксгаузентрупп, обвиняетесь в том, что возглавили бунт в деревне Новые Убиты, перекинувшийся затем на окрестные деревни; призывали к свержению сеньоров и ликвидации сословий; совращали честных христиан с пути истинного, уверяя их, что мертвецы — такие же люди, как и они сами; потворствовали кровавому разбойнику, а именно так называемому «батьке Полифему»; не уважали своего отца, маркиза Альфонса Бракксгаузентруппа и даже пытались его убить… я мог бы зачитывать список обвинений семь дней и семь ночей — но есть ли в этом смысл, если каждого из них достаточно, чтобы казнить вас? Признаете ли вы свою вину? Раскаиваетесь ли в содеянном?
Гнидарь поднял красивое лицо и с презрением посмотрел на толпу.
— Жалкий, недостойный сброд, — произнес он. — Вам недолго осталось поганить эту землю своими бессмысленными установлениями. Революция, которая сметет два первых сословия, как мусор, в который превратились глиняные ноги колосса, не за горами. Страшитесь ее! ибо вам больше ничего не остается делать, как только страшиться.
И он вновь опустил изможденно-красивое лицо.
— Ну что ж, — сказал Каликст. — Вы все слышали эту недолгую выспренную речь. Нужны ли какие-либо доводы обвинения? Я думаю, что нет. Отдаю должное храбрости этого молодого человека и риторическому искусству, коим он превосходно владеет, и высказываю искреннюю жалость, что эти добрые качества не нашли лучшего применения. Гнидарь фон Бракксгаузентрупп приговаривается к смертной казни чрез усекновение головы.
По толпе прошел жалостливый вздох: то явно были крестьянки.
— «Ишь смазливый мальчонка какой», — озвучил Иегуда. — «Чай, и бабы не шчупал».
Рональд поневоле усмехнулся.
— Скажу честно: я рад, что вы так быстро признали свою вину, — продолжал папа благодушно. — Как знать, в других условиях вы могли бы быть героем — например, если бы выказали такую же стойкость при дворе турецкого султана, будучи призываемым отречься от христианства. Однако стойкость необходимо уважать и при тех глупых обстоятельствах, при которых вы ее проявляете — и я ее уважаю. Можете даже высказать последнее желание. Уж не знаю, будем ли мы его исполнять — но отчего бы и не высказать…
— Я хотел бы сделать это при помощи стихотворения, — гордо сказал Гнидарь, поднимая очи.
— Мы только «за», — кивнул папа.
Гнидарь встряхнул гордой головой, отчего волосы его картинно рассыпались по плечам, повернулся к своему отцу (тот такого жеста явно не ожидал и едва не поперхнулся) и начал:
Я не был праведен, о да,
Не каюсь в этом я,
И если падает звезда,
Пусть прямо на меня!
Я был хитер, я был жесток,
С главой, как пень, пустой.
Но всяк сверчок — на свой шесток,
А мой шесток — шестой.
Не первый он, увы, увы,
Бывает в жизни так,
Да, судьи, праведны все вы:
Пусть грудь моя в кустах,
А голова в Крестах торчат —
Не вы тому виной.
Но ты отец, кем я зачат,
Иди на смерть за мной.
Я был рожден тобой, тобой,
Свидетель я греха.
Когда пойдешь ты на убой,
Не засмеюсь: «Ха-ха».
Гнидарь тяжело вздохнул и продолжал при изменившемся ритме стиха (маркиз ерзал на месте, ногти его царапали подлокотники кресла):
Ведь вместе мы пойдем на смерть —
Где смеха тут надыбать?
Ты математик был — измерь
Теперь спиною дыбу.
Я помню — все-то ты считал
И вычислял, дубина.
А человеком не считал
Меня, мальчишку сына.
И вот из дома, где царил
Покой и штангенциркуль,
Я шел на улицу и пил
С потасканною цыпой.
Потом я начал бить людей,
Затем и глотки рвать им —
Пока ты славил свой отдел,
Пещрил кругами ватман.
Вот так мы шли все эти дни
По некоей параболе —
Ты вверх, а я, что мочи, вниз.
Нам встретиться пора бы.
К чему весь этот глупый чат —
Я признаю вину.
Но ты, отец, кем я зачат,
Пойдем со мной ко дну.
Рональд почувствовал сильнейшее разочарование:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98