Только ветер свистел, клоня тростники, и еще в вышине, не видные с земли, с ясным величавым криком пролетали на юг дикие гуси, среди которых не было ни одного мудрого оборотня.
«Каанг!»
— Такими объедками, — сказал Сколтис, — можно накормить три округи, и еще останется.
— А вы, небось, уже и ложки приготовили, — проговорил спокойно Гэвин.
И опять все молчали. А потом Корммер усмехнулся.
— А почему бы нет?
— Длинные должны быть ложки, — сказал Гэвин.
И встал. Просто встал, подхватил свой щит, повернулся и пошел прочь между сидящими дружинниками — в ту сторону, где стоял его шатер.
Но тут Борн, сын Борна Честного, вскочил тоже, бросился за ним, перепрыгнул через чьи-то ноги, оказавшиеся на пути, и встал перед Гэвином.
— Так, значит, не ведешь нас на Мону? — выдохнул он.
Он был спокойный человек, а когда спокойный человек начинает совершать бурные поступки, он превзойдет в этом всех задир из дома Ямеров и из какого угодно дома. Потому что горячий человек вроде Ямхира уже кое-как привык к своей горячности, а с непривычки люди как раз и вытворяют такое, чего сами от себя не могли ожидать и перед чем остановится даже Гэвин, уходящий с совета.
— Борн, — сказал он, — я не покупал Дом Боярышника до пятого колена, это верно. Но и Дом Боярышника не покупал права требовать от меня работы как от наемника, — тем более на Моне, где и мне, и вам делать нечего!
— Тогда… — сказал Борн едва не сорвавшимся голосом, — между нашими домами не будет вовсе никаких покупок! — И когда корабли вернулись домой, эти слова, уж конечно, пересказали Хюдор вперед всех. Потому что они означали — не будет у Гэвина свадьбы. А Гэвин тоже уже озлился.
— Не бывать такому, чтобы женщина оказалась мне дороже моей чести! — сказал он.
И эти слова, конечно же, тоже пересказали Хюдор. На худое всегда найдется столько вестников — и откуда так богат ими становится белый свет!
А Гэвин пошел дальше. Для этого ему пришлось обогнуть Борна, потому что тот стоял, словно врос в песок, как каменный, — будто Заклинание Неподвижности на него поставили. Он стоял, все еще вскинув голову, как будто все еще смотрел на Гэвина, — которого перед ним уже не было.
— Ну вот, кто тебя просил! — сказал Сколтис. — Он ушел бы, ничего не сказавши. Он так бы и ушел. Ну вот, кто тебя просил, Борн!
— Это ничего не значит, — сказал Рахт. Он уже понял, что произойдет, если получится, что этими вот словами Гэвин только что закрыл им дорогу на Мону. Худо тогда придется Дому Щитов и всякому, кто стоит за Дом Щитов, осенью… а впрочем, какое там осенью! Прямо сейчас, когда пройдет у людей это их изумление. Гэвин все еще шел, пробираясь между сидящими, они на него недоуменно оглядывались, до задних рядов наверняка еще не дошли слова, прозвучавшие в середине, — там успели увидеть только то, как Борн вскочил. Если бы Рахт успел додумать до конца — о том, что худо тогда придется и ему тоже, оттого что он Гэвинов родич и обязан будет вступиться за Дом Щитов, — может быть, его это бы и остановило. Но времени на это совершенно не было, думать нужно было быстро и говорить нужно было быстро. — Это ничего не значит, — громко сказал Рахт, вставая. — Мы можем начать новое обсуждение.
На севере человек старается знать законы и обычаи для того, чтоб уметь их обойти, и уж Рахт-то — все так про него думали к тому времени — знает законы и обычаи лучше их.
— Мы можем начать новое обсуждение, — повторил Рахт, а потом повернулся и поглядел на Сколтиса. Ничего не говорил, — просто смотрел. Может быть, поэтому Сколтис помедлил со словами какую-то секунду, а его брат, сидевший рядом, в эту самую секунду подумал, что надо вмешаться, а может быть, и не подумал, а просто сообразил, что Рахт прав насчет нового обсуждения, — а может быть, и то и другое вместе, такое с людьми тоже бывает, когда надо быстро решать.
— Верно, Рахт, — сказал Сколтен тем успокаивающим голосом, каким заговаривал, оказываясь неподалеку, чтоб помирить и уладить. — Можем начать, это ты хорошо придумал.
У него немного по-другому повернуто было честолюбие. Его интересовала просто Мона.
А двое старших Сколтисов — во всяком случае, в глазах людей — всегда были как один. Всегда. Нынче зимой Сколтис, сын Сколтиса Широкого Пира, похвастался на пиру, что пойдет с Гэвином в поход, как мог бы похвастаться, что ограбит курган Айзраша Завоевателя. Как говорится, «была речиста брага с задором пополам».
И Сколтен тоже оказался в этом походе — ни словом, ни взглядом не показав, что это было не его решение. Между ними такие вещи получались без объяснений. И какие-то — оставшиеся неизвестными — слова Сколтиса умерли на том совете, не родившись.
— Что ты там стоишь, Борн, сын Борна, — сказал он спокойно, — садись. Капитанам полагается сидеть в первом кругу совета, а не стоять в шестом.
Тот вздохнул, оглядываясь, — как проснулся. И вот тут как раз взорвался Йолмер.
— Ну так я был прав или нет?! — завопил он радостно. — Прав я был, а?!
— Вот и держи свою правоту у себя между ног покрепче, чтоб не оторвалась!!! — рявкнул Борн.
И все-таки случилось бы на этом совете кровопролитие, если бы Йолмер не остался, как и был, человеком, от которого дыму много, а огня мало, — даже теперь, в лучшие свои времена.
— Это будет еще одна вещь, Борн, — сказал он звучным голосом, — еще одна вещь, о которой мы с тобой поговорим осенью на Скальном Мысу.
— О-бя-зательно, — ласково пообещал ему Ямхир.
А вот кому первому это показалось очень смешным, и он согнулся, разрываемый хохотом, — не могут определить даже рассказчики в скелах, очень любящие точность. Напряжение должно было прорваться чем-нибудь — и прорвалось. Это был грубый, жестокий хохот, от которого шарахаются лошади и демоны, но язык не поворачивается за него осудить. Гэвину этот смех, конечно же, тоже был слышен. Сын Гэвира все еще пробирался между задними кругами людей из своей дружины; эти люди, которые по большей части на советах попросту болтают между собой, только стараясь, чтоб вышло потише, и вспоминают про то, что от них нужен голос, лишь тогда, когда «кричат согласие» вместе с теми, кто в середине, узнавая, о чем кричали (не всегда, но случается), уже после совета, — эти люди сейчас отдали бы очень многое за то, чтобы море шумело потише и ветер не так свистел в тростниках. Но какое там! Даже Гэвин, с его волчьим слухом, не мог разобрать, что говорится в середине, — что там было сказано после восторженного вопля Йолмера, — и взрыв хохота был ему понятен не больше, чем остальным. Но ему-то, конечно, показалось, что смеются над ним. Для него на свете не было вещей, которые не относились бы к Гэвину, сыну Гэвира, конечно, если уж он их замечал.
«Каанг!»
В высоком небе серокрылые клинья, казалось, торили им дорогу к Моне.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156
«Каанг!»
— Такими объедками, — сказал Сколтис, — можно накормить три округи, и еще останется.
— А вы, небось, уже и ложки приготовили, — проговорил спокойно Гэвин.
И опять все молчали. А потом Корммер усмехнулся.
— А почему бы нет?
— Длинные должны быть ложки, — сказал Гэвин.
И встал. Просто встал, подхватил свой щит, повернулся и пошел прочь между сидящими дружинниками — в ту сторону, где стоял его шатер.
Но тут Борн, сын Борна Честного, вскочил тоже, бросился за ним, перепрыгнул через чьи-то ноги, оказавшиеся на пути, и встал перед Гэвином.
— Так, значит, не ведешь нас на Мону? — выдохнул он.
Он был спокойный человек, а когда спокойный человек начинает совершать бурные поступки, он превзойдет в этом всех задир из дома Ямеров и из какого угодно дома. Потому что горячий человек вроде Ямхира уже кое-как привык к своей горячности, а с непривычки люди как раз и вытворяют такое, чего сами от себя не могли ожидать и перед чем остановится даже Гэвин, уходящий с совета.
— Борн, — сказал он, — я не покупал Дом Боярышника до пятого колена, это верно. Но и Дом Боярышника не покупал права требовать от меня работы как от наемника, — тем более на Моне, где и мне, и вам делать нечего!
— Тогда… — сказал Борн едва не сорвавшимся голосом, — между нашими домами не будет вовсе никаких покупок! — И когда корабли вернулись домой, эти слова, уж конечно, пересказали Хюдор вперед всех. Потому что они означали — не будет у Гэвина свадьбы. А Гэвин тоже уже озлился.
— Не бывать такому, чтобы женщина оказалась мне дороже моей чести! — сказал он.
И эти слова, конечно же, тоже пересказали Хюдор. На худое всегда найдется столько вестников — и откуда так богат ими становится белый свет!
А Гэвин пошел дальше. Для этого ему пришлось обогнуть Борна, потому что тот стоял, словно врос в песок, как каменный, — будто Заклинание Неподвижности на него поставили. Он стоял, все еще вскинув голову, как будто все еще смотрел на Гэвина, — которого перед ним уже не было.
— Ну вот, кто тебя просил! — сказал Сколтис. — Он ушел бы, ничего не сказавши. Он так бы и ушел. Ну вот, кто тебя просил, Борн!
— Это ничего не значит, — сказал Рахт. Он уже понял, что произойдет, если получится, что этими вот словами Гэвин только что закрыл им дорогу на Мону. Худо тогда придется Дому Щитов и всякому, кто стоит за Дом Щитов, осенью… а впрочем, какое там осенью! Прямо сейчас, когда пройдет у людей это их изумление. Гэвин все еще шел, пробираясь между сидящими, они на него недоуменно оглядывались, до задних рядов наверняка еще не дошли слова, прозвучавшие в середине, — там успели увидеть только то, как Борн вскочил. Если бы Рахт успел додумать до конца — о том, что худо тогда придется и ему тоже, оттого что он Гэвинов родич и обязан будет вступиться за Дом Щитов, — может быть, его это бы и остановило. Но времени на это совершенно не было, думать нужно было быстро и говорить нужно было быстро. — Это ничего не значит, — громко сказал Рахт, вставая. — Мы можем начать новое обсуждение.
На севере человек старается знать законы и обычаи для того, чтоб уметь их обойти, и уж Рахт-то — все так про него думали к тому времени — знает законы и обычаи лучше их.
— Мы можем начать новое обсуждение, — повторил Рахт, а потом повернулся и поглядел на Сколтиса. Ничего не говорил, — просто смотрел. Может быть, поэтому Сколтис помедлил со словами какую-то секунду, а его брат, сидевший рядом, в эту самую секунду подумал, что надо вмешаться, а может быть, и не подумал, а просто сообразил, что Рахт прав насчет нового обсуждения, — а может быть, и то и другое вместе, такое с людьми тоже бывает, когда надо быстро решать.
— Верно, Рахт, — сказал Сколтен тем успокаивающим голосом, каким заговаривал, оказываясь неподалеку, чтоб помирить и уладить. — Можем начать, это ты хорошо придумал.
У него немного по-другому повернуто было честолюбие. Его интересовала просто Мона.
А двое старших Сколтисов — во всяком случае, в глазах людей — всегда были как один. Всегда. Нынче зимой Сколтис, сын Сколтиса Широкого Пира, похвастался на пиру, что пойдет с Гэвином в поход, как мог бы похвастаться, что ограбит курган Айзраша Завоевателя. Как говорится, «была речиста брага с задором пополам».
И Сколтен тоже оказался в этом походе — ни словом, ни взглядом не показав, что это было не его решение. Между ними такие вещи получались без объяснений. И какие-то — оставшиеся неизвестными — слова Сколтиса умерли на том совете, не родившись.
— Что ты там стоишь, Борн, сын Борна, — сказал он спокойно, — садись. Капитанам полагается сидеть в первом кругу совета, а не стоять в шестом.
Тот вздохнул, оглядываясь, — как проснулся. И вот тут как раз взорвался Йолмер.
— Ну так я был прав или нет?! — завопил он радостно. — Прав я был, а?!
— Вот и держи свою правоту у себя между ног покрепче, чтоб не оторвалась!!! — рявкнул Борн.
И все-таки случилось бы на этом совете кровопролитие, если бы Йолмер не остался, как и был, человеком, от которого дыму много, а огня мало, — даже теперь, в лучшие свои времена.
— Это будет еще одна вещь, Борн, — сказал он звучным голосом, — еще одна вещь, о которой мы с тобой поговорим осенью на Скальном Мысу.
— О-бя-зательно, — ласково пообещал ему Ямхир.
А вот кому первому это показалось очень смешным, и он согнулся, разрываемый хохотом, — не могут определить даже рассказчики в скелах, очень любящие точность. Напряжение должно было прорваться чем-нибудь — и прорвалось. Это был грубый, жестокий хохот, от которого шарахаются лошади и демоны, но язык не поворачивается за него осудить. Гэвину этот смех, конечно же, тоже был слышен. Сын Гэвира все еще пробирался между задними кругами людей из своей дружины; эти люди, которые по большей части на советах попросту болтают между собой, только стараясь, чтоб вышло потише, и вспоминают про то, что от них нужен голос, лишь тогда, когда «кричат согласие» вместе с теми, кто в середине, узнавая, о чем кричали (не всегда, но случается), уже после совета, — эти люди сейчас отдали бы очень многое за то, чтобы море шумело потише и ветер не так свистел в тростниках. Но какое там! Даже Гэвин, с его волчьим слухом, не мог разобрать, что говорится в середине, — что там было сказано после восторженного вопля Йолмера, — и взрыв хохота был ему понятен не больше, чем остальным. Но ему-то, конечно, показалось, что смеются над ним. Для него на свете не было вещей, которые не относились бы к Гэвину, сыну Гэвира, конечно, если уж он их замечал.
«Каанг!»
В высоком небе серокрылые клинья, казалось, торили им дорогу к Моне.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156