Хороший корабельный мастер не может рассчитывать, конечно, на то, чтоб за него отдали женщину, рожденную в роде Гэвиров или Локхиров, или, скажем, Сколтисов; да и в таких родах, как Кормайсы или Рахты, тоже; но уже Борны, или Дьялверы, или Элхи вполне могут с ним породниться, хотя и оказывая, естественно, ему этим честь. Потому что не по роду занятий ценится здесь человек, а по имени; слава — это слава, и даже доблесть не может ее заменить.
Муж Унлиг был корабельный мастер потомственный, и очень неплохой, и жил уже своим домом — хозяйство его стояло на верху деревни, на склоне, что поднимается к капищу. А Гэвин в тот день тоже был в деревне; ему надо было присмотреть, как смолятся его корабли. Многие капитаны свои корабли держат здесь, в деревне. Но так ведь корабли — это внизу, у уреза воды, на стойках возле корабельных сараев! А все-таки Хюдор, когда уезжала домой, встретила его на верхнем конце деревни, где Гэвину вроде бы совершенно нечего было делать, — конечно, если не рассказали ему о том, что видели, как поехала Хюдор к сестре, — а где живет в деревне сестра Хюдор, он ведь и сам знал. Проезжая мимо, Хюдор придержала коня и поздоровалась, как полагается.
— И тебе доброго дня, девушка, — отвечал Гэвин.
— Приходи нынче к Трем Сестрам перед закатом, если время есть, — пригласила Хюдор.
— Время будет, — сказал он сразу.
Обратной дорогой Хюдор гнала своего Бурого почти бесперерывно рысью — ведь ей надо было успеть пересечь фьорд и добраться, огибая Седло, самою короткой тропой — Маревым Логом — до дома, и зайти к себе, чтоб взять пояс из корзинки с рукоделием, а к Трем Сестрам она пошла уже пешком: Бурый слишком устал, а она — нет, ноги словно сами несли. Тогда она тоже пришла первой, стояла вот так же у крайней лиственницы и смотрела вниз…
Тот день весной выдался тоже ясный, но ветреный, ветер был с юга, и облака летели по небу, как клочки пены с волны. Под вечер еще развиднелось, а ветер все дул, влажный, мягкий, словно обнимающий, холмы и луга от него казались размытыми, а мокрыми они были и так; солнце, как в воду, садилось в дымку над морем, ярко-алое, и лежал, искрясь, до кромки откоса его свет, а Хюдор вот точно так же стояла в тени.
Она заметила всадника еще издалека, когда тот вынырнул из леса; потом он исчез в тальнике, и видно было только, как встряхиваются ивы от ветра и оттого, что проезжают под ними. Затем всадник выбрался в полосу света, пересекая Жердяной Ручей, и казалось — конь его ступает по бабки в расплавленном золоте. Хюдор и лошадь узнала тоже — эта была Черноспинка, самая умная у Гэвина кобылка, она даже погоду умела предсказывать. Кобыла выглядела свежей: того коня, на котором Гэвин приехал из деревни, он, видно, оставил дома; но больше он дома ничего не мог успеть, не переоделся даже, так и был, как в деревне, — в простых некрашеных штанах и красном табире сразу поверх рубахи; ни куртки, ни шляпы, сложенный плащ переброшен через холку коня. «Ну и что с того?» — думала Хюдор, глядя на него сверху. Что с того?! Он мог ездить в крашеных одеждах и в некрашеных, — все одно он выглядел так, что никому на ум не пришло бы спросить, отчего это вдруг у всадника в неузорчатом красном табире справа к поясу привешен длинный меч!
Он, должно быть, заметил Хюдор — разглядел ее синее платье наверху возле лиственницы — и поворотил коня прямо к откосу; мохнатая его тень неспешно ехала рядом, очень длинная и зеленая на устеленном светом лугу. Черноспинка, тоже мохнатая еще после зимы, шла точной легкой рысцой, ее копыта мягко отдавались в земле. Они не медлили и не торопились — это было как волна, идущая к берегу, или как лист, оборачивающийся к солнцу, — ведь и волна, и берег, и листы, и солнце, когда оно встает, знают, сколько у них времени, и знают, что времени у них именно столько, сколько нужно, и потом ведь Гэвин чувствовал наверняка, что сейчас Хюдор любуется им, хотя вроде бы и совсем не смотрел на нее.
У подножия откоса он спешился — тогда-то Хюдор и увидела, как блеснуло золото у него на мече, — перебросил поводья через шею коня (умная Черноспинка все равно бы никуда без хозяина не ушла) и стал взбираться по склону налегке. Он не пошел вдоль Протока, а полез напрямик, по крутизне. Какое-то время Хюдор видно было только его голову и плечи, рукава рубахи вдруг словно посветлели, когда он нырнул в тень, потом она отступила назад, давая ему место выбраться; покуда Гэвин вылезал на дерновую кромку холма и выпрямлялся, она успела разглядеть, что у него на табире (на правом плече) засохла смола, которой не было еще, когда они давеча встречались, замазался, должно быть, у кораблей, есть ведь даже пословица: «Постоишь у смолы — запачкаешься!» Когда он выпрямился, Хюдор увидела, что и на правой скуле у него тоже была смола, и лицо почему-то очень серьезное, еще ни одна девушка — если звала его встретиться — не видывала таким серьезным Гэвина, сына Гэвира. Хюдор, правда, этого не знала.
Впрочем, он сразу улыбнулся Хюдор. Поднимаясь сюда, он вымочил в росе штаны до колен и даже рукава; да и у самой Хюдор, пока она шла к Трем Сестрам, насквозь промокли по колено штаны и платье, — но холодно ей не было. Не может быть холодно, когда веет в лицо теплый южный ветер!
Гэвин ничего не говорил, только смотрел на нее и улыбался чуть-чуть, уверенно и серьезно, очень по-доброму, а Хюдор тоже молчала. Он был очень симпатичный парень, когда болтал, и красивый, когда смеялся, но когда молчал — оказывается, он был совсем по-другому красив. И усталость — она, наверное, тоже подсушила в те дни его черты. Потом Хюдор опустила левую руку, которую держала до того заведенной за спину, так, чтобы стал виден пояс, что она в ней сжимала, подхватила конец пояса правою рукой и протянула Гэвину.
— Вот, — сказала она.
В здешних краях, если парень дарит девушке что-нибудь, это еще ничего не значит, — это может не значить даже, что он за нею ухаживает. Ведь запросто можно на радостях, вернувшись удачно с богатой добычей, хоть всем девушкам в округе надарить лент и монет, чтоб заплетать в косы! Но когда, наоборот, парень получает подарок, да еще сделанный собственными ее руками, — это все равно, как если бы он уже спросил: «Копить ли мне на вено для тебя, девушка?», а она уже сказала: «Да…»
Гэвин принял от нее этот пояс и улыбнулся еще добрее, разглядывая его.
— Красиво как! — сказал он. — Праздничен был бы мир, если бы твои руки его вышивали, Хюдор. И узора, так хорошо сложенного, я раньше не видел. — И, говоря это, смотрел уже опять на Хюдор, а пояс он держал на весу перед собой; в сумерках блестело золотое шитье, и еще Хюдор видела, как заблестели глаза у Гэвина.
Она проговорила, негромко и ясно, те слова, какие положено:
— Носи его, Гэвин, сын Гэвира, и пусть моя удача будет с ним и с тобой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156
Муж Унлиг был корабельный мастер потомственный, и очень неплохой, и жил уже своим домом — хозяйство его стояло на верху деревни, на склоне, что поднимается к капищу. А Гэвин в тот день тоже был в деревне; ему надо было присмотреть, как смолятся его корабли. Многие капитаны свои корабли держат здесь, в деревне. Но так ведь корабли — это внизу, у уреза воды, на стойках возле корабельных сараев! А все-таки Хюдор, когда уезжала домой, встретила его на верхнем конце деревни, где Гэвину вроде бы совершенно нечего было делать, — конечно, если не рассказали ему о том, что видели, как поехала Хюдор к сестре, — а где живет в деревне сестра Хюдор, он ведь и сам знал. Проезжая мимо, Хюдор придержала коня и поздоровалась, как полагается.
— И тебе доброго дня, девушка, — отвечал Гэвин.
— Приходи нынче к Трем Сестрам перед закатом, если время есть, — пригласила Хюдор.
— Время будет, — сказал он сразу.
Обратной дорогой Хюдор гнала своего Бурого почти бесперерывно рысью — ведь ей надо было успеть пересечь фьорд и добраться, огибая Седло, самою короткой тропой — Маревым Логом — до дома, и зайти к себе, чтоб взять пояс из корзинки с рукоделием, а к Трем Сестрам она пошла уже пешком: Бурый слишком устал, а она — нет, ноги словно сами несли. Тогда она тоже пришла первой, стояла вот так же у крайней лиственницы и смотрела вниз…
Тот день весной выдался тоже ясный, но ветреный, ветер был с юга, и облака летели по небу, как клочки пены с волны. Под вечер еще развиднелось, а ветер все дул, влажный, мягкий, словно обнимающий, холмы и луга от него казались размытыми, а мокрыми они были и так; солнце, как в воду, садилось в дымку над морем, ярко-алое, и лежал, искрясь, до кромки откоса его свет, а Хюдор вот точно так же стояла в тени.
Она заметила всадника еще издалека, когда тот вынырнул из леса; потом он исчез в тальнике, и видно было только, как встряхиваются ивы от ветра и оттого, что проезжают под ними. Затем всадник выбрался в полосу света, пересекая Жердяной Ручей, и казалось — конь его ступает по бабки в расплавленном золоте. Хюдор и лошадь узнала тоже — эта была Черноспинка, самая умная у Гэвина кобылка, она даже погоду умела предсказывать. Кобыла выглядела свежей: того коня, на котором Гэвин приехал из деревни, он, видно, оставил дома; но больше он дома ничего не мог успеть, не переоделся даже, так и был, как в деревне, — в простых некрашеных штанах и красном табире сразу поверх рубахи; ни куртки, ни шляпы, сложенный плащ переброшен через холку коня. «Ну и что с того?» — думала Хюдор, глядя на него сверху. Что с того?! Он мог ездить в крашеных одеждах и в некрашеных, — все одно он выглядел так, что никому на ум не пришло бы спросить, отчего это вдруг у всадника в неузорчатом красном табире справа к поясу привешен длинный меч!
Он, должно быть, заметил Хюдор — разглядел ее синее платье наверху возле лиственницы — и поворотил коня прямо к откосу; мохнатая его тень неспешно ехала рядом, очень длинная и зеленая на устеленном светом лугу. Черноспинка, тоже мохнатая еще после зимы, шла точной легкой рысцой, ее копыта мягко отдавались в земле. Они не медлили и не торопились — это было как волна, идущая к берегу, или как лист, оборачивающийся к солнцу, — ведь и волна, и берег, и листы, и солнце, когда оно встает, знают, сколько у них времени, и знают, что времени у них именно столько, сколько нужно, и потом ведь Гэвин чувствовал наверняка, что сейчас Хюдор любуется им, хотя вроде бы и совсем не смотрел на нее.
У подножия откоса он спешился — тогда-то Хюдор и увидела, как блеснуло золото у него на мече, — перебросил поводья через шею коня (умная Черноспинка все равно бы никуда без хозяина не ушла) и стал взбираться по склону налегке. Он не пошел вдоль Протока, а полез напрямик, по крутизне. Какое-то время Хюдор видно было только его голову и плечи, рукава рубахи вдруг словно посветлели, когда он нырнул в тень, потом она отступила назад, давая ему место выбраться; покуда Гэвин вылезал на дерновую кромку холма и выпрямлялся, она успела разглядеть, что у него на табире (на правом плече) засохла смола, которой не было еще, когда они давеча встречались, замазался, должно быть, у кораблей, есть ведь даже пословица: «Постоишь у смолы — запачкаешься!» Когда он выпрямился, Хюдор увидела, что и на правой скуле у него тоже была смола, и лицо почему-то очень серьезное, еще ни одна девушка — если звала его встретиться — не видывала таким серьезным Гэвина, сына Гэвира. Хюдор, правда, этого не знала.
Впрочем, он сразу улыбнулся Хюдор. Поднимаясь сюда, он вымочил в росе штаны до колен и даже рукава; да и у самой Хюдор, пока она шла к Трем Сестрам, насквозь промокли по колено штаны и платье, — но холодно ей не было. Не может быть холодно, когда веет в лицо теплый южный ветер!
Гэвин ничего не говорил, только смотрел на нее и улыбался чуть-чуть, уверенно и серьезно, очень по-доброму, а Хюдор тоже молчала. Он был очень симпатичный парень, когда болтал, и красивый, когда смеялся, но когда молчал — оказывается, он был совсем по-другому красив. И усталость — она, наверное, тоже подсушила в те дни его черты. Потом Хюдор опустила левую руку, которую держала до того заведенной за спину, так, чтобы стал виден пояс, что она в ней сжимала, подхватила конец пояса правою рукой и протянула Гэвину.
— Вот, — сказала она.
В здешних краях, если парень дарит девушке что-нибудь, это еще ничего не значит, — это может не значить даже, что он за нею ухаживает. Ведь запросто можно на радостях, вернувшись удачно с богатой добычей, хоть всем девушкам в округе надарить лент и монет, чтоб заплетать в косы! Но когда, наоборот, парень получает подарок, да еще сделанный собственными ее руками, — это все равно, как если бы он уже спросил: «Копить ли мне на вено для тебя, девушка?», а она уже сказала: «Да…»
Гэвин принял от нее этот пояс и улыбнулся еще добрее, разглядывая его.
— Красиво как! — сказал он. — Праздничен был бы мир, если бы твои руки его вышивали, Хюдор. И узора, так хорошо сложенного, я раньше не видел. — И, говоря это, смотрел уже опять на Хюдор, а пояс он держал на весу перед собой; в сумерках блестело золотое шитье, и еще Хюдор видела, как заблестели глаза у Гэвина.
Она проговорила, негромко и ясно, те слова, какие положено:
— Носи его, Гэвин, сын Гэвира, и пусть моя удача будет с ним и с тобой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156