Потом он подумал о Чифуни и при этом даже поморщился, как от сильной боли. Адачи любил ее и скучал, если долго ее не видел, однако ощущение того, что он ее теряет, не покидало его даже в редкие часы, что они проводили вместе. Если он когда-либо и хотел на ком-нибудь жениться, то именно на ней, но Чифуни была Новой японской женщиной и не задумывалась о браке…
О, эти женщины! Какое в них удовольствие, какая боль и какие безумства! Кто мог сказать наверняка, что они за существа и откуда? Наверное, они и сами не знали этого.
Он рассеянно ответил на приветствия полицейских из отряда поддержания общественного порядка, которые в своей яркой парадной форме охраняли вход в департамент, и на лифте поднялся в рабочий зал своего отдела. Даже несмотря на то, что дело было в воскресенье, как раз после обеда, в зале оказалось не меньше дюжины его сотрудников. Адачи почувствовал, что гордится своей принадлежностью к трудолюбивому японскому народу. Правда, по чистой случайности именно в этот момент никто из его людей не работал, все смотрели бейсбол по телевизору, но дело было в принципе. Поэтому Адачи не стал настаивать на немедленном продолжении расследования и, присоединившись к группе у телевизора, досмотрел матч и выпил две банки пива.
После бейсбола он забрел в свой кабинет, чтобы просмотреть досье гайдзина, и обнаружил, что за его столом в поте лица трудится инспектор Фудзивара. Он не сделал перерыва даже ради своего любимого бейсбола, склонность к которому была общеизвестной чертой инспектора. Фудзивара демонстрировал подлинное самоотречение, и Адачи почувствовал себя несколько смущенным.
Он допили чай, и Адачи отправился в “Фермонт”. У него было еще много времени в запасе, так как Фицдуэйн ждал его не раньше пяти, и он решил поехать на метро не до Куданшиты, ближайшей к отелю станции метро, а выйти на остановку раньше, в Джинбохо, немного побродить там, глазея на витрины, а потом не торопясь прогуляться вверх по холму. Рядом с Куданшитой был полицейский участок, куда он мог заодно заглянуть. По воскресеньям там обычно дежурил сержант Акамацу, седой ветеран, который обучал Адачи постовой службе, и, оказываясь поблизости, Адачи всегда навещал своего старого наставника.
Жена Акамацу умерла несколько лет назад, дети разъехались, поэтому по воскресеньям он чувствовал себя особенно одиноко. Полицейские силы стали его второй семьей. Адачи же был для него чем-то вроде приемного сына. Адачи тоже полюбил старика. Да, он непременно заглянет к нему сегодня. К тому же старый полицейский хорошо помнил прошлые времена, и Адачи надеялся, что он сможет рассказать ему что-нибудь интересное о Ходаме. Кому же, как не ему, лучше других знать все, что происходило несколько десятилетий назад? Старый сержант был опытен, мудр и обладал редким качеством, к которому Адачи всегда стремился — умением перспективно мыслить.
Потом Адачи подумал об ирландце, с которым он вскоре должен был встретиться, и спросил себя, действительно ли он сможет оказаться полезным для их расследования. Детектив-суперинтендант весьма в этом сомневался, однако его разбирало любопытство. Идея пригласить гайдзина в Японию исходила не от кого-то, а от самого Паука. Чифуни, которая звонила Адачи сразу по возвращении из Ирландии, также оценила его довольно высоко, что было для нее вовсе не характерно. Должно быть, в этом человеке на самом деле что-то было.
Судя по материалам досье, Фицдуэйн обладал настоящим талантом к решительным действиям и силовым операциям. В Токио это умение вряд ли ему пригодится. По любым стандартам японская столица была исключительно мирным и спокойным городом, не говоря уже о стандартах американских мегаполисов. Просьба о том, чтобы ему разрешили носить оружие, показалась нелепой и смешной не одному Адачи. В этом вопросе он полностью поддерживал решение Паука: никаких пистолетов. Опасность, которая якобы грозила гайдзину и в существовании которой Адачи сомневался, была заботой исключительно сотрудников полицейского департамента.
С этими мыслями Адачи незаметно для себя пересек Джинбохо, заглянув всего в две или три книжные лавки, и направился к двухэтажному зданию полицейского поста, фактически — миниатюрного полицейского участка, расположенного на углу Ясукуни-дори.
У входа дежурил молоденький полисмен, судя по всему — недавний выпускник полицейской школы. В это время суток все его обязанности сводились к тому, чтобы объяснять прохожим, как пройти туда-то и туда-то. Когда с этим вопросом к нему обратились две очень привлекательные офис-леди, одетые по воскресному в джинсы и майки, он даже слегка порозовел. Адачи вежливо дождался, пока полицейский освободится, и только потом показал свое удостоверение. Юноша стал красен как светофор — он понял, что заставил ждать старшего офицера.
Пряча улыбку, Адачи снял ботинки и прошел вглубь здания, а затем поднялся по крошечным ступенькам наверх, в помещение для отдыха — комнату-татами. Носить ботинки в частном доме или в помещении, где поддерживается традиционный японский порядок и стиль, считалось дурным тоном, а кроме того, соломенные циновки могли пострадать от уличной грязи и грубых полицейских ботинок, особенно если погода стояла дождливая.
Прежде чем подняться на самый верх, Адачи окликнул сержанта. Акамацу был его учителем и поэтому продолжал обращаться к детектив-суперинтенданту так, словно он все еще был его учеником. Так было принято в Японии: при первом знакомстве модель отношений устанавливалась на всю жизнь. Никто не стремился называть друг друга по именам, как это было принято между близкими людьми на Западе. Дружба или доверительные профессиональные отношения, сложившиеся между двумя японцами, не нуждались в подобном поверхностном и формальном признаке. Если упомянутые отношения в действительности имели место, то это было понятно и без слов.
— Сэнсей! — окликнул Адачи.
Наверху, в проеме лестницы, появилось морщинистое лицо, обрамленное коротким ежиком седых волос. Сержант Акамацу выглядел так, словно ему выпало повидать и пережить почти все, что только может выпасть на долю токийского полисмена за пятьдесят лет службы. Так оно, собственно, и было. Акамацу поступил в полицию еще во время американской оккупации и продолжал служить, несмотря на свой пенсионный возраст, так как, во-первых, его имя стало чуть ли не нарицательным, а во-вторых, он все еще справлялся со своей работой лучше, чем большинство новобранцев.
Галстук сержанта был распущен, в одной руке он держал чашку с чаем, а в другой — газету. Он был без портупеи, две верхние пуговицы на брюках были расстегнуты, а на ногах Адачи заметил старые шлепанцы. Выражение его лица сначала показалось Адачи недовольным — кому понравится, когда тебя лишают законного перерыва, — однако стоило ему узнать своего ученика, как лицо Акамацу расплылось в улыбке.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166