Остроконечный фасад церкви, ее стройные колокольня и купол бросали голубоватые тени в сквер напротив, а тени, которые влачили за собой старухи, пропадали, когда они сворачивали, ковыляя, к церкви. Противоположная часть сквера, решетка Пантеона и его высокая коричневато-серая стена были облиты унылым, оранжевым солнечным светом.
Эндрюс гулял взад и вперед мимо церкви, рассматривая небо, голубей, фасад библиотеки Святой Женевьевы и редких людей, проходивших в конце сквера; он отмечал с тихим удовольствием формы и краски, маленькие комичные сценки, упиваясь всем этим почти безмятежно. Он чувствовал, что его музыка развивается, с тех пор как он проводит весь день напролет, без всяких помех, в ее ритмах; его мысли и пальцы становились гибкими. Твердые контуры, которые облепили его мозг, начинали смягчаться. Разгуливая взад и вперед перед церковью и поджидая Жанну, он составил инвентарь своего душевного состояния: он чувствовал себя вполне счастливым.
– Ну?
Жанна подошла к нему сзади. Они побежали как дети, держась за руки, через солнечный сквер.
– Я еще не пил кофе, – сказал Эндрюс.
– Как, вы, значит, поздно встаете! Но вы не получите кофе раньше, чем мы доберемся до Заставы Майо, Жан.
– Почему нет?
– Потому что я говорю «нельзя».
– Но это жестокость.
– Это недолго.
– Но я умираю от голода. Я скончаюсь на ваших руках.
– Как вы не понимаете! Когда мы доедем до Заставы Майо, мы будем вдали от вашей жизни и моей. День будет принадлежать нам. Не надо искушать судьбу.
– Смешная девочка…
Метро не было переполнено. Эндрюс и Жанна сидели друг против друга не разговаривая. Эндрюс смотрел на ее руки, лежавшие свободно у нее на коленях, маленькие, заработавшиеся руки; кожа на кончиках пальцев местами потрескалась и поцарапалась, ногти были подстрижены неровно. Она вдруг поймала его взгляд. Он вспыхнул, а она сказала весело:
– Что ж, мы все когда-нибудь будем богаты, как принцы и принцессы в сказках.
Они оба засмеялись.
Когда они вышли из вагона, он робко обнял ее за талию. Она не носила корсета. Его пальцы задрожали, почувствовав под платьем ее гладкую кожу. Его охватил какой-то страх, и он отвел свою руку.
– Теперь, – спокойно сказала она, когда они вышли на широкую, освещенную солнцем аллею, – вы можете заказать себе сколько хотите кофе со сливками.
– Вы тоже выпьете.
– Зачем такая расточительность? Я уже позавтракала.
– Я буду расточительным весь день. Я не знаю точно почему, но я очень счастлив. Давайте есть бриоши.
– Дорогой мой, только спекулянты могут есть в наше время бриоши!
Они вошли в кондитерскую. Пожилая женщина с худым, желтым лицом и жидкими волосами услуживала им и бросала на них сквозь ресницы завистливые взгляды, опуская пышные коричневые бриоши в бумажный мешок.
– Вы проведете день за городом? – спросила она тихим, грустным голосом, давая Эндрюсу сдачу.
– Да! – сказал он. – Вы верно угадали.
Выходя за дверь, они услышали ее бормотанье: «Ах молодость, молодость…»
Они нашли столик на солнце, против ворот, откуда они могли следить за публикой, въезжавшей и выезжавшей в автомобилях и экипажах. Вдали проросшие травой развалины фортификаций придавали окрестности стиль 1870 года.
– Как забавно у Заставы Майо! – вскричал Эндрюс.
Жанна взглянула на него и засмеялась. Какой он сегодня веселый!
– Жанна, я думаю, что в жизни не был так счастлив… Я почти готов сказать, что стоило побыть в армии из-за радости, которую теперь дает свобода. Эта ужасная жизнь… Как поживает Этьен?
Он в Майнце. Он тоскует.
Жанна, мы должны жить вовсю, мы должны, свободные, жить за всех, кто еще тоскует.
– Очень это им поможет! – воскликнула она, смеясь.
– Странно, Жанна, я сам пошел на войну. Мне надоело быть свободным и ничего со своей свободой не делать. Теперь я понял, что жизнь надо использовать, а не только держать ее в руках, как коробку конфет, которые никто не ест.
Она посмотрела на него с недоумением.
– Я хочу сказать, что слишком мало брал от жизни, – сказал он. – Идем!
Они поднялись.
– Берешь то, что жизнь дает, – медленно сказала она. – Это все, выбора нет… Но смотрите – вот поезд в Мальмезон. Мы должны бежать…
Смеясь и задыхаясь, они влезли в поезд и протиснулись на заднюю площадку, где все толкались и шумели. Их тела были придавлены друг к другу окружавшими их мужчинами и женщинами. Эндрюс крепко обнял рукой Жанну за талию и смотрел вниз на бледную щеку, прижатую к его груди. Ее маленькая круглая шляпа из черной соломы с большим красным цветком оказалась как раз под его подбородком.
– Я ничего не вижу, – сказала она, задыхаясь и все еще хихикая.
– Я опишу вам вид, – сказал Эндрюс. – Однако мы сейчас уже переезжаем Сену.
– О, как это должно быть красиво!
Старый господин с остроконечной белой бородой, стоявший около них, благосклонно засмеялся.
– Вы разве не находите Сену красивой? – Жанна задорно подняла на него взгляд.
– Без сомнения, без сомнения! Но вы это так сказали… – ответил старый господин. – Вы едете в Сен-Жер-мен? – спросил он Эндрюса.
– Нет, в Мальмезон.
– Вы бы лучше поехали в Сен-Жермен. Там доисторический музеи Рейнака. Очень интересный. Вам не следует возвращаться на родину, не посмотрев его.
– А там есть обезьяны? – спросила Жанна.
– Нет, – ответил старый господин, отворачиваясь.
– Я обожаю обезьян! – сказала Жанна.
Много публики сошло, места было вдоволь, но Эндрюс все еще обнимал девушку за талию. Постоянное прикосновение к ее телу разнеживало его.
– Как хорошо пахнет! – сказала Жанна.
– Это весна!
– Мне хочется лежать на траве и есть фиалки. О, как это мило с вашей стороны, Жан, что вы поехали со мной! Вы, наверное, знаете множество изящных дам, с которыми могли бы проехаться, вы ведь такой образованный. Как это вышло, что вы простой солдат?
– Вот те на! Я не хотел бы быть офицером.
– Почему? Это, должно быть, довольно приятно – быть офицером.
– Этьен хочет быть офицером?
– Он социалист, это другое дело.
– Ну, предположим, что я тоже социалист. Но будем лучше говорить о чем-нибудь другом. – Эндрюс перешел на другую сторону площадки.
Они проезжали мимо маленьких вилл с садами у дороги, где цвели желтые и бледно-малиновые крокусы. По временам во влажном воздухе проносился аромат фиалок. Солнце исчезло за нежными серовато-пурпуровыми облаками. Иногда в воздухе чувствовался холодок, как перед дождем.
Эндрюс вдруг подумал о Женевьеве Род. Странно, как он ясно помнил ее лицо, широкие, открытые глаза и ее манеру улыбаться, не двигая твердо очерченными губами.
Чувство досады охватило его. Как глупо с его стороны было так грубо уйти! И ему тревожно захотелось еще раз поговорить с ней; ему пришли в голову слова, которые он ей скажет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114
Эндрюс гулял взад и вперед мимо церкви, рассматривая небо, голубей, фасад библиотеки Святой Женевьевы и редких людей, проходивших в конце сквера; он отмечал с тихим удовольствием формы и краски, маленькие комичные сценки, упиваясь всем этим почти безмятежно. Он чувствовал, что его музыка развивается, с тех пор как он проводит весь день напролет, без всяких помех, в ее ритмах; его мысли и пальцы становились гибкими. Твердые контуры, которые облепили его мозг, начинали смягчаться. Разгуливая взад и вперед перед церковью и поджидая Жанну, он составил инвентарь своего душевного состояния: он чувствовал себя вполне счастливым.
– Ну?
Жанна подошла к нему сзади. Они побежали как дети, держась за руки, через солнечный сквер.
– Я еще не пил кофе, – сказал Эндрюс.
– Как, вы, значит, поздно встаете! Но вы не получите кофе раньше, чем мы доберемся до Заставы Майо, Жан.
– Почему нет?
– Потому что я говорю «нельзя».
– Но это жестокость.
– Это недолго.
– Но я умираю от голода. Я скончаюсь на ваших руках.
– Как вы не понимаете! Когда мы доедем до Заставы Майо, мы будем вдали от вашей жизни и моей. День будет принадлежать нам. Не надо искушать судьбу.
– Смешная девочка…
Метро не было переполнено. Эндрюс и Жанна сидели друг против друга не разговаривая. Эндрюс смотрел на ее руки, лежавшие свободно у нее на коленях, маленькие, заработавшиеся руки; кожа на кончиках пальцев местами потрескалась и поцарапалась, ногти были подстрижены неровно. Она вдруг поймала его взгляд. Он вспыхнул, а она сказала весело:
– Что ж, мы все когда-нибудь будем богаты, как принцы и принцессы в сказках.
Они оба засмеялись.
Когда они вышли из вагона, он робко обнял ее за талию. Она не носила корсета. Его пальцы задрожали, почувствовав под платьем ее гладкую кожу. Его охватил какой-то страх, и он отвел свою руку.
– Теперь, – спокойно сказала она, когда они вышли на широкую, освещенную солнцем аллею, – вы можете заказать себе сколько хотите кофе со сливками.
– Вы тоже выпьете.
– Зачем такая расточительность? Я уже позавтракала.
– Я буду расточительным весь день. Я не знаю точно почему, но я очень счастлив. Давайте есть бриоши.
– Дорогой мой, только спекулянты могут есть в наше время бриоши!
Они вошли в кондитерскую. Пожилая женщина с худым, желтым лицом и жидкими волосами услуживала им и бросала на них сквозь ресницы завистливые взгляды, опуская пышные коричневые бриоши в бумажный мешок.
– Вы проведете день за городом? – спросила она тихим, грустным голосом, давая Эндрюсу сдачу.
– Да! – сказал он. – Вы верно угадали.
Выходя за дверь, они услышали ее бормотанье: «Ах молодость, молодость…»
Они нашли столик на солнце, против ворот, откуда они могли следить за публикой, въезжавшей и выезжавшей в автомобилях и экипажах. Вдали проросшие травой развалины фортификаций придавали окрестности стиль 1870 года.
– Как забавно у Заставы Майо! – вскричал Эндрюс.
Жанна взглянула на него и засмеялась. Какой он сегодня веселый!
– Жанна, я думаю, что в жизни не был так счастлив… Я почти готов сказать, что стоило побыть в армии из-за радости, которую теперь дает свобода. Эта ужасная жизнь… Как поживает Этьен?
Он в Майнце. Он тоскует.
Жанна, мы должны жить вовсю, мы должны, свободные, жить за всех, кто еще тоскует.
– Очень это им поможет! – воскликнула она, смеясь.
– Странно, Жанна, я сам пошел на войну. Мне надоело быть свободным и ничего со своей свободой не делать. Теперь я понял, что жизнь надо использовать, а не только держать ее в руках, как коробку конфет, которые никто не ест.
Она посмотрела на него с недоумением.
– Я хочу сказать, что слишком мало брал от жизни, – сказал он. – Идем!
Они поднялись.
– Берешь то, что жизнь дает, – медленно сказала она. – Это все, выбора нет… Но смотрите – вот поезд в Мальмезон. Мы должны бежать…
Смеясь и задыхаясь, они влезли в поезд и протиснулись на заднюю площадку, где все толкались и шумели. Их тела были придавлены друг к другу окружавшими их мужчинами и женщинами. Эндрюс крепко обнял рукой Жанну за талию и смотрел вниз на бледную щеку, прижатую к его груди. Ее маленькая круглая шляпа из черной соломы с большим красным цветком оказалась как раз под его подбородком.
– Я ничего не вижу, – сказала она, задыхаясь и все еще хихикая.
– Я опишу вам вид, – сказал Эндрюс. – Однако мы сейчас уже переезжаем Сену.
– О, как это должно быть красиво!
Старый господин с остроконечной белой бородой, стоявший около них, благосклонно засмеялся.
– Вы разве не находите Сену красивой? – Жанна задорно подняла на него взгляд.
– Без сомнения, без сомнения! Но вы это так сказали… – ответил старый господин. – Вы едете в Сен-Жер-мен? – спросил он Эндрюса.
– Нет, в Мальмезон.
– Вы бы лучше поехали в Сен-Жермен. Там доисторический музеи Рейнака. Очень интересный. Вам не следует возвращаться на родину, не посмотрев его.
– А там есть обезьяны? – спросила Жанна.
– Нет, – ответил старый господин, отворачиваясь.
– Я обожаю обезьян! – сказала Жанна.
Много публики сошло, места было вдоволь, но Эндрюс все еще обнимал девушку за талию. Постоянное прикосновение к ее телу разнеживало его.
– Как хорошо пахнет! – сказала Жанна.
– Это весна!
– Мне хочется лежать на траве и есть фиалки. О, как это мило с вашей стороны, Жан, что вы поехали со мной! Вы, наверное, знаете множество изящных дам, с которыми могли бы проехаться, вы ведь такой образованный. Как это вышло, что вы простой солдат?
– Вот те на! Я не хотел бы быть офицером.
– Почему? Это, должно быть, довольно приятно – быть офицером.
– Этьен хочет быть офицером?
– Он социалист, это другое дело.
– Ну, предположим, что я тоже социалист. Но будем лучше говорить о чем-нибудь другом. – Эндрюс перешел на другую сторону площадки.
Они проезжали мимо маленьких вилл с садами у дороги, где цвели желтые и бледно-малиновые крокусы. По временам во влажном воздухе проносился аромат фиалок. Солнце исчезло за нежными серовато-пурпуровыми облаками. Иногда в воздухе чувствовался холодок, как перед дождем.
Эндрюс вдруг подумал о Женевьеве Род. Странно, как он ясно помнил ее лицо, широкие, открытые глаза и ее манеру улыбаться, не двигая твердо очерченными губами.
Чувство досады охватило его. Как глупо с его стороны было так грубо уйти! И ему тревожно захотелось еще раз поговорить с ней; ему пришли в голову слова, которые он ей скажет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114