Он встал.
– Пожалуйста, не беспокойтесь, – сказала она.
В комнату вошли два господина: один в белых фланелевых брюках и в башмаках для тенниса, а другой весь в черном, с остроконечной седой бородкой и веселыми серыми глазами. Они вошли в сопровождении дородной женщины, в шляпе с вуалью, с длинными бумажными белыми перчатками на руках. Его представили. Настроение Эндрюса стало падать. Ведь все эти люди делали более прочной преграду между ним и Женевьевой. Когда бы он ни взглянул на нее, перед ней всегда стоял в почтительной позе какой-нибудь хорошо одетый гость и говорил. В течение всего завтрака его не оставляло сумасшедшее желание вскочить на ноги и закричать: «Взгляните на меня – я дезертир! Я попал под колеса вашего строя! Если вашему строю не удалось раздавить меня, то тем легче ему будет раздавить других!» Шел разговор о демобилизации, о его музыке, о Schola Cantorum. Он чувствовал, что его «показывают» гостям. «Но они не знают, кого показывают», – говорил он самому себе с каким-то горьким злорадством.
После завтрака все перешли в виноградник; туда принесли кофе. Эндрюс сидел молча и не прислушивался к разговору, который вертелся вокруг мебели в стиле ампир и новых налогов; он смотрел вверх, на широкие, облитые солнцем виноградные листья и вспоминал игру света и тени вокруг головы Женевьевы, когда они накануне были в винограднике одни и волосы ее были красны, как пламя. Сегодня она сидела в тени, и волосы были тусклы, как ржавчина. Время тянулось страшно медленно.
Наконец Женевьева встала.
– Вы еще не видели моей лодки, – сказала она Эндрюсу. – Пойдемте покатаемся. Я буду грести.
Эндрюс с радостью вскочил с места.
– Смотрите, чтобы она была осторожной, месье Эндрюс! Она страшно неосторожна, – сказала госпожа Род.
– Вы были сегодня смертельно скучны, – сказала Женевьева, когда они вышли на дорогу.
– Нет, но мне кажется, что все эти люди возводят новые преграды между мной и вами. Видит Бог, что их и так достаточно!
Она пристально посмотрела ему в глаза, но ничего не сказала. Они медленно шли по песчаному берегу реки, пока не дошли до старой плоскодонной лодки, привязанной в камышах.
– Она может потонуть… Вы умеете плавать? – спросила девушка со смехом.
Эндрюс улыбнулся и сказал принужденным тоном:
– Я умею плавать. Благодаря этому умению я ушел из армии.
– Что вы хотите сказать?
– Когда я дезертировал.
– Когда вы дезертировали?
Женевьева наклонилась, чтобы спустить лодку. Они протащили ее по берегу, причем почти коснулись головами друг друга, а потом столкнули ее наполовину на воду.
– А если вас поймают?
– Могут расстрелять, я не знаю. Так как война кончена, возможно, что ограничатся пожизненным заключением или по меньшей мере упекут на двадцать лет.
– И вы можете так спокойно говорить об этом?
– Эта мысль для меня не нова.
– Что побудило вас это сделать?
– Я не хотел больше подчиняться каторге.
Женевьева вошла в лодку и взялась за весла.
– Теперь оттолкните ее и не упадите сами! – крикнула она.
Лодка соскользнула в воду. Женевьева начала медленно ритмически взмахивать веслами. Эндрюс глядел на нее, не говоря ни слова.
– Когда вы устанете, я буду грести, – сказал он спустя некоторое время.
Позади них деревня, с белыми и желтыми пятнами домов с бурыми и бледно-красными оштукатуренными стенами и крутыми черепичными крышами, поднималась неправильной пирамидой до самой церкви. Сквозь широкие остроконечные арки колокольни они могли видеть на фоне неба висевшие колокола. Внизу, в реке, отражался весь город, и когда ветер рябил воду, голубовато-стальная полоса затемняла отражение.
Весла ритмически скрипели.
– Помните: когда вы устанете… – снова сказал Эндрюс после продолжительной паузы.
Женевьева сказала сквозь зубы:
– Разумеется, у вас нет патриотизма.
– Так, как вы его понимаете, – нет.
Они обогнули конец песчаной отмели, где течение было сильно. Эндрюс положил руку на весла позади ее рук и стал грести вместе с ней. Нос лодки врезался в камыши, росшие под ивами.
– Мы постоим здесь, – сказала она, складывая весла.
Женевьева обняла руками колена и наклонилась к нему.
– Так вот почему вам понадобился мой револьвер… Расскажите мне все, начиная с Шартра, – сказала она глухим голосом.
– Видите ли, я был арестован в Шартре и послан в дисциплинарный батальон – это равносильно вашей военной тюрьме. Мне не дали возможности сказать хотя бы слово моему начальству по университетской команде. – Он замолчал.
Какая-то птичка распевала в ветвях ивы. Солнце скрылось за облаком, ветер играл бледно-зелеными листьями, небо было покрыто серебристыми и палевыми облаками и местами имело цвет воробьиного яйца.
Эндрюс тихо засмеялся.
– Но, Женевьева, как глупы эти слова, эти надутые слова: «рота», «батальон», «начальство», «офицер». Все это должно было случиться так или иначе. Чаша переполнилась – вот и все. Я не мог больше подчиняться дисциплине… О, эти длинные римские слова, висящие как жернова на человеческой шее! Это также было глупо – я очень охотно пошел помогать убивать немцев, с которыми я не ссорился, из любопытства или из трусости… Вы видите, мне понадобилось много времени для того, чтобы понять, как устроен мир. Не было никого, кто указал бы мне путь. – Он замолчал, как будто выжидая, что скажет она.
Птица в ветвях ивы все еще пела. Вдруг ветер отнес немного в сторону качающуюся ветку, и Эндрюс увидел ее, маленькую серую птичку – горлышко ее раздулось от натуги.
– Мне кажется, – медленно заговорил он, – что в человеческом обществе всегда было так и, может быть, будет всегда так: организации растут и подавляют индивидуумов; индивидуумы, отчаявшись, поднимают против них бунт; наконец, образуют новые общества, чтобы разрушить старые, и в свою очередь снова становятся рабами…
– Я думала, что вы социалист, – перебила Женевьева резким топом, который больно задел его, но он сам не знал почему.
– Один человек в дисциплинарном батальоне рассказывал мне, – снова начал Эндрюс, – что они мучили там его друга, заставляя его глотать зажженные папиросы. Ну так вот, каждое приказание, отданное мне, каждое новое унижение перед властями для меня было таким же страданием. Вы можете это понять? – Его голос возвысился до мольбы.
Она кивнула головой. Они сидели молча. Легкий ветер играл листьями ивы. Птичка замолкла.
– Ну, расскажите же мне о том, как вы уплыли. Это интересно.
– Мы работали по разгрузке цемента в Пасси – цемента для стадиона, который армия приносит в дар Франции и который будет выстроен руками рабов, как пирамиды.
– Пасси – это где жил Бальзак? Вы видели там его Дом?
– Со мной вместе работал юноша, его прозвали Малышом. Без него я никогда бы не сделал этого.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114
– Пожалуйста, не беспокойтесь, – сказала она.
В комнату вошли два господина: один в белых фланелевых брюках и в башмаках для тенниса, а другой весь в черном, с остроконечной седой бородкой и веселыми серыми глазами. Они вошли в сопровождении дородной женщины, в шляпе с вуалью, с длинными бумажными белыми перчатками на руках. Его представили. Настроение Эндрюса стало падать. Ведь все эти люди делали более прочной преграду между ним и Женевьевой. Когда бы он ни взглянул на нее, перед ней всегда стоял в почтительной позе какой-нибудь хорошо одетый гость и говорил. В течение всего завтрака его не оставляло сумасшедшее желание вскочить на ноги и закричать: «Взгляните на меня – я дезертир! Я попал под колеса вашего строя! Если вашему строю не удалось раздавить меня, то тем легче ему будет раздавить других!» Шел разговор о демобилизации, о его музыке, о Schola Cantorum. Он чувствовал, что его «показывают» гостям. «Но они не знают, кого показывают», – говорил он самому себе с каким-то горьким злорадством.
После завтрака все перешли в виноградник; туда принесли кофе. Эндрюс сидел молча и не прислушивался к разговору, который вертелся вокруг мебели в стиле ампир и новых налогов; он смотрел вверх, на широкие, облитые солнцем виноградные листья и вспоминал игру света и тени вокруг головы Женевьевы, когда они накануне были в винограднике одни и волосы ее были красны, как пламя. Сегодня она сидела в тени, и волосы были тусклы, как ржавчина. Время тянулось страшно медленно.
Наконец Женевьева встала.
– Вы еще не видели моей лодки, – сказала она Эндрюсу. – Пойдемте покатаемся. Я буду грести.
Эндрюс с радостью вскочил с места.
– Смотрите, чтобы она была осторожной, месье Эндрюс! Она страшно неосторожна, – сказала госпожа Род.
– Вы были сегодня смертельно скучны, – сказала Женевьева, когда они вышли на дорогу.
– Нет, но мне кажется, что все эти люди возводят новые преграды между мной и вами. Видит Бог, что их и так достаточно!
Она пристально посмотрела ему в глаза, но ничего не сказала. Они медленно шли по песчаному берегу реки, пока не дошли до старой плоскодонной лодки, привязанной в камышах.
– Она может потонуть… Вы умеете плавать? – спросила девушка со смехом.
Эндрюс улыбнулся и сказал принужденным тоном:
– Я умею плавать. Благодаря этому умению я ушел из армии.
– Что вы хотите сказать?
– Когда я дезертировал.
– Когда вы дезертировали?
Женевьева наклонилась, чтобы спустить лодку. Они протащили ее по берегу, причем почти коснулись головами друг друга, а потом столкнули ее наполовину на воду.
– А если вас поймают?
– Могут расстрелять, я не знаю. Так как война кончена, возможно, что ограничатся пожизненным заключением или по меньшей мере упекут на двадцать лет.
– И вы можете так спокойно говорить об этом?
– Эта мысль для меня не нова.
– Что побудило вас это сделать?
– Я не хотел больше подчиняться каторге.
Женевьева вошла в лодку и взялась за весла.
– Теперь оттолкните ее и не упадите сами! – крикнула она.
Лодка соскользнула в воду. Женевьева начала медленно ритмически взмахивать веслами. Эндрюс глядел на нее, не говоря ни слова.
– Когда вы устанете, я буду грести, – сказал он спустя некоторое время.
Позади них деревня, с белыми и желтыми пятнами домов с бурыми и бледно-красными оштукатуренными стенами и крутыми черепичными крышами, поднималась неправильной пирамидой до самой церкви. Сквозь широкие остроконечные арки колокольни они могли видеть на фоне неба висевшие колокола. Внизу, в реке, отражался весь город, и когда ветер рябил воду, голубовато-стальная полоса затемняла отражение.
Весла ритмически скрипели.
– Помните: когда вы устанете… – снова сказал Эндрюс после продолжительной паузы.
Женевьева сказала сквозь зубы:
– Разумеется, у вас нет патриотизма.
– Так, как вы его понимаете, – нет.
Они обогнули конец песчаной отмели, где течение было сильно. Эндрюс положил руку на весла позади ее рук и стал грести вместе с ней. Нос лодки врезался в камыши, росшие под ивами.
– Мы постоим здесь, – сказала она, складывая весла.
Женевьева обняла руками колена и наклонилась к нему.
– Так вот почему вам понадобился мой револьвер… Расскажите мне все, начиная с Шартра, – сказала она глухим голосом.
– Видите ли, я был арестован в Шартре и послан в дисциплинарный батальон – это равносильно вашей военной тюрьме. Мне не дали возможности сказать хотя бы слово моему начальству по университетской команде. – Он замолчал.
Какая-то птичка распевала в ветвях ивы. Солнце скрылось за облаком, ветер играл бледно-зелеными листьями, небо было покрыто серебристыми и палевыми облаками и местами имело цвет воробьиного яйца.
Эндрюс тихо засмеялся.
– Но, Женевьева, как глупы эти слова, эти надутые слова: «рота», «батальон», «начальство», «офицер». Все это должно было случиться так или иначе. Чаша переполнилась – вот и все. Я не мог больше подчиняться дисциплине… О, эти длинные римские слова, висящие как жернова на человеческой шее! Это также было глупо – я очень охотно пошел помогать убивать немцев, с которыми я не ссорился, из любопытства или из трусости… Вы видите, мне понадобилось много времени для того, чтобы понять, как устроен мир. Не было никого, кто указал бы мне путь. – Он замолчал, как будто выжидая, что скажет она.
Птица в ветвях ивы все еще пела. Вдруг ветер отнес немного в сторону качающуюся ветку, и Эндрюс увидел ее, маленькую серую птичку – горлышко ее раздулось от натуги.
– Мне кажется, – медленно заговорил он, – что в человеческом обществе всегда было так и, может быть, будет всегда так: организации растут и подавляют индивидуумов; индивидуумы, отчаявшись, поднимают против них бунт; наконец, образуют новые общества, чтобы разрушить старые, и в свою очередь снова становятся рабами…
– Я думала, что вы социалист, – перебила Женевьева резким топом, который больно задел его, но он сам не знал почему.
– Один человек в дисциплинарном батальоне рассказывал мне, – снова начал Эндрюс, – что они мучили там его друга, заставляя его глотать зажженные папиросы. Ну так вот, каждое приказание, отданное мне, каждое новое унижение перед властями для меня было таким же страданием. Вы можете это понять? – Его голос возвысился до мольбы.
Она кивнула головой. Они сидели молча. Легкий ветер играл листьями ивы. Птичка замолкла.
– Ну, расскажите же мне о том, как вы уплыли. Это интересно.
– Мы работали по разгрузке цемента в Пасси – цемента для стадиона, который армия приносит в дар Франции и который будет выстроен руками рабов, как пирамиды.
– Пасси – это где жил Бальзак? Вы видели там его Дом?
– Со мной вместе работал юноша, его прозвали Малышом. Без него я никогда бы не сделал этого.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114