В зеленоватом свете лица их казались мертвенно бледными, как у людей, проведших много времени в тесной сырой тюрьме.
– У Фюзелли была невеста… ее звали Мэб, – сказал Эндрюс.
– Ах, она вышла замуж за молодца из морского резерва. Свадьба была грандиозная, – сказал Эл.
IV
– Наконец-то я нашел вас!
Джон Эндрюс увидел Женевьеву на – скамейке, стоявшей в конце сада под виноградником. Ее волосы ярко горели в лучах солнца, когда она встала со скамейки. Она протянула ему обе руки.
– Как вам идет это! – воскликнула она.
Он чувствовал только, что ее руки в его руках, видел только ее светло-карие глаза и игру солнечных пятен и зеленых теней вокруг них.
– Итак, вас выпустили из тюрьмы, – говорила она, – и демобилизовали? Как это чудесно! Почему вы не писали? Я очень беспокоилась о вас. Как вы нашли меня?
– Ваша мать сказала мне, что вы здесь.
– Ну, как вам нравится мой Пуассак? – Она сделала широкий жест рукой.
С минуту они стояли молча рядом, смотря по сторонам. Перед деревом был разбит цветник из круглых, огороженных клумб, на которых беспорядочными гроздьями свешивались розы всех оттенков, от розового и пурпурного до нежного абрикосового цвета. Позади цветника ярко-изумрудная лужайка, заросшая маргаритками, спускалась к старому, серого цвета домику, на одном конце которого находилась приземистая круглая башня с крышей как у огнетушителя. За домом стояли высокие, сочно-зеленого цвета тополя, сквозь листву которых просвечивала серебристо-серая поверхность реки и желтые пятна песчаных отмелей. Откуда-то несся одуряющий запах скошенной травы.
– Как вы загорели! – снова заговорила она. – Я уже думала, что потеряла вас… Вы можете поцеловать меня, Жан.
Его руки жгли ее плечи. Пламя ее волос блеснуло в его глазах. Ветер, игравший широкими листьями винограда, производил игру света и теней вокруг них.
– Какой вы горячий от солнца! – сказала она. – Мне нравится запах вашего тела. Вы, должно быть, быстро шли, идя сюда.
– Вы помните весеннюю ночь, когда мы возвращались домой после «Пелеаса и Мелисанды»? Как мне хотелось тогда поцеловать вас, так же как сейчас.
Голос Эндрюса звучал как-то странно, хрипло, будто он говорил с большим трудом.
– Там говорится о «замке очень холодном и очень глубоком», – сказала она с легким смехом.
– И о ваших волосах. «Я ласкаю твои полосы, Мелисанда, я целую твои волосы…» Вы помните?
Они сидели рядом на каменной скамейке, не прикасаясь друг к другу.
– Это глупо! – заговорил Эндрюс возбужденно. – Мы должны иметь веру в самих себя. Мы не в состоянии передать самого маленького романтического эпизода, без того чтобы не пропустить его сквозь литературу. Мы до такой степени отравлены литературой, что не можем уже никогда переживать ее сами.
– Жан, как вы попали сюда? Вы давно демобилизовались?
– Почти всю дорогу из Парижа я прошел пешком. Видите, какой я грязный!
– Удивительно! Но теперь я буду спокойна. Вы должны рассказать мне все с того момента, как мы расстались в Шартре.
– Я расскажу вам про Шартр после, – сказал Эндрюс угрюмо. – Это была одна из самых лучших и самых содержательных недель во всей моей жизни. Целый день идешь под лучами солнца; дорога, как белая лента, бежит по холмам и вдоль речных берегов, где цветут желтые ирисы… То бредешь лесами, полными черных дроздов, пыль легким маленьким облачком клубится у ног, и все время знаешь, что с каждым шагом все ближе к вам, все ближе.
– А как подвигается «Царица Савская»?
– Не знаю. Я уже давно не думал о ней… Вы давно здесь?
– Не больше недели. Но что вы намерены делать?
– Я снял комнату с видом на реку в доме, который занимает очень толстая женщина с красным лицом и пучками волос на подбородке.
– Госпожа Бонкур.
– Именно. Вы, конечно, знаете здесь всех? Это такое маленькое местечко.
– И долго вы пробудете здесь?
– Я не уеду отсюда. Я хочу и работать, и говорить с вами. Могу я иногда пользоваться вашим пианино?
– Как это чудесно!
Женевьева Род вскочила на ноги. Она стояла и глядела на него, прислонясь к вьющимся стеблям винограда, и широкие листья обрамляли ее лицо. Белая тучка, сверкавшая как серебро, закрыла солнце, и молодые, покрытые волосками листья и колеблемая ветром трава на лужайке засверкали серебристым блеском. Две белые бабочки покружились недолго около дерева.
– Вы должны всегда так одеваться, – сказала она, помолчав немного.
Эндрюс засмеялся.
– Чуточку почище, я думаю, – сказал он. – Впрочем, большой перемены от этого не будет. У меня нет другого костюма и до смешного мало денег.
– Кто думает о деньгах! – вскричала Женевьева.
Эндрюсу показалось, что он уловил в ее голосе легкий оттенок аффектации, но он сейчас же отбросил мысль об этом.
– Я думаю о том, нет ли здесь поблизости фермы, где я мог бы достать работу.
– Но вы не можете работать как батрак! – со смехом воскликнула Женевьева. – Вы испортите себе руки, вам нельзя будет играть на рояле.
– Неважно. Но это потом, совсем потом. Прежде всего я должен закончить вещь, над которой работаю. У меня сидит в голове одна тема. Она пришла мне в голову, когда я только что поступил в армию – я мыл тогда окна в бараке.
– Какой вы смешной, Жан! Как хорошо, что вы опять со мной. Но вы сегодня страшно серьезны. Может быть, потому, что я заставила вас поцеловать меня?
– Знаете, Женевьева, одного дня мало для того, чтобы у раба разогнулась спина, но с вами, в этом чудном месте… О, я никогда еще не видел такой сочной, богатой растительности! И подумайте только, целую неделю я шел… Вначале по этим серым холмам, потом от Блуа началась роскошная долина Луары… Вы знаете Вандом? Вы видите мои ноги… А какие чудесные холодные ванны принимал я на песчаных берегах Луары! Дайте срок! Ритм шагов – каждый шаг одной и той же длины, – который мне внушили на учебном плацу, и безнадежная, безысходная тоска – все это будет глубоко погребено во мне великолепием вот этого вашего мира.
Он встал и мягко мял пальцами какой-то листок.
– Вы видите – уже завязываются маленькие ягоды. Посмотрите сюда, – сказала она, откидывая в сторону листья, свесившиеся над ее головой. – Этот сорт винограда самый ранний; но я должна вам показать мои владения, моих кузин, птичий двор и вообще все.
Она взяла его за руку и вытолкала из виноградника. Они побежали, как дети, держась за руки, по огороженным дорожкам.
Я хочу сказать вам следующее, – начал он, запинаясь и следуя за ней поперек зеленой лужайки. – Если мне удастся изобразить все эти страдания в музыке, я буду в состоянии запихнуть их в самую глубь моей памяти. Тогда я смогу свободно жить своей собственной жизнью среди этого праздника лета.
Около дома она повернулась к нему.
– Вы сейчас познакомитесь с моей тетей и кузинами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114
– У Фюзелли была невеста… ее звали Мэб, – сказал Эндрюс.
– Ах, она вышла замуж за молодца из морского резерва. Свадьба была грандиозная, – сказал Эл.
IV
– Наконец-то я нашел вас!
Джон Эндрюс увидел Женевьеву на – скамейке, стоявшей в конце сада под виноградником. Ее волосы ярко горели в лучах солнца, когда она встала со скамейки. Она протянула ему обе руки.
– Как вам идет это! – воскликнула она.
Он чувствовал только, что ее руки в его руках, видел только ее светло-карие глаза и игру солнечных пятен и зеленых теней вокруг них.
– Итак, вас выпустили из тюрьмы, – говорила она, – и демобилизовали? Как это чудесно! Почему вы не писали? Я очень беспокоилась о вас. Как вы нашли меня?
– Ваша мать сказала мне, что вы здесь.
– Ну, как вам нравится мой Пуассак? – Она сделала широкий жест рукой.
С минуту они стояли молча рядом, смотря по сторонам. Перед деревом был разбит цветник из круглых, огороженных клумб, на которых беспорядочными гроздьями свешивались розы всех оттенков, от розового и пурпурного до нежного абрикосового цвета. Позади цветника ярко-изумрудная лужайка, заросшая маргаритками, спускалась к старому, серого цвета домику, на одном конце которого находилась приземистая круглая башня с крышей как у огнетушителя. За домом стояли высокие, сочно-зеленого цвета тополя, сквозь листву которых просвечивала серебристо-серая поверхность реки и желтые пятна песчаных отмелей. Откуда-то несся одуряющий запах скошенной травы.
– Как вы загорели! – снова заговорила она. – Я уже думала, что потеряла вас… Вы можете поцеловать меня, Жан.
Его руки жгли ее плечи. Пламя ее волос блеснуло в его глазах. Ветер, игравший широкими листьями винограда, производил игру света и теней вокруг них.
– Какой вы горячий от солнца! – сказала она. – Мне нравится запах вашего тела. Вы, должно быть, быстро шли, идя сюда.
– Вы помните весеннюю ночь, когда мы возвращались домой после «Пелеаса и Мелисанды»? Как мне хотелось тогда поцеловать вас, так же как сейчас.
Голос Эндрюса звучал как-то странно, хрипло, будто он говорил с большим трудом.
– Там говорится о «замке очень холодном и очень глубоком», – сказала она с легким смехом.
– И о ваших волосах. «Я ласкаю твои полосы, Мелисанда, я целую твои волосы…» Вы помните?
Они сидели рядом на каменной скамейке, не прикасаясь друг к другу.
– Это глупо! – заговорил Эндрюс возбужденно. – Мы должны иметь веру в самих себя. Мы не в состоянии передать самого маленького романтического эпизода, без того чтобы не пропустить его сквозь литературу. Мы до такой степени отравлены литературой, что не можем уже никогда переживать ее сами.
– Жан, как вы попали сюда? Вы давно демобилизовались?
– Почти всю дорогу из Парижа я прошел пешком. Видите, какой я грязный!
– Удивительно! Но теперь я буду спокойна. Вы должны рассказать мне все с того момента, как мы расстались в Шартре.
– Я расскажу вам про Шартр после, – сказал Эндрюс угрюмо. – Это была одна из самых лучших и самых содержательных недель во всей моей жизни. Целый день идешь под лучами солнца; дорога, как белая лента, бежит по холмам и вдоль речных берегов, где цветут желтые ирисы… То бредешь лесами, полными черных дроздов, пыль легким маленьким облачком клубится у ног, и все время знаешь, что с каждым шагом все ближе к вам, все ближе.
– А как подвигается «Царица Савская»?
– Не знаю. Я уже давно не думал о ней… Вы давно здесь?
– Не больше недели. Но что вы намерены делать?
– Я снял комнату с видом на реку в доме, который занимает очень толстая женщина с красным лицом и пучками волос на подбородке.
– Госпожа Бонкур.
– Именно. Вы, конечно, знаете здесь всех? Это такое маленькое местечко.
– И долго вы пробудете здесь?
– Я не уеду отсюда. Я хочу и работать, и говорить с вами. Могу я иногда пользоваться вашим пианино?
– Как это чудесно!
Женевьева Род вскочила на ноги. Она стояла и глядела на него, прислонясь к вьющимся стеблям винограда, и широкие листья обрамляли ее лицо. Белая тучка, сверкавшая как серебро, закрыла солнце, и молодые, покрытые волосками листья и колеблемая ветром трава на лужайке засверкали серебристым блеском. Две белые бабочки покружились недолго около дерева.
– Вы должны всегда так одеваться, – сказала она, помолчав немного.
Эндрюс засмеялся.
– Чуточку почище, я думаю, – сказал он. – Впрочем, большой перемены от этого не будет. У меня нет другого костюма и до смешного мало денег.
– Кто думает о деньгах! – вскричала Женевьева.
Эндрюсу показалось, что он уловил в ее голосе легкий оттенок аффектации, но он сейчас же отбросил мысль об этом.
– Я думаю о том, нет ли здесь поблизости фермы, где я мог бы достать работу.
– Но вы не можете работать как батрак! – со смехом воскликнула Женевьева. – Вы испортите себе руки, вам нельзя будет играть на рояле.
– Неважно. Но это потом, совсем потом. Прежде всего я должен закончить вещь, над которой работаю. У меня сидит в голове одна тема. Она пришла мне в голову, когда я только что поступил в армию – я мыл тогда окна в бараке.
– Какой вы смешной, Жан! Как хорошо, что вы опять со мной. Но вы сегодня страшно серьезны. Может быть, потому, что я заставила вас поцеловать меня?
– Знаете, Женевьева, одного дня мало для того, чтобы у раба разогнулась спина, но с вами, в этом чудном месте… О, я никогда еще не видел такой сочной, богатой растительности! И подумайте только, целую неделю я шел… Вначале по этим серым холмам, потом от Блуа началась роскошная долина Луары… Вы знаете Вандом? Вы видите мои ноги… А какие чудесные холодные ванны принимал я на песчаных берегах Луары! Дайте срок! Ритм шагов – каждый шаг одной и той же длины, – который мне внушили на учебном плацу, и безнадежная, безысходная тоска – все это будет глубоко погребено во мне великолепием вот этого вашего мира.
Он встал и мягко мял пальцами какой-то листок.
– Вы видите – уже завязываются маленькие ягоды. Посмотрите сюда, – сказала она, откидывая в сторону листья, свесившиеся над ее головой. – Этот сорт винограда самый ранний; но я должна вам показать мои владения, моих кузин, птичий двор и вообще все.
Она взяла его за руку и вытолкала из виноградника. Они побежали, как дети, держась за руки, по огороженным дорожкам.
Я хочу сказать вам следующее, – начал он, запинаясь и следуя за ней поперек зеленой лужайки. – Если мне удастся изобразить все эти страдания в музыке, я буду в состоянии запихнуть их в самую глубь моей памяти. Тогда я смогу свободно жить своей собственной жизнью среди этого праздника лета.
Около дома она повернулась к нему.
– Вы сейчас познакомитесь с моей тетей и кузинами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114