У него был слегка красноватый нос и маленькие мигающие глазки.
– Я очень рад, – сказал он, выставляя своеобразным движением свои накрахмаленные манжеты, – пообедать в компании. Когда начинаешь стариться, одиночество становится нестерпимым. Только молодость смеет задумываться. Потом думаешь только об одном: о своей старости.
– Всегда есть работа, – сказал Эндрюс.
– Рабство, всякая работа – рабство! Какой смысл в освобождении вашего разума, если все равно приходится продаваться первому же покупателю?
– Вздор, – сказал Гейнеман, наливая из новой бутылки.
Эндрюс обратил внимание на молодую девушку, сидевшую за соседним столом, против молодого бледного солдата в голубом французском мундире, поразительно на нее похожего. У нее были выдающиеся скулы и лоб, на котором сквозь прозрачную, смугловатую кожу просвечивало строение черепа. Ее тяжелые каштановые волосы были свернуты небрежным узлом на затылке. Она говорила очень спокойно и сжимала губы, когда улыбалась. Ела быстро и аккуратно, как кошка.
Ресторан постепенно наполнялся публикой. Служанка и хозяин, полный мужчина с широким красным кушаком, туго завязанным вокруг талии, с трудом двигались между загроможденными столиками. За столиком в углу женщина с мертвенно бледным лицом и расширенными атропином, остановившимися зрачками, прислонившись к стене головой, в шляпе с грязноватыми белыми перьями, заливалась хриплым смехом. Раздавался беспрестанный звон тарелок и стаканов, и распространялся маслянистый угар от пищи, женских платьев и вина.
– Хотите знать, что я действительно сделал с вашим приятелем? – сказал Гейнеман, наклоняясь к Эндрюсу.
– Надеюсь, что вы не столкнули его в Сену?
– Я поступил адски невежливо, но, черт возьми, адски невежливо и с его стороны было отказываться от выпивки… Не стоит тратить время с непьющим человеком. Я привел его в кафе и попросил подождать, пока я позвоню по телефону. Я полагаю, он и до сих пор ждет. Это одно из самых непристойных кафе на всем бульваре Клиши. – Гейнеман заревел от смеха и начал объяснять это на своем носовом французском диалекте месье Ле Ги.
Эндрюс покраснел на минуту от досады, потом расхохотался. Гейнеман снова принялся петь:
Синдбад бедовал на Бермудах,
И в Токио, и в Тринидаде,
А дома вдвойне было худо.
О, Синдбад везде был внакладе!
Все захохотали. Бледнолицая женщина в углу закричала пронзительным, кошмарным голосом:
– Браво! Браво!
Гейнеман поклонился; его крупное, ухмыляющееся лицо качалось вверх и вниз, как у фарфорового китайца.
– Синдбад! – кричал он, указывая широким жестом на Гэнслоу.
– Угости их еще, Гейн, угости их еще, – сказал Гэнслоу, смеясь.
Все брюнетки, все высоки –
Итальяночки!
Златокудры, синеоки –
Все голландочки!
Все снова зааплодировали. Эндрюс продолжал смотреть на девушку у соседнего стола; ее лицо раскраснелось от смеха. Она прижала платок к губам и повторяла тихим голосом:
– Он такой смешной… он такой смешной!..
Гейнеман взял стакан и помахал им в воздухе, прежде чем осушить. Несколько человек встали с мест и наполнили его из своих бутылок белым и красным вином. Французский солдат за соседним столом вытащил из-под стула фляжку и повесил ее Гейнеману на шею. Гейнеман с багровым лицом раскланивался во все стороны и еще больше, чем всегда, напоминал фарфорового китайца; потом он опять начал петь, на этот раз в самом торжественном тоне:
Эй вы, живей, живей подставьте губки!
Мелькают бедра, сверкают зубки…
Ах вы, голубки…
Его неуклюжее тело качалось в такт. Женщина в углу отбивала темп длинными белыми руками, поднятыми над головой.
– Держу пари, что она укротительница змей, – сказал Гэнслоу.
От любви она без сил,
Ах, как он ее бесил!
О, Синдбад был всегда внакладе!
Гейнеман замахал руками, снова указал на Гэнслоу и опустился на стул, сказав тоном мелодраматического актера:
– Это он – Синдбад.
Девушка спрятала лицо на скатерти, помирая от смеха. Эндрюс расслышал слабый судорожный голос, говорящий:
– Ой, до чего же он смешон!
Гейнеман снял фляжку и вернул ее французскому солдату.
– Благодарю вас, товарищ! – сказал он торжественно.
– Ну, Жанна, пора нам идти! – сказал французский солдат своей девушке.
Они встали. Он пожал руки американцам. Эндрюс поймал взгляд девушки, и оба снова разразились судорожным смехом. Эндрюс заметил ее правильную, грациозную походку, когда провожал ее глазами до дверей.
Компания Эндрюса скоро последовала за ними.
– Мы должны поторопиться, если хотим поспеть к «Бодрому Кролику» до закрытия, а мне надо выпить, – сказал Гейнеман, все еще разговаривая своим театральным, шекспировским тоном.
– Вы были когда-нибудь на сцене? – спросил Эндрюс.
– На какой сцене, сэр? Я теперь на последних ролях, сэр. Я – фотограф-художник, и больше никаких. Моки и я поступим вместе в кино, когда они наконец заключат мир.
– Кто это Моки?
– Моки Хэдж – это дама в платье сомон, – сказал Гэнслоу громким театральным шепотом Эндрюсу на ухо. – У них есть львенок, Бубу.
– Наш первенец, – сказал Гейнеман с приветственным жестом руки.
Улицы опустели. Тонкий лунный луч по временам пробивался сквозь тяжелые тучи, озаряя низкие дома, грубо вымощенные улицы и ряды ступенек с тусклыми лампами, вделанными в стены домов на пути к Монмартру.
Жандарм стоял у входа к «Бодрому Кролику». Улица еще была полна группами только что вышедших оттуда американских офицеров и женщин из Союза христианской молодежи вперемежку с жителями этого района.
– Посмотрите, мы опоздали! – простонал Гейнеман плачущим голосом.
– Не горюй, Гейн, – сказал Гэнслоу. – Ле Ги поведет нас к Клошевиллю, как в прошлый раз. Правда, Ле Ги? – Затем Эндрюс услышал, как он обратился к человеку, которого он до тех пор не видел: – Идем, Обрей, я потом вас представлю.
Они стали подниматься в гору. В воздухе, напоенном ароматом влажных садов, была полная тишина, нарушаемая лишь звяканьем их шагов по мостовой. Гейнеман во главе процессии выплясывал какую-то джигу. Они остановились перед высоким домом мрачного вида и стали взбираться по шаткой деревянной лестнице. Они споткнулись о высокий дверной порог и вошли в большую чердачную комнату с кирпичным полом, где их встретил высокий худощавый человек в коричневом халате, напоминающем монашескую рясу. Единственная свеча заставляла их тени исполнять при каждом движении фантастический танец на косых белых стенах. На одной стороне комнаты было три больших окна с разбитыми стеклами, заткнутыми газетной бумагой; они тянулись от пола до потолка. Против них были две лежанки, с наваленными на них пледами. С противоположной стороны множество холстов были нагромождены друг на друга, прислоненные как попало к покосившейся стене комнаты.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114
– Я очень рад, – сказал он, выставляя своеобразным движением свои накрахмаленные манжеты, – пообедать в компании. Когда начинаешь стариться, одиночество становится нестерпимым. Только молодость смеет задумываться. Потом думаешь только об одном: о своей старости.
– Всегда есть работа, – сказал Эндрюс.
– Рабство, всякая работа – рабство! Какой смысл в освобождении вашего разума, если все равно приходится продаваться первому же покупателю?
– Вздор, – сказал Гейнеман, наливая из новой бутылки.
Эндрюс обратил внимание на молодую девушку, сидевшую за соседним столом, против молодого бледного солдата в голубом французском мундире, поразительно на нее похожего. У нее были выдающиеся скулы и лоб, на котором сквозь прозрачную, смугловатую кожу просвечивало строение черепа. Ее тяжелые каштановые волосы были свернуты небрежным узлом на затылке. Она говорила очень спокойно и сжимала губы, когда улыбалась. Ела быстро и аккуратно, как кошка.
Ресторан постепенно наполнялся публикой. Служанка и хозяин, полный мужчина с широким красным кушаком, туго завязанным вокруг талии, с трудом двигались между загроможденными столиками. За столиком в углу женщина с мертвенно бледным лицом и расширенными атропином, остановившимися зрачками, прислонившись к стене головой, в шляпе с грязноватыми белыми перьями, заливалась хриплым смехом. Раздавался беспрестанный звон тарелок и стаканов, и распространялся маслянистый угар от пищи, женских платьев и вина.
– Хотите знать, что я действительно сделал с вашим приятелем? – сказал Гейнеман, наклоняясь к Эндрюсу.
– Надеюсь, что вы не столкнули его в Сену?
– Я поступил адски невежливо, но, черт возьми, адски невежливо и с его стороны было отказываться от выпивки… Не стоит тратить время с непьющим человеком. Я привел его в кафе и попросил подождать, пока я позвоню по телефону. Я полагаю, он и до сих пор ждет. Это одно из самых непристойных кафе на всем бульваре Клиши. – Гейнеман заревел от смеха и начал объяснять это на своем носовом французском диалекте месье Ле Ги.
Эндрюс покраснел на минуту от досады, потом расхохотался. Гейнеман снова принялся петь:
Синдбад бедовал на Бермудах,
И в Токио, и в Тринидаде,
А дома вдвойне было худо.
О, Синдбад везде был внакладе!
Все захохотали. Бледнолицая женщина в углу закричала пронзительным, кошмарным голосом:
– Браво! Браво!
Гейнеман поклонился; его крупное, ухмыляющееся лицо качалось вверх и вниз, как у фарфорового китайца.
– Синдбад! – кричал он, указывая широким жестом на Гэнслоу.
– Угости их еще, Гейн, угости их еще, – сказал Гэнслоу, смеясь.
Все брюнетки, все высоки –
Итальяночки!
Златокудры, синеоки –
Все голландочки!
Все снова зааплодировали. Эндрюс продолжал смотреть на девушку у соседнего стола; ее лицо раскраснелось от смеха. Она прижала платок к губам и повторяла тихим голосом:
– Он такой смешной… он такой смешной!..
Гейнеман взял стакан и помахал им в воздухе, прежде чем осушить. Несколько человек встали с мест и наполнили его из своих бутылок белым и красным вином. Французский солдат за соседним столом вытащил из-под стула фляжку и повесил ее Гейнеману на шею. Гейнеман с багровым лицом раскланивался во все стороны и еще больше, чем всегда, напоминал фарфорового китайца; потом он опять начал петь, на этот раз в самом торжественном тоне:
Эй вы, живей, живей подставьте губки!
Мелькают бедра, сверкают зубки…
Ах вы, голубки…
Его неуклюжее тело качалось в такт. Женщина в углу отбивала темп длинными белыми руками, поднятыми над головой.
– Держу пари, что она укротительница змей, – сказал Гэнслоу.
От любви она без сил,
Ах, как он ее бесил!
О, Синдбад был всегда внакладе!
Гейнеман замахал руками, снова указал на Гэнслоу и опустился на стул, сказав тоном мелодраматического актера:
– Это он – Синдбад.
Девушка спрятала лицо на скатерти, помирая от смеха. Эндрюс расслышал слабый судорожный голос, говорящий:
– Ой, до чего же он смешон!
Гейнеман снял фляжку и вернул ее французскому солдату.
– Благодарю вас, товарищ! – сказал он торжественно.
– Ну, Жанна, пора нам идти! – сказал французский солдат своей девушке.
Они встали. Он пожал руки американцам. Эндрюс поймал взгляд девушки, и оба снова разразились судорожным смехом. Эндрюс заметил ее правильную, грациозную походку, когда провожал ее глазами до дверей.
Компания Эндрюса скоро последовала за ними.
– Мы должны поторопиться, если хотим поспеть к «Бодрому Кролику» до закрытия, а мне надо выпить, – сказал Гейнеман, все еще разговаривая своим театральным, шекспировским тоном.
– Вы были когда-нибудь на сцене? – спросил Эндрюс.
– На какой сцене, сэр? Я теперь на последних ролях, сэр. Я – фотограф-художник, и больше никаких. Моки и я поступим вместе в кино, когда они наконец заключат мир.
– Кто это Моки?
– Моки Хэдж – это дама в платье сомон, – сказал Гэнслоу громким театральным шепотом Эндрюсу на ухо. – У них есть львенок, Бубу.
– Наш первенец, – сказал Гейнеман с приветственным жестом руки.
Улицы опустели. Тонкий лунный луч по временам пробивался сквозь тяжелые тучи, озаряя низкие дома, грубо вымощенные улицы и ряды ступенек с тусклыми лампами, вделанными в стены домов на пути к Монмартру.
Жандарм стоял у входа к «Бодрому Кролику». Улица еще была полна группами только что вышедших оттуда американских офицеров и женщин из Союза христианской молодежи вперемежку с жителями этого района.
– Посмотрите, мы опоздали! – простонал Гейнеман плачущим голосом.
– Не горюй, Гейн, – сказал Гэнслоу. – Ле Ги поведет нас к Клошевиллю, как в прошлый раз. Правда, Ле Ги? – Затем Эндрюс услышал, как он обратился к человеку, которого он до тех пор не видел: – Идем, Обрей, я потом вас представлю.
Они стали подниматься в гору. В воздухе, напоенном ароматом влажных садов, была полная тишина, нарушаемая лишь звяканьем их шагов по мостовой. Гейнеман во главе процессии выплясывал какую-то джигу. Они остановились перед высоким домом мрачного вида и стали взбираться по шаткой деревянной лестнице. Они споткнулись о высокий дверной порог и вошли в большую чердачную комнату с кирпичным полом, где их встретил высокий худощавый человек в коричневом халате, напоминающем монашескую рясу. Единственная свеча заставляла их тени исполнять при каждом движении фантастический танец на косых белых стенах. На одной стороне комнаты было три больших окна с разбитыми стеклами, заткнутыми газетной бумагой; они тянулись от пола до потолка. Против них были две лежанки, с наваленными на них пледами. С противоположной стороны множество холстов были нагромождены друг на друга, прислоненные как попало к покосившейся стене комнаты.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114