все не в порядке, если красный «слишком быстро» стал мутно-малиновым, или если зеленый и голубой поведут себя по-разному, или если желтый превратится в оранжевый и станет прозрачным.
Но когда я повернулся к подставке с пробирками, цвета уже поменялись, и я сообразил, что не помню, какой из них был каким. Затем я прочитал в таблице, что нужно делать, если вы обнаружили, что ваш сахар опасно высок или же, наоборот, низок. Разумеется, следовало обратиться к доктору.
За дверью в коридоре царила тишина, и я огорчился, что Бигги ушла, пока я тут возился с писькоструйным механизмом Меррилла. Потом я начал беспокоиться о нем, поэтому я посадил его вертикально, подняв за волосы; затем, придерживая ему голову, залепил увесистую пощечину по серой щеке, потом еще одну и еще, пока его глаза не открылись и он не уронил подбородок на грудь. Обращаясь к шкафу или еще какому-то месту за моим плечом, он разразился громким, душераздирающим криком боли.
— Мать твою так! — заорал Меррилл. — Мать твою так, чтоб тебе сдохнуть!
Потом он назвал меня Боггли совершенно нормальным голосом и сказал, что страшно хочет пить. Поэтому я дал ему воды, много воды, и вылил малиновое, сине-зеленое, оранжевое содержимое пробирок в раковину и вымыл остальные пробирки, на случай если он проснется ночью, ни черта не соображая, и решит выпить из них.
Когда я закончил с уборкой, он спал, и поскольку я был зол на него, то я выжал полотенце прямо ему в ухо. Но он даже не шевельнулся. Я вытер ухо, выключил свет и прислушался в темноте к его дыханию, чтобы убедиться, что все в порядке.
Он был для меня величайшей загадкой. Чтобы упорно уничтожающий себя дурак мог оказаться до такой степени неистребимым? И хотя я страшно расстроился из-за потери этой большой девушки, я не перестал любить Меррилла Овертарфа.
— Спокойной ночи, Меррилл, — прошептал я в темноту.
И когда я вышел в коридор и закрыл за собой дверь, он сказал:
— Спасибо тебе, Боггли.
В коридоре, одна-одинешенька, стояла Бигги.
Она застегнула свою парку; на верхнем этаже Тауернхофа отопления не было. Она стояла немного съежившись, переступая с одной ноги на другую, пошаркивая ими; она казалась сердитой и застенчивой одновременно.
— Дай мне посмотреть стихотворение, — сказала она.
— Оно еще не окончено, — ответил я, и она посмотрела на меня с вызовом.
— Тогда закончи его, — потребовала она. — Я подожду… — Подразумевается, что она ждала меня все это время затем, чтобы сказать, что я должен вознаградить ее за это чем-то стоящим.
В моей комнате, находившейся рядом с комнатой Меррилла, она плюхнулась на кровать, как неловкий медведь. Эта поза лишила ее грации. Она ощущала себя слишком большой для этой комнаты и для этой кровати, к тому же ей было холодно; она так и не расстегнула парки и куталась в стеганое одеяло, пока я слонялся вокруг стола, делая вид, будто пишу стихи на клочке бумаги, на котором уже что-то было написано последним постояльцем этой комнаты. Но это было на немецком, поэтому я перечеркнул все, как если бы мне разонравилось написанное.
Меррилл глухо стукался головой о перегораживающую наши комнаты стенку; до нас доносились его приглушенные выкрики.
— О, он не умеет кататься на лыжах, но он ни за что не промахнется своим шестом!
На кровати, не меняя выражения, большая девушка ждала стихотворение. Поэтому я попытался его сочинить.
Она сплошь велюр и мышцы,
Втиснутые в виниловый футляр;
Прикреплены к стремительным лыжам
Ноги ее в пластике,
Мягкие и влажные от пота
Волосы ее под шлемом…
Влажные от пота? Нет, не влажные, подумал я, вспоминая о ней, ожидающей на кровати. Никаких влажных волос!
Лыжницы не похожи на бабочек легких,
Словно фрукт, тяжела и тверда она,
Как у яблока, гладка ее кожа,
И так же прочна. Но
Вся маис и зерно — внутри она.
Ух! Можно ли как-то улучшить плохое стихотворение? У кровати она нашла мой магнитофон, зашуршала катушкой, лаская наушники. Надень их, мысленно приказал я, затем ужаснулся от того, что она может услышать. Без всякого выражения она нажала на кнопки и поменяла катушку. Продолжай стихотворение!
Глянь! Как держит палки она!
Нет, господи боже…
Когда срезает горы она,
Как саквояж, аккуратный и тяжелый, упакованная
Хранящий металло-пластико-кожаные ее
Части, от грации ее веет силой.
И она выглядит такой милой?
Господи, нет.
Но откройте ее, не на холоде.
Расстегните все ремешки, «молнии» и завязки,
распакуйте ее!
Свободные, блуждающие и теплые вещи —
внутри у нее,
Мягкие и круглые вещи — поразительные,
Неизведанные вещи!
Осторожно! Она прокручивает катушку с моей жизнью, погружается в нее, прогоняет назад, останавливает, проигрывает заново. Слушая песенки, грязные истории, разговоры, споры и мертвые языки на моей ленте, она, возможно, решает уйти. Неожиданно она, приглушив звук, вздрогнула. Наконец я понял, какую пленку она прокручивает: Меррилл Овертарф форсирует двигатель своего «Зорн-Витвера-54». Ради всего святого, поторопись со стихотворением, а то будет поздно! Но потом она снимает наушники — дошла ли она до того места, где мы с Мерриллом вспоминаем наш совместный опыт с официанточкой из «Тиергартен-кафе»?
— Дай мне взглянуть на твой опус, — говорит она. «Сплошь мышцы и велюр», она делится одеялом и читает стихотворение, сидя очень прямо: в куртке, штанах, ботинках, завернувшись в одеяло и заполнив собой кровать, словно большой дорожный кофр, с которым вам придется разобраться, прежде чем вы сможете лечь спать. Она прочла серьезно, беззвучно шевеля губами.
— «Вся маис и зерно»? — произнесла она громко, едва ли не с отвращением глядя на поэта. В холодной комнате от ее дыхания поднимался пар.
— Потом вышло лучше, — сказал я, не совсем в этом уверенный. — По крайней мере, не хуже.
«От ее грации веет силой». Одеяло не такое большое, чтобы с кем-то делиться; она начинает убеждаться, что его в лучшем случае хватает на три четверти кровати. Сняв ботинки, она поджимает под себя ноги и натягивает на себя одеяло. Разорвав жевательную резинку, она дает мне большую половину; наше взаимное чавканье нарушает тишину комнаты. В комнате не хватает тепла даже для того, чтобы заиндевели стекла; с четвертого этажа мы можем обозревать голубой снег под луной и крохотные огоньки, растянутые вереницей на леднике, — далеко у домиков спасательной станции, где, как я представлял себе, суровые мужчины с недюжинной дыхалкой наставляют рога. Их окна покрыты инеем.
«Внутри у нее…»
— «Свободные и блуждающие вещи»? — прочитала она. — Что это еще за блуждающее дерьмо? Мой разум, ты хотел сказать? Блуждающие мозги, да?
— О нет…
— «Блуждающие и теплые вещи», — произнесла она.
— Это всего лишь часть твоего образа, как саквояжа, — пояснил я.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110
Но когда я повернулся к подставке с пробирками, цвета уже поменялись, и я сообразил, что не помню, какой из них был каким. Затем я прочитал в таблице, что нужно делать, если вы обнаружили, что ваш сахар опасно высок или же, наоборот, низок. Разумеется, следовало обратиться к доктору.
За дверью в коридоре царила тишина, и я огорчился, что Бигги ушла, пока я тут возился с писькоструйным механизмом Меррилла. Потом я начал беспокоиться о нем, поэтому я посадил его вертикально, подняв за волосы; затем, придерживая ему голову, залепил увесистую пощечину по серой щеке, потом еще одну и еще, пока его глаза не открылись и он не уронил подбородок на грудь. Обращаясь к шкафу или еще какому-то месту за моим плечом, он разразился громким, душераздирающим криком боли.
— Мать твою так! — заорал Меррилл. — Мать твою так, чтоб тебе сдохнуть!
Потом он назвал меня Боггли совершенно нормальным голосом и сказал, что страшно хочет пить. Поэтому я дал ему воды, много воды, и вылил малиновое, сине-зеленое, оранжевое содержимое пробирок в раковину и вымыл остальные пробирки, на случай если он проснется ночью, ни черта не соображая, и решит выпить из них.
Когда я закончил с уборкой, он спал, и поскольку я был зол на него, то я выжал полотенце прямо ему в ухо. Но он даже не шевельнулся. Я вытер ухо, выключил свет и прислушался в темноте к его дыханию, чтобы убедиться, что все в порядке.
Он был для меня величайшей загадкой. Чтобы упорно уничтожающий себя дурак мог оказаться до такой степени неистребимым? И хотя я страшно расстроился из-за потери этой большой девушки, я не перестал любить Меррилла Овертарфа.
— Спокойной ночи, Меррилл, — прошептал я в темноту.
И когда я вышел в коридор и закрыл за собой дверь, он сказал:
— Спасибо тебе, Боггли.
В коридоре, одна-одинешенька, стояла Бигги.
Она застегнула свою парку; на верхнем этаже Тауернхофа отопления не было. Она стояла немного съежившись, переступая с одной ноги на другую, пошаркивая ими; она казалась сердитой и застенчивой одновременно.
— Дай мне посмотреть стихотворение, — сказала она.
— Оно еще не окончено, — ответил я, и она посмотрела на меня с вызовом.
— Тогда закончи его, — потребовала она. — Я подожду… — Подразумевается, что она ждала меня все это время затем, чтобы сказать, что я должен вознаградить ее за это чем-то стоящим.
В моей комнате, находившейся рядом с комнатой Меррилла, она плюхнулась на кровать, как неловкий медведь. Эта поза лишила ее грации. Она ощущала себя слишком большой для этой комнаты и для этой кровати, к тому же ей было холодно; она так и не расстегнула парки и куталась в стеганое одеяло, пока я слонялся вокруг стола, делая вид, будто пишу стихи на клочке бумаги, на котором уже что-то было написано последним постояльцем этой комнаты. Но это было на немецком, поэтому я перечеркнул все, как если бы мне разонравилось написанное.
Меррилл глухо стукался головой о перегораживающую наши комнаты стенку; до нас доносились его приглушенные выкрики.
— О, он не умеет кататься на лыжах, но он ни за что не промахнется своим шестом!
На кровати, не меняя выражения, большая девушка ждала стихотворение. Поэтому я попытался его сочинить.
Она сплошь велюр и мышцы,
Втиснутые в виниловый футляр;
Прикреплены к стремительным лыжам
Ноги ее в пластике,
Мягкие и влажные от пота
Волосы ее под шлемом…
Влажные от пота? Нет, не влажные, подумал я, вспоминая о ней, ожидающей на кровати. Никаких влажных волос!
Лыжницы не похожи на бабочек легких,
Словно фрукт, тяжела и тверда она,
Как у яблока, гладка ее кожа,
И так же прочна. Но
Вся маис и зерно — внутри она.
Ух! Можно ли как-то улучшить плохое стихотворение? У кровати она нашла мой магнитофон, зашуршала катушкой, лаская наушники. Надень их, мысленно приказал я, затем ужаснулся от того, что она может услышать. Без всякого выражения она нажала на кнопки и поменяла катушку. Продолжай стихотворение!
Глянь! Как держит палки она!
Нет, господи боже…
Когда срезает горы она,
Как саквояж, аккуратный и тяжелый, упакованная
Хранящий металло-пластико-кожаные ее
Части, от грации ее веет силой.
И она выглядит такой милой?
Господи, нет.
Но откройте ее, не на холоде.
Расстегните все ремешки, «молнии» и завязки,
распакуйте ее!
Свободные, блуждающие и теплые вещи —
внутри у нее,
Мягкие и круглые вещи — поразительные,
Неизведанные вещи!
Осторожно! Она прокручивает катушку с моей жизнью, погружается в нее, прогоняет назад, останавливает, проигрывает заново. Слушая песенки, грязные истории, разговоры, споры и мертвые языки на моей ленте, она, возможно, решает уйти. Неожиданно она, приглушив звук, вздрогнула. Наконец я понял, какую пленку она прокручивает: Меррилл Овертарф форсирует двигатель своего «Зорн-Витвера-54». Ради всего святого, поторопись со стихотворением, а то будет поздно! Но потом она снимает наушники — дошла ли она до того места, где мы с Мерриллом вспоминаем наш совместный опыт с официанточкой из «Тиергартен-кафе»?
— Дай мне взглянуть на твой опус, — говорит она. «Сплошь мышцы и велюр», она делится одеялом и читает стихотворение, сидя очень прямо: в куртке, штанах, ботинках, завернувшись в одеяло и заполнив собой кровать, словно большой дорожный кофр, с которым вам придется разобраться, прежде чем вы сможете лечь спать. Она прочла серьезно, беззвучно шевеля губами.
— «Вся маис и зерно»? — произнесла она громко, едва ли не с отвращением глядя на поэта. В холодной комнате от ее дыхания поднимался пар.
— Потом вышло лучше, — сказал я, не совсем в этом уверенный. — По крайней мере, не хуже.
«От ее грации веет силой». Одеяло не такое большое, чтобы с кем-то делиться; она начинает убеждаться, что его в лучшем случае хватает на три четверти кровати. Сняв ботинки, она поджимает под себя ноги и натягивает на себя одеяло. Разорвав жевательную резинку, она дает мне большую половину; наше взаимное чавканье нарушает тишину комнаты. В комнате не хватает тепла даже для того, чтобы заиндевели стекла; с четвертого этажа мы можем обозревать голубой снег под луной и крохотные огоньки, растянутые вереницей на леднике, — далеко у домиков спасательной станции, где, как я представлял себе, суровые мужчины с недюжинной дыхалкой наставляют рога. Их окна покрыты инеем.
«Внутри у нее…»
— «Свободные и блуждающие вещи»? — прочитала она. — Что это еще за блуждающее дерьмо? Мой разум, ты хотел сказать? Блуждающие мозги, да?
— О нет…
— «Блуждающие и теплые вещи», — произнесла она.
— Это всего лишь часть твоего образа, как саквояжа, — пояснил я.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110