Поначалу их требовалось довольно много, когда титаниды действовали как полицейские, судьи, присяжные и палачи. Целью принятых мер было заставить общество понять, что злодеяние неизбежно будет наказано.
Но затем людей потребовалось от этого отучить, вернуть их на их собственный жизненный путь. И это все больше удавалось. Суды принимали на себя все большую нагрузку. То, что часто решения их оказывались ошибочными, и составляло всего-навсего ту цену, которую людям приходилось платить за свою свободу.
Змей еще раз взглянул в свой блокнот. Там были нарисованы три заключенные женского пола. Средняя была старой и усталой, руки ее огрубели от жатвы. Стояла она в грязной набедренной повязке, но лицо ее носило на себе неизгладимые и глубокие черты волшебной красоты. Самая молоденькая и — по человеческим понятиям — хорошенькая из всей компании была нарисована с лицом монстра. Змей вспомнил ее. Зло в чистом виде. Однажды ее повесят. Приглядевшись повнимательней, Змей понял, на обеих ее щеках он нарисовал по виселице. Он снова вырвал листок, скомкал его и опять взглянул в сторону лагеря.
Там, в самом центре, стояли виселицы. Ими часто пользовались в первые дни захвата власти, но теперь все реже. Случился один страшный бунт, но с тех пор число титанидской охраны заметно уменьшилось. Теперь их едва хватало на шесть футбольных команд.
Хотя тюремная жизнь представляла собой тяжкий труд, она все же была лучше того, с чем большинство заключенных столкнулось в Беллинзоне. В прежние времена пропитание проблемы не составляло. Но теперь манна больше не падала, и новые заключенные жаловались на голод и неуверенность в завтрашнем дне. Рождалась экономическая система, проводились общественные разграничения. Рабочих мест хватало в избытке, но весь заработок уходил на пропитание — и только на пропитание. Многие виды работ были и тяжелее, и опаснее труда на полях. А случались дни, когда флот возвращался ни с чем — или когда от лагерей не прибывали баржи. Тогда голодали все.
Тюремная кормежка была самой лучшей — на сей счет инспектор получил строжайшие указы. Еды было достаточно. В тюрьме было безопасно. Большинство ее обитателей просто не хотели для себя лишних неприятностей.
Так что титаниды лишь патрулировали нейтральную полосу меж лагерями и городом. Они редко кого ловили, и очень немногие койки на перекличке оказывались пустыми.
Змей снова посмотрел на свой этюд. Три человека висели на веревках в центре лагеря. Два из них были подлинно злы, вспомнил Змей. Один лишь свалял большого дурака. Он прямо на глазах у титанид убил вертухая. Вертухай безусловно заслуживал смерти — Змей припомнил, что того человека в свою очередь повесили всего лишь несколькими гектаоборотами позже — но закон есть закон. Хотя Змей оставил бы ему жизнь. Но человеческий суд решил иначе.
Змей гневно вырвал листок и отшвырнул его в сторону. Разум его продолжал возвращаться к тому, что знала его душа и о чем смертельно не хотелось думать. Тут скверное место, место страдания. В таком людском месте титаниде быть не следует. Титаниды прекрасно знали, как себя вести. Люди же проводили свои жизни в бесконечной борьбе со своими животными инстинктами. Вполне могло так быть, что эти законы, тюрьмы и виселицы представляли собой лучшее решение, какое только возможно при таком парадоксе. Но от того, что она в этом участвовала, титаниду тошнило.
Воззрившись во мрак спицы Диониса, Змей запел песнь печали и тоски по Великому Древу дома. Другие присоединились; руки их были заняты разными мелочами. Песнь пелась долго.
Здесь наверняка можно было сделать что-то хорошее, доброе. Змей не собирался менять мир. И не рассчитывал изменить человеческую природу — даже если б мог. У людей своя судьба. Цель Змея была весьма умеренна. Он просто хотел, чтобы мир стал чуть-чуть лучше после того, как он в нем побывал. Такое желание казалось более чем скромным.
Змей посмотрел в свой блокнот. Оказалось, он нарисовал улыбающегося человека. Парень носил шорты и полосатую футболку, а на ногах у него были кроссовки. Он лихо мчался по полю, гоня перед собой футбольный мяч.
ЭПИЗОД XVIII
Робин села справа от самого большого кресла у дальнего конца громадного стола Совета, что находился в Большом зале «Петли». Открыв свой хитроумно сработанный кожаный дипломат — подарок Вальи и Верджинели, — она достала оттуда стопку бумаги и плюхнула ее на полированную столешницу. Затем, нервно оглядевшись, вынула из футляра очки в проволочной оправе и аккуратно зацепила дужки за уши.
Робин по-прежнему казалось, что вид у нее в очках просто смехотворный. Еще дома, в Ковене, она испытывала периодические проблемы со зрением, которые были легко поправимы по мере того, как она взрослела. А здесь, после визитов к Источнику, с глазами становилось все хуже. И, Великая Матерь, что ж тут удивительного, когда она целыми днями просматривает всевозможные отчеты?
Робин понимала, что это не должно ее удивлять — но все-таки удивлялась. А дело заключалось в том, что теперь именно она — во всех отношениях, кроме главного, решающего, — была мэром Беллинзоны. Робин подозревала, что, родись она христианкой, быть бы ей сейчас папой римским.
Сирокко прекрасно все понимала еще тогда — в тот день, шесть килооборотов назад. Прекрасно понимала... все, до конца. И была непреклонна.
— У тебя есть опыт руководства большой людской массой, — сказала тогда Сирокко. — А у меня его нет. По причинам, которые станут тебе ясны позднее, мне придется удерживать верховную власть в Беллинзоне.
Но в великом множестве вопросов я буду полагаться на тебя и твои суждения. И я знаю, что ты это испытание выдержишь.
Да, тогда это было испытание. Но теперь все обращалось в рутину. В ту самую рутину, которую Робин больше всего ненавидела, управляя Ковеном.
Она потерла ладонями столешницу и улыбнулась. Восхитительный стол, сработанный из лучшей древесины и окаймленный такой затейливой резьбой, какая Робин и не снилась. Сработанный, естественно, титанидами. Но этот стол появился в зале Совета не первым.
Первый был круглым. Сирокко бросила на него лишь взгляд — и велела немедленно убрать.
— Тут вам не Камелот, — сказала она тогда. — И собраний равных здесь не ждите. Сюда надо принести большой, а главное — длинный стол, с огроменным креслом в дальнем конце.
Робин понимала, что для титанид это вполне естественная ошибка. Существовали пути человеческие и пути титанидские. Титанидам никогда не осознать того психологического преимущества, которое обретала Сирокко, сидя во главе.
Тогда-то они и притащили огроменное кресло. Порой Сирокко в него садилась.
Но в последнее время кресло все чаще оставалось пустым, и Робин вела собрания из своего обычного кресла справа от трона.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151
Но затем людей потребовалось от этого отучить, вернуть их на их собственный жизненный путь. И это все больше удавалось. Суды принимали на себя все большую нагрузку. То, что часто решения их оказывались ошибочными, и составляло всего-навсего ту цену, которую людям приходилось платить за свою свободу.
Змей еще раз взглянул в свой блокнот. Там были нарисованы три заключенные женского пола. Средняя была старой и усталой, руки ее огрубели от жатвы. Стояла она в грязной набедренной повязке, но лицо ее носило на себе неизгладимые и глубокие черты волшебной красоты. Самая молоденькая и — по человеческим понятиям — хорошенькая из всей компании была нарисована с лицом монстра. Змей вспомнил ее. Зло в чистом виде. Однажды ее повесят. Приглядевшись повнимательней, Змей понял, на обеих ее щеках он нарисовал по виселице. Он снова вырвал листок, скомкал его и опять взглянул в сторону лагеря.
Там, в самом центре, стояли виселицы. Ими часто пользовались в первые дни захвата власти, но теперь все реже. Случился один страшный бунт, но с тех пор число титанидской охраны заметно уменьшилось. Теперь их едва хватало на шесть футбольных команд.
Хотя тюремная жизнь представляла собой тяжкий труд, она все же была лучше того, с чем большинство заключенных столкнулось в Беллинзоне. В прежние времена пропитание проблемы не составляло. Но теперь манна больше не падала, и новые заключенные жаловались на голод и неуверенность в завтрашнем дне. Рождалась экономическая система, проводились общественные разграничения. Рабочих мест хватало в избытке, но весь заработок уходил на пропитание — и только на пропитание. Многие виды работ были и тяжелее, и опаснее труда на полях. А случались дни, когда флот возвращался ни с чем — или когда от лагерей не прибывали баржи. Тогда голодали все.
Тюремная кормежка была самой лучшей — на сей счет инспектор получил строжайшие указы. Еды было достаточно. В тюрьме было безопасно. Большинство ее обитателей просто не хотели для себя лишних неприятностей.
Так что титаниды лишь патрулировали нейтральную полосу меж лагерями и городом. Они редко кого ловили, и очень немногие койки на перекличке оказывались пустыми.
Змей снова посмотрел на свой этюд. Три человека висели на веревках в центре лагеря. Два из них были подлинно злы, вспомнил Змей. Один лишь свалял большого дурака. Он прямо на глазах у титанид убил вертухая. Вертухай безусловно заслуживал смерти — Змей припомнил, что того человека в свою очередь повесили всего лишь несколькими гектаоборотами позже — но закон есть закон. Хотя Змей оставил бы ему жизнь. Но человеческий суд решил иначе.
Змей гневно вырвал листок и отшвырнул его в сторону. Разум его продолжал возвращаться к тому, что знала его душа и о чем смертельно не хотелось думать. Тут скверное место, место страдания. В таком людском месте титаниде быть не следует. Титаниды прекрасно знали, как себя вести. Люди же проводили свои жизни в бесконечной борьбе со своими животными инстинктами. Вполне могло так быть, что эти законы, тюрьмы и виселицы представляли собой лучшее решение, какое только возможно при таком парадоксе. Но от того, что она в этом участвовала, титаниду тошнило.
Воззрившись во мрак спицы Диониса, Змей запел песнь печали и тоски по Великому Древу дома. Другие присоединились; руки их были заняты разными мелочами. Песнь пелась долго.
Здесь наверняка можно было сделать что-то хорошее, доброе. Змей не собирался менять мир. И не рассчитывал изменить человеческую природу — даже если б мог. У людей своя судьба. Цель Змея была весьма умеренна. Он просто хотел, чтобы мир стал чуть-чуть лучше после того, как он в нем побывал. Такое желание казалось более чем скромным.
Змей посмотрел в свой блокнот. Оказалось, он нарисовал улыбающегося человека. Парень носил шорты и полосатую футболку, а на ногах у него были кроссовки. Он лихо мчался по полю, гоня перед собой футбольный мяч.
ЭПИЗОД XVIII
Робин села справа от самого большого кресла у дальнего конца громадного стола Совета, что находился в Большом зале «Петли». Открыв свой хитроумно сработанный кожаный дипломат — подарок Вальи и Верджинели, — она достала оттуда стопку бумаги и плюхнула ее на полированную столешницу. Затем, нервно оглядевшись, вынула из футляра очки в проволочной оправе и аккуратно зацепила дужки за уши.
Робин по-прежнему казалось, что вид у нее в очках просто смехотворный. Еще дома, в Ковене, она испытывала периодические проблемы со зрением, которые были легко поправимы по мере того, как она взрослела. А здесь, после визитов к Источнику, с глазами становилось все хуже. И, Великая Матерь, что ж тут удивительного, когда она целыми днями просматривает всевозможные отчеты?
Робин понимала, что это не должно ее удивлять — но все-таки удивлялась. А дело заключалось в том, что теперь именно она — во всех отношениях, кроме главного, решающего, — была мэром Беллинзоны. Робин подозревала, что, родись она христианкой, быть бы ей сейчас папой римским.
Сирокко прекрасно все понимала еще тогда — в тот день, шесть килооборотов назад. Прекрасно понимала... все, до конца. И была непреклонна.
— У тебя есть опыт руководства большой людской массой, — сказала тогда Сирокко. — А у меня его нет. По причинам, которые станут тебе ясны позднее, мне придется удерживать верховную власть в Беллинзоне.
Но в великом множестве вопросов я буду полагаться на тебя и твои суждения. И я знаю, что ты это испытание выдержишь.
Да, тогда это было испытание. Но теперь все обращалось в рутину. В ту самую рутину, которую Робин больше всего ненавидела, управляя Ковеном.
Она потерла ладонями столешницу и улыбнулась. Восхитительный стол, сработанный из лучшей древесины и окаймленный такой затейливой резьбой, какая Робин и не снилась. Сработанный, естественно, титанидами. Но этот стол появился в зале Совета не первым.
Первый был круглым. Сирокко бросила на него лишь взгляд — и велела немедленно убрать.
— Тут вам не Камелот, — сказала она тогда. — И собраний равных здесь не ждите. Сюда надо принести большой, а главное — длинный стол, с огроменным креслом в дальнем конце.
Робин понимала, что для титанид это вполне естественная ошибка. Существовали пути человеческие и пути титанидские. Титанидам никогда не осознать того психологического преимущества, которое обретала Сирокко, сидя во главе.
Тогда-то они и притащили огроменное кресло. Порой Сирокко в него садилась.
Но в последнее время кресло все чаще оставалось пустым, и Робин вела собрания из своего обычного кресла справа от трона.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151