Мы равняем носки ботинок и сапог по сварным швам легкого корпуса. Правое мое плечо вжато в плечо Симбирцева, левое - в плечо помощника Феди. Сразу за ним возвышается Мартопляс, переминается с ноги на ногу доктор. Пока не было команды «Смирно», на лейтенантском фланге хохоток-Симаков придаёт фуражке Васильчикова нахимовские обводы. Мичманская шеренга начинается с боцмана. Привычно, не дожидаясь команды, застыл Степан Трофимович Лесных. Щеголь- Голицын, нервируя боцмана, расправляет под обшлагами шинели белые манжеты. Чертыхается Костя Марфин - чуть не загремел по скату обледеневшего борта. За низеньким коком убегает к флагштоку вереница матросских лиц: Соколов, Дуняшин, Тодор, Жамбалов…
Артисты бродячих цирков, солдаты маршевых рот, геологи поисковых партий знают, что такое всем вместе колесить но дорогам, менять города, стены случайных приютов, знают, как дорого, отбившись от своих,. увидеть в толчее лицо сотоварища, пусть не самого близкого, пусть даже не самого приятного, но своего, делившего с тобой общий кров, общие беды, общее скитальчество. Вот и мы годами притирались плечо к плечу в казармах, на палубах плавбаз и доков, в эшелонных вагонах, в санаторных палатах, на деревянных мостиках северодарских улиц, в лабиринтах арабских городов в нечастые наши сходы на берег… И вдруг понимаешь с грустью и болью: наступит день, когда все эти парни и дяди в бушлатах, кителях, шинелях - фамилии анкетные данные их ты затвердил до гробовой доски, - электрики, мотористы, трюмные, торпедисты, с которым! ты ходил в караулы и торпедные атаки, слушал вой полярных буранов и мерз в парадном строю, изнывал в шторм от качки и лез в пылающий отсек пожарного полигона, варили в чудовищных котлах обеды на весь подплав и вскакивать по звонкам аварийных тревог, - все эти отличники и разгильдяи, весельчаки и горлопаны, злюки и добряки, тихони и сорвиголовы, что зовутся сейчас таким внушительные таким монолитным словом «экипаж», рассеются по другим кораблям, разъедутся по иным гарнизонам, по отчим городам.
Даже самые сплаванные экипажи не вечны. Капитал лейтенант Симбирцев собирается на офицерские классы Мартопляс назначен помощником флагманского механик; Костя Марфин написал рапорт об увольнении.
Перед строем - шестеро первостатейных старшин. Он уходят сегодня в запас. Они стоят отутюженные, начищенные, надраенные, в бушлатах с погонами, исполосованные лычками, в златолобых бескозырках, с новенькими чёрными портфелями, в которых у всех почти одно и то же - «дембельский» фотоальбом, выточенная из эбонита лодка, тельник - отцу, платок - матери, ремень с бляхой - брату, заграничная вещица - той, что писала письма…
Они стоят - ещё свои и уже чужие. Старпом зачитал последний приказ:
- «…Снять с котлового и со всех видов довольствия…
За успехи в боевой и политической подготовке - присвоить вышепоименованным звание главных старшин».
Улыбаясь - знали заранее, - они сдирают с потов чёрные нитки, разделяющие лычки, и теперь нашивки на погонах сияют широким главстаршинским галуном.
Ахнул из репродуктора старинный марш! В три косых дирижерских взмаха перечеркнуто прошлое: как Андреевский флаг - крест, крест, крест - год, год, год!
Медные взрывы литавр взлетают брызгами разбитых о палубу волн… В один миг пронесется в матросских глазах вся служба-такая долгая в часах и скоролетная в годах.
Чайки взмахивают крыльями в такт «Прощанию славянки».
Ты помнишь: простуженный бас ревуна, шипящий свист врывающегося в цистерны моря… А тот шторм, ту вселенскую качку, когда ты отдал морю все, кроме души, и плакал с досады на себя, на бледную немочь, и тот спасительный кусок сухаря, который сунул тебе бывалый мичман?! А наглый рев пикирующего на лодку штурмовика - ночью о зажженными фарами, днем с включенными сиренами?! Ты видел это сам, и ненависть к чужеземным звёздам ты почерпнул не из газет,… И многое вспомнится под медную вьюгу прощального марша…
Голос старпома нетверд:
- Увольняющимся в запас-попрощаться с командой.
Только раз в жизни выпадает матросу пройти вдоль строя вот так, по-адмиральски, - пожимая руки и заглядывая в лицо каждому. Обнимались порывисто и крепко. Хлопали друг друга то плечам так, что шинельное сукно курилось пыльцой. В этих коротких, отчаянных ударах - вся соль чувств. Стесняясь выдавать их, они выдавали их ещё больше.
- Пиши, Серега!
- Поклон Питеру!
- Бывай, земеля…
- Прощай, что ли!
Они поднимались по сходне на берег. Марш чеканил им шаг-прочь, прочь, прочь!… Они уходили не оглядываясь, чтобы экипаж не видел стоявших в глазах слез…
Они ещё не знали, что марш отпевал их лучшие годы. Они ещё не знали, что пройдет зима, другая, им начнет сниться невозвратное - мере, которое они толком а не кипели, живя то за скалами, то в отсеках, - прекрасное синекрылое море… И грубое лодочное железо - дизели, помпы, воздушные клапана, переменники- подернется нежным флером прошлого. Так обрастает оно, это железо, пушистой мягкой зеленью, спустившись в глубины навечно.
Они ещё не знали, с какой тоской будут вглядываться в каждого встречного моряка, отыскивая в нём приметы подводника и северянина. Они ещё не знали, как больно и сладко будет бередить душу лет через пять, десять, двадцать этот их последний марш.
Торпедолов с уволенными в запас матросами, попыхивая сизым дымком, медленно разворачивался посреди Екатерининской гавани. Скалы, привычные, как стены казарм, скалы, растрескавшиеся от тысяч матросских взглядов, исписанные: датами «дембелей» и девичьими именами, присыпанные перьями линяющих чаек, щедро расцвеченные полярными мхами, расступились, и торпедолов вышел за боны.
На почте, как всегда, пахнет горячим сургучом и свежими яблоками. Я шлю длинную телеграмму с вызовом на переговорный пункт и «уведомлением о вручении». Все ещё не верится, что эти почтовые формулы, эти телеграфные заклинания, вызовут её голос и слева: наши полетят друг к другу через одиннадцать часовых поясов и полтораста меридианов…
О, чудо! Какие-то невидимые телефонные люди назначают нам час свидания. Она встретит меня из похода завтра в два часа пополуночи.
Молю всех богов, чтобы завтра не объявили штормовую готовность или не попасть в какое-нибудь дежурство. Фортуна не ревнива, но игрива… Дважды объявляли «ветер-два» и дважды отменяли; меня ставили дежурить, но удалось поменяться днями; меня едва не услали на Украину за пополнением; подо мной провалилась ступенька на Чертовом мосту, обошлось без перелома ноги.
Под вечер меня все же назначили старшим офицерского патруля, но это не помешало мне прийти к двум часам по полуночи на переговорный пункт. Никогда не думал, что это казенное стеклянное здание и станет местом нашей главной встречи.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108
Артисты бродячих цирков, солдаты маршевых рот, геологи поисковых партий знают, что такое всем вместе колесить но дорогам, менять города, стены случайных приютов, знают, как дорого, отбившись от своих,. увидеть в толчее лицо сотоварища, пусть не самого близкого, пусть даже не самого приятного, но своего, делившего с тобой общий кров, общие беды, общее скитальчество. Вот и мы годами притирались плечо к плечу в казармах, на палубах плавбаз и доков, в эшелонных вагонах, в санаторных палатах, на деревянных мостиках северодарских улиц, в лабиринтах арабских городов в нечастые наши сходы на берег… И вдруг понимаешь с грустью и болью: наступит день, когда все эти парни и дяди в бушлатах, кителях, шинелях - фамилии анкетные данные их ты затвердил до гробовой доски, - электрики, мотористы, трюмные, торпедисты, с которым! ты ходил в караулы и торпедные атаки, слушал вой полярных буранов и мерз в парадном строю, изнывал в шторм от качки и лез в пылающий отсек пожарного полигона, варили в чудовищных котлах обеды на весь подплав и вскакивать по звонкам аварийных тревог, - все эти отличники и разгильдяи, весельчаки и горлопаны, злюки и добряки, тихони и сорвиголовы, что зовутся сейчас таким внушительные таким монолитным словом «экипаж», рассеются по другим кораблям, разъедутся по иным гарнизонам, по отчим городам.
Даже самые сплаванные экипажи не вечны. Капитал лейтенант Симбирцев собирается на офицерские классы Мартопляс назначен помощником флагманского механик; Костя Марфин написал рапорт об увольнении.
Перед строем - шестеро первостатейных старшин. Он уходят сегодня в запас. Они стоят отутюженные, начищенные, надраенные, в бушлатах с погонами, исполосованные лычками, в златолобых бескозырках, с новенькими чёрными портфелями, в которых у всех почти одно и то же - «дембельский» фотоальбом, выточенная из эбонита лодка, тельник - отцу, платок - матери, ремень с бляхой - брату, заграничная вещица - той, что писала письма…
Они стоят - ещё свои и уже чужие. Старпом зачитал последний приказ:
- «…Снять с котлового и со всех видов довольствия…
За успехи в боевой и политической подготовке - присвоить вышепоименованным звание главных старшин».
Улыбаясь - знали заранее, - они сдирают с потов чёрные нитки, разделяющие лычки, и теперь нашивки на погонах сияют широким главстаршинским галуном.
Ахнул из репродуктора старинный марш! В три косых дирижерских взмаха перечеркнуто прошлое: как Андреевский флаг - крест, крест, крест - год, год, год!
Медные взрывы литавр взлетают брызгами разбитых о палубу волн… В один миг пронесется в матросских глазах вся служба-такая долгая в часах и скоролетная в годах.
Чайки взмахивают крыльями в такт «Прощанию славянки».
Ты помнишь: простуженный бас ревуна, шипящий свист врывающегося в цистерны моря… А тот шторм, ту вселенскую качку, когда ты отдал морю все, кроме души, и плакал с досады на себя, на бледную немочь, и тот спасительный кусок сухаря, который сунул тебе бывалый мичман?! А наглый рев пикирующего на лодку штурмовика - ночью о зажженными фарами, днем с включенными сиренами?! Ты видел это сам, и ненависть к чужеземным звёздам ты почерпнул не из газет,… И многое вспомнится под медную вьюгу прощального марша…
Голос старпома нетверд:
- Увольняющимся в запас-попрощаться с командой.
Только раз в жизни выпадает матросу пройти вдоль строя вот так, по-адмиральски, - пожимая руки и заглядывая в лицо каждому. Обнимались порывисто и крепко. Хлопали друг друга то плечам так, что шинельное сукно курилось пыльцой. В этих коротких, отчаянных ударах - вся соль чувств. Стесняясь выдавать их, они выдавали их ещё больше.
- Пиши, Серега!
- Поклон Питеру!
- Бывай, земеля…
- Прощай, что ли!
Они поднимались по сходне на берег. Марш чеканил им шаг-прочь, прочь, прочь!… Они уходили не оглядываясь, чтобы экипаж не видел стоявших в глазах слез…
Они ещё не знали, что марш отпевал их лучшие годы. Они ещё не знали, что пройдет зима, другая, им начнет сниться невозвратное - мере, которое они толком а не кипели, живя то за скалами, то в отсеках, - прекрасное синекрылое море… И грубое лодочное железо - дизели, помпы, воздушные клапана, переменники- подернется нежным флером прошлого. Так обрастает оно, это железо, пушистой мягкой зеленью, спустившись в глубины навечно.
Они ещё не знали, с какой тоской будут вглядываться в каждого встречного моряка, отыскивая в нём приметы подводника и северянина. Они ещё не знали, как больно и сладко будет бередить душу лет через пять, десять, двадцать этот их последний марш.
Торпедолов с уволенными в запас матросами, попыхивая сизым дымком, медленно разворачивался посреди Екатерининской гавани. Скалы, привычные, как стены казарм, скалы, растрескавшиеся от тысяч матросских взглядов, исписанные: датами «дембелей» и девичьими именами, присыпанные перьями линяющих чаек, щедро расцвеченные полярными мхами, расступились, и торпедолов вышел за боны.
На почте, как всегда, пахнет горячим сургучом и свежими яблоками. Я шлю длинную телеграмму с вызовом на переговорный пункт и «уведомлением о вручении». Все ещё не верится, что эти почтовые формулы, эти телеграфные заклинания, вызовут её голос и слева: наши полетят друг к другу через одиннадцать часовых поясов и полтораста меридианов…
О, чудо! Какие-то невидимые телефонные люди назначают нам час свидания. Она встретит меня из похода завтра в два часа пополуночи.
Молю всех богов, чтобы завтра не объявили штормовую готовность или не попасть в какое-нибудь дежурство. Фортуна не ревнива, но игрива… Дважды объявляли «ветер-два» и дважды отменяли; меня ставили дежурить, но удалось поменяться днями; меня едва не услали на Украину за пополнением; подо мной провалилась ступенька на Чертовом мосту, обошлось без перелома ноги.
Под вечер меня все же назначили старшим офицерского патруля, но это не помешало мне прийти к двум часам по полуночи на переговорный пункт. Никогда не думал, что это казенное стеклянное здание и станет местом нашей главной встречи.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108