В токе струистого жара дрожат и зыблются звёзды. Вахтенный офицер взбирается на мостик в комбинезонной куртке, натянутой на голые плечи. Счастливчик! Уж он-то к утру точно продрогнет.
Во всех снах я видел снег: крепко сметанные сугробы с волнистыми гребнями, скрипучий снег морозной пороши, влажный снег весны-серый и зернистый, как грубая соль… А снег Северодара! Сухой, игольчатый, под луной и фонарями он пересверкивает крохотными огоньками - такой снег выпадает только перед прилетом Снежной королевы. Королевский снег! Я видел сквозь анфиладу отсеков заснеженные купола старого университета, дымились холода той памятной московской зимы, когда смерзались трамвайные стрелки и алые вагоны разбредались по чужим маршрутам. И чудился на раскаленном лбу целебный холод тонких пальцев…
3.
Приказы редко бывают приятными. Но все же бывают. На очередном сеансе связи получили распоряжение: всплыть, перейти в точку якорной стоянки и ждать плавбазу с танкером для дозаправки. Якорь - это передышка. Якорь - это письма. Якорь - это предупредительный малый ремонт.
Абатуров глянул на карту и слегка расстроился. Грунт в районе будущей стоянки - туф. Каменистое дно - якорной вахте покоя не видать. Зато остальные спали как люди - всю ночь, без тревог на всплытия, без срочных погружений. А утром выбрались на корпус и делали гимнастику под бодрые пионерские песни из радиоприемника, который ловит Москву не украдкой - из-под воды, - а во весь рост лодочных антенн.
Сначала пришла плавбаза в сопровождении эсминца - высоченная, мачторогая, с орудийными башнями и мощными грузовыми стрелами, - помесь крейсера и сухогруза.
Эсминец, заплаванный, трепанный штормами и жженный солнцем, лихо прогрохотал за кормой плавбазы якорь-цепью, и мы встали под высокий борт матки-кормилицы.
Первое, что прокричал Абатуров с мостика встречающим офицерам:
- Письма для нас есть?
- Писем нет, - отвечал рыжеусый капитан-лейтенант в новенькой тропической пилотке. - Пишите сами! Через полчаса эсминец уходит на Родину. Захватит почту.
Абатуров приложил к губам микрофон внутренней трансляции:
- Команде - письма писать! Письма сдать вахтенному центрального поста!
Редчайшая и счастливая оказия! В одно мгновение все отсеки превращаются в залы почтамта. В такие минуты пишут только тем, кто ближе всех сердцу. Можно не сомневаться: на всех конвертах будут женские фамилии…
Я уединяюсь в каюте, и на бумагу льется нечто сумбурно-чувствительное - стыдно перечитывать. Обрываю письмо на полуфразе… Что толку, её наверняка уже нет… Комкаю лист с яростью.
- Что, Сергеич? - заглянул Симбирцев. - В муках эпистолярного творчества бьешься?
- Как ты думаешь, она ещё там или уехала?
Гоше ничего не нужно объяснять. Он что-то прикидывает, подсчитывает…
- Точно узнаем послезавтра. Годится?
- Как?!
Взмахом руки старпом зовет за собой. Я молча перебираюсь за ним в центральный пост, в рубку, на мостик, с корпуса на трап, с трапа на плавбазу, а там, поплутав по лабиринту подпалубных коридоров, мы отыскиваем каюту, где живут мичманы-связисты. Один из них, щупленький мужичок с впушительпой фамилией Генералов - давний знакомый Симбирцева.
- Здоров, Михалыч! - приветствует его Гоша. - Как живешь можешь?
- Ничего.
- «Ничего» у меня дома в трех чемоданах! - усмехается старпом, присаживаясь на свободную койку. - Слушай, Михалыч, человеку помочь надо…
За кружкой чаю с душицей и мятой Генералов и Симбирцев разрабатывают хитрую радиотехническую операцию: па ближайшем сеансе связи с Северодаром Генералов попросит оперативного дежурного позвонить в гидрометеопост и узнать, уехала Лю или нет. Если уехала, Генералов при передаче на нашу лодку результатов торпедной атаки прибавит к цифрам как бы случайную букву «н» - «нет». Если она в Северодаре, значит, вместо «н» будет «д» - «да».
Пожав друг другу руки, мы прощаемся. Великая вещь -мужская солидарность, да ещё замешанная на морской соли…
У кормовой орудийной башни толпились матросы, они подпрыгивали, суетились, чей-то тенорок азартно вопил:
- Врежь ей! По кумполу! По кумполу!…
Среди плавбазовских я разглядел и несколько наших подводников. Симбирцев начальственно сдвинул брови и решительно зашагал к месту происшествия.
- В чем дело?
- Акулу поймали, тарьщкапнант! - радостно поделился новостью электрик Тодор. - На самодур вытянули!
Серая тупоносая акула обреченно плясала по палубе, выгибаясь, как лук. Среди взбудораженных зрителей я увидел Жамбалова. Он страдальчески морщился. Это было невероятно! Он явно жалел акулу, мерзкую тварь, которая живо бы оттяпала ему ногу или руку, окажись они за бортом нос к носу!
Хищница оказалась брюхатой самкой и с перепугу разродилась прямо под орудийной башней. Детеныши прыгали рядом. Бить акулят мичман Лесных не позволил - спихнул носком сапога за борт. Все это произошло на глазах у Жамбалова. Душа его, противная любому умерщвлению, должно быть, оценила поступок мичмана. Во всяком случае, я увидел, как непроницаемые щелки жамбаловских глаз доверчиво расширились…
Мы провожали миноносец-письмоносец с высокого юта плавбазы. Шустрый кораблик выбрал якорь и, попыхивая из широкой трубы полупрозрачным горячим дымком, ринулся на восток, домой, на Родину… Он уносил пухлую пачку наших писем, и среди них мое, с дельфинами на конверте.
На сигнальных фалах плавбазы взвились флаги: «Счастливого плавания!» Мы смотрели эсминцу вслед. Только не сожги трубки в котлах, не намотай на винт обрывки сетей, не сбейся с курса… Пусть минуют тебя штормы и аварии. Донеси наши письма…
4.
Долгожданный танкер возник из морской синевы и солнечного блеска. Длинный, осанистый, он приближался к нам не спеша, гася инерцию хода. Из его иллюминаторов торчали жестяные совки-ветрогоны. Жарко. На корме - название белорусского города: «Слоним». Прочитал, и посреди бескрайней голубой пустыни повеяло детством. Зелёная речка Щара с плосконосыми зелеными щуками, которых выуживали слонимские рыбаки прямо с плотов. Старинные костелы под сенью древних лип, душистые заросли персидской сирени, и тревожный гул роскошных майских жуков…
Матросы танкера высыпали на палубу, пестрые, как корсары. Мы разглядываем их, смуглых, длинноволосых, во все глаза - точно марсиан, а они точно так же - нас, белолицых, в диковинных синих пилотках с козырьками.
- У борта не курить! Не курить! - покрикивает со шланговой палубы Слонимский боцман - волосогрудый малый в зеркальных очках. На голове у него матерчатое кепи с надписью: «Нида».
Мартопляс пробыл на танкере битый час. Слонимцы перерыли все бумаги, но так и не могли найти паспорт на дизельное топливо. «Ухо с ручкой!» - в ярости обозвал про себя Мартопляс рассеянного капитана и перебрался но зыбкой сходне на подводную лодку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108
Во всех снах я видел снег: крепко сметанные сугробы с волнистыми гребнями, скрипучий снег морозной пороши, влажный снег весны-серый и зернистый, как грубая соль… А снег Северодара! Сухой, игольчатый, под луной и фонарями он пересверкивает крохотными огоньками - такой снег выпадает только перед прилетом Снежной королевы. Королевский снег! Я видел сквозь анфиладу отсеков заснеженные купола старого университета, дымились холода той памятной московской зимы, когда смерзались трамвайные стрелки и алые вагоны разбредались по чужим маршрутам. И чудился на раскаленном лбу целебный холод тонких пальцев…
3.
Приказы редко бывают приятными. Но все же бывают. На очередном сеансе связи получили распоряжение: всплыть, перейти в точку якорной стоянки и ждать плавбазу с танкером для дозаправки. Якорь - это передышка. Якорь - это письма. Якорь - это предупредительный малый ремонт.
Абатуров глянул на карту и слегка расстроился. Грунт в районе будущей стоянки - туф. Каменистое дно - якорной вахте покоя не видать. Зато остальные спали как люди - всю ночь, без тревог на всплытия, без срочных погружений. А утром выбрались на корпус и делали гимнастику под бодрые пионерские песни из радиоприемника, который ловит Москву не украдкой - из-под воды, - а во весь рост лодочных антенн.
Сначала пришла плавбаза в сопровождении эсминца - высоченная, мачторогая, с орудийными башнями и мощными грузовыми стрелами, - помесь крейсера и сухогруза.
Эсминец, заплаванный, трепанный штормами и жженный солнцем, лихо прогрохотал за кормой плавбазы якорь-цепью, и мы встали под высокий борт матки-кормилицы.
Первое, что прокричал Абатуров с мостика встречающим офицерам:
- Письма для нас есть?
- Писем нет, - отвечал рыжеусый капитан-лейтенант в новенькой тропической пилотке. - Пишите сами! Через полчаса эсминец уходит на Родину. Захватит почту.
Абатуров приложил к губам микрофон внутренней трансляции:
- Команде - письма писать! Письма сдать вахтенному центрального поста!
Редчайшая и счастливая оказия! В одно мгновение все отсеки превращаются в залы почтамта. В такие минуты пишут только тем, кто ближе всех сердцу. Можно не сомневаться: на всех конвертах будут женские фамилии…
Я уединяюсь в каюте, и на бумагу льется нечто сумбурно-чувствительное - стыдно перечитывать. Обрываю письмо на полуфразе… Что толку, её наверняка уже нет… Комкаю лист с яростью.
- Что, Сергеич? - заглянул Симбирцев. - В муках эпистолярного творчества бьешься?
- Как ты думаешь, она ещё там или уехала?
Гоше ничего не нужно объяснять. Он что-то прикидывает, подсчитывает…
- Точно узнаем послезавтра. Годится?
- Как?!
Взмахом руки старпом зовет за собой. Я молча перебираюсь за ним в центральный пост, в рубку, на мостик, с корпуса на трап, с трапа на плавбазу, а там, поплутав по лабиринту подпалубных коридоров, мы отыскиваем каюту, где живут мичманы-связисты. Один из них, щупленький мужичок с впушительпой фамилией Генералов - давний знакомый Симбирцева.
- Здоров, Михалыч! - приветствует его Гоша. - Как живешь можешь?
- Ничего.
- «Ничего» у меня дома в трех чемоданах! - усмехается старпом, присаживаясь на свободную койку. - Слушай, Михалыч, человеку помочь надо…
За кружкой чаю с душицей и мятой Генералов и Симбирцев разрабатывают хитрую радиотехническую операцию: па ближайшем сеансе связи с Северодаром Генералов попросит оперативного дежурного позвонить в гидрометеопост и узнать, уехала Лю или нет. Если уехала, Генералов при передаче на нашу лодку результатов торпедной атаки прибавит к цифрам как бы случайную букву «н» - «нет». Если она в Северодаре, значит, вместо «н» будет «д» - «да».
Пожав друг другу руки, мы прощаемся. Великая вещь -мужская солидарность, да ещё замешанная на морской соли…
У кормовой орудийной башни толпились матросы, они подпрыгивали, суетились, чей-то тенорок азартно вопил:
- Врежь ей! По кумполу! По кумполу!…
Среди плавбазовских я разглядел и несколько наших подводников. Симбирцев начальственно сдвинул брови и решительно зашагал к месту происшествия.
- В чем дело?
- Акулу поймали, тарьщкапнант! - радостно поделился новостью электрик Тодор. - На самодур вытянули!
Серая тупоносая акула обреченно плясала по палубе, выгибаясь, как лук. Среди взбудораженных зрителей я увидел Жамбалова. Он страдальчески морщился. Это было невероятно! Он явно жалел акулу, мерзкую тварь, которая живо бы оттяпала ему ногу или руку, окажись они за бортом нос к носу!
Хищница оказалась брюхатой самкой и с перепугу разродилась прямо под орудийной башней. Детеныши прыгали рядом. Бить акулят мичман Лесных не позволил - спихнул носком сапога за борт. Все это произошло на глазах у Жамбалова. Душа его, противная любому умерщвлению, должно быть, оценила поступок мичмана. Во всяком случае, я увидел, как непроницаемые щелки жамбаловских глаз доверчиво расширились…
Мы провожали миноносец-письмоносец с высокого юта плавбазы. Шустрый кораблик выбрал якорь и, попыхивая из широкой трубы полупрозрачным горячим дымком, ринулся на восток, домой, на Родину… Он уносил пухлую пачку наших писем, и среди них мое, с дельфинами на конверте.
На сигнальных фалах плавбазы взвились флаги: «Счастливого плавания!» Мы смотрели эсминцу вслед. Только не сожги трубки в котлах, не намотай на винт обрывки сетей, не сбейся с курса… Пусть минуют тебя штормы и аварии. Донеси наши письма…
4.
Долгожданный танкер возник из морской синевы и солнечного блеска. Длинный, осанистый, он приближался к нам не спеша, гася инерцию хода. Из его иллюминаторов торчали жестяные совки-ветрогоны. Жарко. На корме - название белорусского города: «Слоним». Прочитал, и посреди бескрайней голубой пустыни повеяло детством. Зелёная речка Щара с плосконосыми зелеными щуками, которых выуживали слонимские рыбаки прямо с плотов. Старинные костелы под сенью древних лип, душистые заросли персидской сирени, и тревожный гул роскошных майских жуков…
Матросы танкера высыпали на палубу, пестрые, как корсары. Мы разглядываем их, смуглых, длинноволосых, во все глаза - точно марсиан, а они точно так же - нас, белолицых, в диковинных синих пилотках с козырьками.
- У борта не курить! Не курить! - покрикивает со шланговой палубы Слонимский боцман - волосогрудый малый в зеркальных очках. На голове у него матерчатое кепи с надписью: «Нида».
Мартопляс пробыл на танкере битый час. Слонимцы перерыли все бумаги, но так и не могли найти паспорт на дизельное топливо. «Ухо с ручкой!» - в ярости обозвал про себя Мартопляс рассеянного капитана и перебрался но зыбкой сходне на подводную лодку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108