Кинзя показал себя славным воином и грамотеем и был полезен ему на месте, но подоспевший с заводов Хлопуша, узнав, что Кинзя друг Салавата, понял его тоску и сочувственно попросил царя уважить просьбу башкирца.
Пугачёв отпустил Кинзю.
Когда Кинзя услыхал по пути рассказ башкир о царском полковнике, который, внезапно явясь на базар, поднял народ к восстанию, Кинзя сразу узнал в полковнике Салавата.
Рассказ о песне его разогнал окончательно все сомнения.
Кинзя сообщил Салавату, что под Уфой стоят уже полковники Пугай-падши Губанов и Чика Зарубин.
Кинзя передал Салавату царский указ подымать башкир по всем дорогам, и Салават помчался от аула к аулу, подымая знамя восстания.
Всюду, куда приходил, громко выкрикивал он слова манифеста, призывавшие на великую войну:
— «Пусть знают и верят — это высшее письмо дано от собственной руки и языка…»
— Шулай, шулай… Казак-падша писал… Сам писал… — гудели голоса, приглушённые в знак почтения перед Казак-падшой, как авали Пугачёва в Башкирии.
— «Жалую вас землёй, водой, рыбой, пашней, лесом, хлебом и солью… — читал Салават. — Кто не подчинится и будет противиться — боярин, генерал, майор, капитан и другие, — голову того рубите и имущество грабьте… Против таких стойте».
— Кись! Кись! Башларын балта блян кись!.. — кричали слушавшие.
— «Даю слово: кто раб помещика и попал в руки крестьянских тиранов — с сего дня свободен… Кто в тюрьме — тоже освобождается. Кто не подчинится — будет казнён».
Слова эти подхватывали десятки и сотни языков, слова эти разносил ветер, слова летели на стрелах, мчались на конях, кружились, подхваченные бураном, скользили на лыжах и грохотали в звуках выстрелов.
Десятки и сотни буйных отрядов родились в аулах, и отважные жягеты на борзых конях, натянув поводья, мчались, перекинув через плечи луки, колчаны, с кинжалами и саблями на поясах, с копьями у стремян.
Салават прошёл вниз по Аю до самого устья. Всюду встречал он радостный приём, сотни жягетов присоединялись к нему.
Стоял декабрь. Последние быстрые речушки замерзали, окутанные инеем, как облаками. Мчались отряды во главе с десятниками и сотниками. Серебристым от инея мехом опушены были их шапки, серебристыми гривами щеголяли кони, поседели в морозной красе ресницы и чёрные брови на юных лицах.
— За волю!.. За степь!.. За соль!..
И за волю, за степь, за дешёвую соль, за свинец, за порох, обещанные царским манифестом, подымались аулы, юрты и целые дороги.
В первый раз было это, что башкиры вместе с русскими встали за волю, и сотни атамана Ивана Басова радостными криками встречали башкир-воинов, и царский полковник Салават Юлай-углы стремя к стремени ехал с царским атаманом, так же, как он, подымавшим народные полчища.
— За волю, за хлеб, за соль, за воду!
Вместе двигались они, призывая всех в царское войско:
— «От собственной руки и языка… Тех, кто меня признает, кто навстречу мне выйдет со службой, — не трогайте… Кто не подчиняется — мой приказ: вешать их и рубить».
Попы звонили в колокола, и народ присягал государю Петру Третьему. Кто не подчинялся — вешали и рубили тех, и чёрные тела их качались на деревьях.
Каму сковал ледяной панцирь, и за Камой, у Сарапуля, впервые встретили пугачевцы упрямый отпор. Целый день бились. Выстрелами отражали их с высокого берега верные царице сарапульцы, засевши в остатках деревянной крепости, не раз уже противившейся бунтовщикам. Два раза высылали к ним посланца с письмом Пугачёва, и в первый раз они прогнали его криком:
— Скажи своим ворам, что сарапульские кожемяки верны государыне!
Во второй раз погиб казак от пули, посланной старшиной кожевников. Тогда ринулись все на приступ на Сарапульскую гору, но новыми выстрелами отвечали упорные горожане — им нечего было вставать за волю: город их, стоявший на перекрёстке торговых дорог, вёл торговлю и был богатым.
Возле Сарапуля пристала к повстанцам тысяча черемис. Много лет их здесь обращали в православную веру, заставляли молиться чужим, христианским богам, и теперь поднялись они:
— За волю, за реку, за соль, за старых богов, живущих на вольной воле, в лесу, а не в церкви.
В белых сермягах своих черемисы были не видны на синевато-белом снегу в сумерках, и когда отважились на вылазку сарапульцы, они прошли мимо черемисов. Салаватовы башкиры с кинжалами в зубах и поднятыми саблями ударили на горожан, и многие из них были побиты и многие попали в плен к белохалатным черемисам.
Допросив пленных, их отправили под Уфу к графу Чернышову, как именовал себя Чика, командовавший войском, которое осаждало Уфу.
Слава Салавата летела по горам Урала, по долинам уральских рек. Слава Салавата звенела в его песнях, которые подхватывали сотни певцов и несли по сельским базарам, по деревенским избам. Песни звали народ на борьбу, и тысячи всадников скакали к Салавату. Одни из них приезжали во главе со старшинами и сотниками, другие — мелкими кучками, по десятку человек, иные — просто в одиночку.
Из-под Уфы от графа Чернышова пришло письмо о том, что на выручку осаждённой крепости движется войско царицы. Чернышов просил помощи для отбития войск.
Салават собрал тысячу конников и двинулся во главе их к Уфе, чтобы встретиться с удалым полководцем.
«Граф Чернышов» выехал сам в сопровождении свиты навстречу полку, приведённому Салаватом.
Когда Салават увидал его — вспомнилась сцена во «дворце» государя, в тот миг, когда Салават, после выстрела Емельяна в Лысова, шагнул через порог. Лица всех атаманов из военной коллегии пугачевцев повернулись враждебно к Овчинникову и Салавату, только этот, которого звали тогда не «графом», а просто Ванькой Зарубиным, радостно улыбнулся Овчинникову — это был настоящий друг государя, друг Андрея Овчинникова, а Андрей — друг Хлопуши. Он был моложе и удалее всех из яицких атаманов, недаром его послал царь осаждать Уфу, несмотря на его молодость.
Чика — граф Чернышов — был опытный воин. В его полках был порядок и чин, и Салавату захотелось стать его другом.
Чика принял его почётно и доброжелательно, угощал его, показал, как держит осаду, как обстреливает из пушек Уфу, тот самый злосчастный город, в котором сидят жадные до коней и денег чиновники, обещавшие Юлаю помочь в его тяжбе с заводчиками, забравшие сотни коней, соболиных, бобровых и беличьих шкурок, бочки меду, стада баранов и не сделавшие ничего для отца…
От Чики узнал Салават, что Афанасий Иваныч Хлопуша на заводах Урала льёт новые пушки для государя, готовит сабли и пики и всего дня четыре назад он прислал под Уфу четыре новые пушки с чугунными ядрами.
Салават не раз видал заводы, где выплавляли чугун, где ковали железо. Огромные полные жара печи, над которыми по ночам, как над пожарищем, поднималось зарево, казались ему похожими на злобных огнедышащих чудовищ, которые пожирают башкирские леса и приносят горе народу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131
Пугачёв отпустил Кинзю.
Когда Кинзя услыхал по пути рассказ башкир о царском полковнике, который, внезапно явясь на базар, поднял народ к восстанию, Кинзя сразу узнал в полковнике Салавата.
Рассказ о песне его разогнал окончательно все сомнения.
Кинзя сообщил Салавату, что под Уфой стоят уже полковники Пугай-падши Губанов и Чика Зарубин.
Кинзя передал Салавату царский указ подымать башкир по всем дорогам, и Салават помчался от аула к аулу, подымая знамя восстания.
Всюду, куда приходил, громко выкрикивал он слова манифеста, призывавшие на великую войну:
— «Пусть знают и верят — это высшее письмо дано от собственной руки и языка…»
— Шулай, шулай… Казак-падша писал… Сам писал… — гудели голоса, приглушённые в знак почтения перед Казак-падшой, как авали Пугачёва в Башкирии.
— «Жалую вас землёй, водой, рыбой, пашней, лесом, хлебом и солью… — читал Салават. — Кто не подчинится и будет противиться — боярин, генерал, майор, капитан и другие, — голову того рубите и имущество грабьте… Против таких стойте».
— Кись! Кись! Башларын балта блян кись!.. — кричали слушавшие.
— «Даю слово: кто раб помещика и попал в руки крестьянских тиранов — с сего дня свободен… Кто в тюрьме — тоже освобождается. Кто не подчинится — будет казнён».
Слова эти подхватывали десятки и сотни языков, слова эти разносил ветер, слова летели на стрелах, мчались на конях, кружились, подхваченные бураном, скользили на лыжах и грохотали в звуках выстрелов.
Десятки и сотни буйных отрядов родились в аулах, и отважные жягеты на борзых конях, натянув поводья, мчались, перекинув через плечи луки, колчаны, с кинжалами и саблями на поясах, с копьями у стремян.
Салават прошёл вниз по Аю до самого устья. Всюду встречал он радостный приём, сотни жягетов присоединялись к нему.
Стоял декабрь. Последние быстрые речушки замерзали, окутанные инеем, как облаками. Мчались отряды во главе с десятниками и сотниками. Серебристым от инея мехом опушены были их шапки, серебристыми гривами щеголяли кони, поседели в морозной красе ресницы и чёрные брови на юных лицах.
— За волю!.. За степь!.. За соль!..
И за волю, за степь, за дешёвую соль, за свинец, за порох, обещанные царским манифестом, подымались аулы, юрты и целые дороги.
В первый раз было это, что башкиры вместе с русскими встали за волю, и сотни атамана Ивана Басова радостными криками встречали башкир-воинов, и царский полковник Салават Юлай-углы стремя к стремени ехал с царским атаманом, так же, как он, подымавшим народные полчища.
— За волю, за хлеб, за соль, за воду!
Вместе двигались они, призывая всех в царское войско:
— «От собственной руки и языка… Тех, кто меня признает, кто навстречу мне выйдет со службой, — не трогайте… Кто не подчиняется — мой приказ: вешать их и рубить».
Попы звонили в колокола, и народ присягал государю Петру Третьему. Кто не подчинялся — вешали и рубили тех, и чёрные тела их качались на деревьях.
Каму сковал ледяной панцирь, и за Камой, у Сарапуля, впервые встретили пугачевцы упрямый отпор. Целый день бились. Выстрелами отражали их с высокого берега верные царице сарапульцы, засевши в остатках деревянной крепости, не раз уже противившейся бунтовщикам. Два раза высылали к ним посланца с письмом Пугачёва, и в первый раз они прогнали его криком:
— Скажи своим ворам, что сарапульские кожемяки верны государыне!
Во второй раз погиб казак от пули, посланной старшиной кожевников. Тогда ринулись все на приступ на Сарапульскую гору, но новыми выстрелами отвечали упорные горожане — им нечего было вставать за волю: город их, стоявший на перекрёстке торговых дорог, вёл торговлю и был богатым.
Возле Сарапуля пристала к повстанцам тысяча черемис. Много лет их здесь обращали в православную веру, заставляли молиться чужим, христианским богам, и теперь поднялись они:
— За волю, за реку, за соль, за старых богов, живущих на вольной воле, в лесу, а не в церкви.
В белых сермягах своих черемисы были не видны на синевато-белом снегу в сумерках, и когда отважились на вылазку сарапульцы, они прошли мимо черемисов. Салаватовы башкиры с кинжалами в зубах и поднятыми саблями ударили на горожан, и многие из них были побиты и многие попали в плен к белохалатным черемисам.
Допросив пленных, их отправили под Уфу к графу Чернышову, как именовал себя Чика, командовавший войском, которое осаждало Уфу.
Слава Салавата летела по горам Урала, по долинам уральских рек. Слава Салавата звенела в его песнях, которые подхватывали сотни певцов и несли по сельским базарам, по деревенским избам. Песни звали народ на борьбу, и тысячи всадников скакали к Салавату. Одни из них приезжали во главе со старшинами и сотниками, другие — мелкими кучками, по десятку человек, иные — просто в одиночку.
Из-под Уфы от графа Чернышова пришло письмо о том, что на выручку осаждённой крепости движется войско царицы. Чернышов просил помощи для отбития войск.
Салават собрал тысячу конников и двинулся во главе их к Уфе, чтобы встретиться с удалым полководцем.
«Граф Чернышов» выехал сам в сопровождении свиты навстречу полку, приведённому Салаватом.
Когда Салават увидал его — вспомнилась сцена во «дворце» государя, в тот миг, когда Салават, после выстрела Емельяна в Лысова, шагнул через порог. Лица всех атаманов из военной коллегии пугачевцев повернулись враждебно к Овчинникову и Салавату, только этот, которого звали тогда не «графом», а просто Ванькой Зарубиным, радостно улыбнулся Овчинникову — это был настоящий друг государя, друг Андрея Овчинникова, а Андрей — друг Хлопуши. Он был моложе и удалее всех из яицких атаманов, недаром его послал царь осаждать Уфу, несмотря на его молодость.
Чика — граф Чернышов — был опытный воин. В его полках был порядок и чин, и Салавату захотелось стать его другом.
Чика принял его почётно и доброжелательно, угощал его, показал, как держит осаду, как обстреливает из пушек Уфу, тот самый злосчастный город, в котором сидят жадные до коней и денег чиновники, обещавшие Юлаю помочь в его тяжбе с заводчиками, забравшие сотни коней, соболиных, бобровых и беличьих шкурок, бочки меду, стада баранов и не сделавшие ничего для отца…
От Чики узнал Салават, что Афанасий Иваныч Хлопуша на заводах Урала льёт новые пушки для государя, готовит сабли и пики и всего дня четыре назад он прислал под Уфу четыре новые пушки с чугунными ядрами.
Салават не раз видал заводы, где выплавляли чугун, где ковали железо. Огромные полные жара печи, над которыми по ночам, как над пожарищем, поднималось зарево, казались ему похожими на злобных огнедышащих чудовищ, которые пожирают башкирские леса и приносят горе народу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131