Он хотел отогнать песней тревогу, но песня не приходила.
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
ГЛАВА ПЕРВАЯ
В Бердской крепости не хватало места для всех стекающихся сюда отрядов. Вокруг её стен кишел народ. Приходящие с разных сторон крепостные крестьяне, заводские крепостные рабочие, тептяри и мещеряки, чуваши, татары, башкиры стояли лагерем возле её стен.
Каждый устраивался на биваке на свой лад: одни рыли себе землянки, те сколачивали дощатые навесы, эти устраивались в возах, прикрытых наподобие цыганских кибиток, кочевники раскидывали кочевые шатры.
Сотня возов с задранными вверх оглоблями стояла между кострами.
Предложив башкирам и тептярям самим выбрать место для бивака, казачий полковник Овчинников взял с собой в крепость только Салавата.
Салават оставил Кинзю вместо себя начальствовать над всеми. Он оглянулся, отыскивая глазами Семку, но тот вдруг исчез, затерявшись в многотысячной массе повстанцев.
Царский полковник Овчинников привёл Салавата в избу, где был на постое сам.
— Отдохни покуда с дороги, а там ужо к вечеру я тебя к самому государю сведу, — пообещал он и ушёл из избы, предоставив Салавату устраиваться.
Но Салават не был расположен к отдыху. Девятнадцатилетний юноша, внезапно ставший начальником тысячи воинов, зачинщик восстания, он не чувствовал никакой усталости. Волнение его гнало прочь усталь. Он полон был жажды деятельности и движения, тем более что было раннее утро.
В замешательстве он присел на лавку, встал, нескладно потоптался из угла в угол…
Молодая хозяйка-казачка поставила перед ним миску блинов. Салават поклонился.
— Рахмат. Спасибо…
— Чай, думаешь, со свининой? — спросила она, усмехнувшись.
— Зачем свинина! Я есть не хочу. Сыт…
— Ну, ляг, полежи с дороги.
— Лежать нельзя… Сердце горячий — на войну гулять надо ведь! — точно объяснил он ей своё состояние.
Женщина понимающе улыбнулась.
— Поспеешь навоеваться! Иди, коли так, погуляй по крепости, на базар, что ли, — ласково предложила она.
И Салават вдруг обрадовался, кивнул:
— Пойду погуляю.
За окном на улице в этот миг послышался шум. Салават выскользнул из избы.
По улице толпилось множество народу. Расспрашивая людей, Салават узнал, что внезапным картечным выстрелом из Оренбурга убит и поранен почти весь разъезд казаков, слишком приблизившийся к стенам.
В тот век, век долгих, упорных осад, у всех народов, во всех, без изъятия, войнах вёлся обычай, описанный в тысячах повестей, — обычай словесных турниров и полушутливых перекличек между осаждающими и осаждёнными. Так же велось и под Оренбургом: каждое утро несколько удальцов из лагеря Пугачёва, вскочив по коням, подъезжали к самым стенам осаждённого города, чтобы разведать настроения гарнизона и жителей.
Их подпускали близко без выстрела. Один из казаков, что покрепче глоткой, кричал с седла:
— Как живы-здоровы? Кто хочет к батюшке государю — айда проводим!
— Антихрист твой государь! — отвечали со стен.
— Ныне государь милостив — только полковников вешает, а ниже чинами добром примает! — обещали казаки.
— Иди к нам, у нас милости больше — всех вас повесим да ещё языки приколем!
— Сказывают, у вас собачина в радость, — завтра вам пса привезу в поклон. Ладный был пёс, да с жиру издох! — издевались казаки, и весь разъезд покрывал подобную шутку бурным, дразнящим хохотом.
Вдоволь покричав, натешившись, казачий разъезд уезжал в Берду.
Иногда бывало, что в расщеплённой вешке казаки оставляли перед стеной бунтовское письмо, манифест, просто записку с бранью по адресу оренбургского губернатора Рейнсдорпа, сообщения о действительных или мнимых своих победах.
Обычно разъезд уезжал спокойно. Гарнизон не стрелял в казаков. У солдат не было злобы на пугачевцев, да, кроме того, их удерживали и яицкие казаки «старшинской стороны», оставшиеся верными Екатерине Второй и сидевшие в оренбургской осаде. Они не были уверены в том, что недолгое время спустя им не придётся сдать пугачевцам город. А если так, то лучше не злить и попусту не раздражать мятежников, рассуждали они.
В последние дни перед прибытием Салавата в Берду повстанцам везло.
Только что после большого сражения была разбиты войска генерала Кара, назначенного главнокомандующим всеми силами, сражавшимися против повстанцев. Сам генерал Кар, осознав бесплодность своих стараний победить Пугачёва силами инвалидов-солдат, казаков, искавших лишь случая, чтобы бежать к бунтовщикам, и «инородческих» ополчений, бросив своё бесполезное войско, помчался в Москву, чтобы требовать сильного подкрепления, как в настоящей войне.
Вслед за бегством разбитого Кара и захватом части его людей и оружия Пугачёв одержал победу над отрядом полковника Чернышёва, шедшего на подкрепление Оренбургу. Три тысячи пленных солдат, казаков и ополченцев, двенадцать захваченных пушек и тридцать четыре повешенных офицера — вот что ознаменовало эту победу.
Пугачевцы праздновали её пьяно и бурно.
Салават прибыл в Берду как раз на следующее утро, когда весёлый, хмельной казачий разъезд повёз к оренбуржцам победную реляцию и предложение о сдаче.
Шутник, пожилой мясистый казак Аржаницын, захватил с собой для насмешки мешок специально наловленных крыс к столу губернатору Рейнсдорпу. Подъезжая под крепостные стены, казаки уже заранее предвкушали шумную, озорную перебранку. Морозное утро бодрило коней и всадников и освежало хмельные головы казаков.
Узнав, с какою потехою едет разъезд, множество любопытных бездельников увязалось вслед за разъездом, чтобы видеть забавное зрелище.
И вот, когда подъезжали они под самые стены, вдруг, против обычая, грянул, как гром из ясного неба, пушечный выстрел и огненный сноп картечи хлестнул по коням и всадникам.
Веселье сменилось ужасом. Казаки повернули своих лошадей и помчались к Берде. Но шестеро из десяти остались лежать под стенами, и в том числе тяжеловесный весёлый выдумщик Аржаницын…
В смятении прискакали казаки в Берду.
Шумным ропотом встретила толпа бунтовщиков рассказ уцелевших казаков. В предательском пушечном выстреле видели всё словно нарушение неписаного договора, и все в один голос ругали оренбургского губернатора, которого считали виновником этого нарушения.
— Погоди, дай взять крепость — первая петля ему! — кричали в негодовании из толпы, обступившей рассказчиков.
Тут же на улице молодому казаку, несмотря на утренний холод, сняв рубаху, перевязывали двое товарищей простреленный бок.
Самый вид раненого казака, со страшной руганью сучившего кулаки на Оренбург, и кровь, окрасившая его рубаху, сильно взволновали Салавата. Сердце его застучало громче.
«Вот и война!» — подумал он, и все героические мечты, с детства тревожившие его мысль, вдруг собрались воедино, как бы принесённые каким-то чудным ветром из глубины прошедших годов, и ураганом понеслись в голове.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
ГЛАВА ПЕРВАЯ
В Бердской крепости не хватало места для всех стекающихся сюда отрядов. Вокруг её стен кишел народ. Приходящие с разных сторон крепостные крестьяне, заводские крепостные рабочие, тептяри и мещеряки, чуваши, татары, башкиры стояли лагерем возле её стен.
Каждый устраивался на биваке на свой лад: одни рыли себе землянки, те сколачивали дощатые навесы, эти устраивались в возах, прикрытых наподобие цыганских кибиток, кочевники раскидывали кочевые шатры.
Сотня возов с задранными вверх оглоблями стояла между кострами.
Предложив башкирам и тептярям самим выбрать место для бивака, казачий полковник Овчинников взял с собой в крепость только Салавата.
Салават оставил Кинзю вместо себя начальствовать над всеми. Он оглянулся, отыскивая глазами Семку, но тот вдруг исчез, затерявшись в многотысячной массе повстанцев.
Царский полковник Овчинников привёл Салавата в избу, где был на постое сам.
— Отдохни покуда с дороги, а там ужо к вечеру я тебя к самому государю сведу, — пообещал он и ушёл из избы, предоставив Салавату устраиваться.
Но Салават не был расположен к отдыху. Девятнадцатилетний юноша, внезапно ставший начальником тысячи воинов, зачинщик восстания, он не чувствовал никакой усталости. Волнение его гнало прочь усталь. Он полон был жажды деятельности и движения, тем более что было раннее утро.
В замешательстве он присел на лавку, встал, нескладно потоптался из угла в угол…
Молодая хозяйка-казачка поставила перед ним миску блинов. Салават поклонился.
— Рахмат. Спасибо…
— Чай, думаешь, со свининой? — спросила она, усмехнувшись.
— Зачем свинина! Я есть не хочу. Сыт…
— Ну, ляг, полежи с дороги.
— Лежать нельзя… Сердце горячий — на войну гулять надо ведь! — точно объяснил он ей своё состояние.
Женщина понимающе улыбнулась.
— Поспеешь навоеваться! Иди, коли так, погуляй по крепости, на базар, что ли, — ласково предложила она.
И Салават вдруг обрадовался, кивнул:
— Пойду погуляю.
За окном на улице в этот миг послышался шум. Салават выскользнул из избы.
По улице толпилось множество народу. Расспрашивая людей, Салават узнал, что внезапным картечным выстрелом из Оренбурга убит и поранен почти весь разъезд казаков, слишком приблизившийся к стенам.
В тот век, век долгих, упорных осад, у всех народов, во всех, без изъятия, войнах вёлся обычай, описанный в тысячах повестей, — обычай словесных турниров и полушутливых перекличек между осаждающими и осаждёнными. Так же велось и под Оренбургом: каждое утро несколько удальцов из лагеря Пугачёва, вскочив по коням, подъезжали к самым стенам осаждённого города, чтобы разведать настроения гарнизона и жителей.
Их подпускали близко без выстрела. Один из казаков, что покрепче глоткой, кричал с седла:
— Как живы-здоровы? Кто хочет к батюшке государю — айда проводим!
— Антихрист твой государь! — отвечали со стен.
— Ныне государь милостив — только полковников вешает, а ниже чинами добром примает! — обещали казаки.
— Иди к нам, у нас милости больше — всех вас повесим да ещё языки приколем!
— Сказывают, у вас собачина в радость, — завтра вам пса привезу в поклон. Ладный был пёс, да с жиру издох! — издевались казаки, и весь разъезд покрывал подобную шутку бурным, дразнящим хохотом.
Вдоволь покричав, натешившись, казачий разъезд уезжал в Берду.
Иногда бывало, что в расщеплённой вешке казаки оставляли перед стеной бунтовское письмо, манифест, просто записку с бранью по адресу оренбургского губернатора Рейнсдорпа, сообщения о действительных или мнимых своих победах.
Обычно разъезд уезжал спокойно. Гарнизон не стрелял в казаков. У солдат не было злобы на пугачевцев, да, кроме того, их удерживали и яицкие казаки «старшинской стороны», оставшиеся верными Екатерине Второй и сидевшие в оренбургской осаде. Они не были уверены в том, что недолгое время спустя им не придётся сдать пугачевцам город. А если так, то лучше не злить и попусту не раздражать мятежников, рассуждали они.
В последние дни перед прибытием Салавата в Берду повстанцам везло.
Только что после большого сражения была разбиты войска генерала Кара, назначенного главнокомандующим всеми силами, сражавшимися против повстанцев. Сам генерал Кар, осознав бесплодность своих стараний победить Пугачёва силами инвалидов-солдат, казаков, искавших лишь случая, чтобы бежать к бунтовщикам, и «инородческих» ополчений, бросив своё бесполезное войско, помчался в Москву, чтобы требовать сильного подкрепления, как в настоящей войне.
Вслед за бегством разбитого Кара и захватом части его людей и оружия Пугачёв одержал победу над отрядом полковника Чернышёва, шедшего на подкрепление Оренбургу. Три тысячи пленных солдат, казаков и ополченцев, двенадцать захваченных пушек и тридцать четыре повешенных офицера — вот что ознаменовало эту победу.
Пугачевцы праздновали её пьяно и бурно.
Салават прибыл в Берду как раз на следующее утро, когда весёлый, хмельной казачий разъезд повёз к оренбуржцам победную реляцию и предложение о сдаче.
Шутник, пожилой мясистый казак Аржаницын, захватил с собой для насмешки мешок специально наловленных крыс к столу губернатору Рейнсдорпу. Подъезжая под крепостные стены, казаки уже заранее предвкушали шумную, озорную перебранку. Морозное утро бодрило коней и всадников и освежало хмельные головы казаков.
Узнав, с какою потехою едет разъезд, множество любопытных бездельников увязалось вслед за разъездом, чтобы видеть забавное зрелище.
И вот, когда подъезжали они под самые стены, вдруг, против обычая, грянул, как гром из ясного неба, пушечный выстрел и огненный сноп картечи хлестнул по коням и всадникам.
Веселье сменилось ужасом. Казаки повернули своих лошадей и помчались к Берде. Но шестеро из десяти остались лежать под стенами, и в том числе тяжеловесный весёлый выдумщик Аржаницын…
В смятении прискакали казаки в Берду.
Шумным ропотом встретила толпа бунтовщиков рассказ уцелевших казаков. В предательском пушечном выстреле видели всё словно нарушение неписаного договора, и все в один голос ругали оренбургского губернатора, которого считали виновником этого нарушения.
— Погоди, дай взять крепость — первая петля ему! — кричали в негодовании из толпы, обступившей рассказчиков.
Тут же на улице молодому казаку, несмотря на утренний холод, сняв рубаху, перевязывали двое товарищей простреленный бок.
Самый вид раненого казака, со страшной руганью сучившего кулаки на Оренбург, и кровь, окрасившая его рубаху, сильно взволновали Салавата. Сердце его застучало громче.
«Вот и война!» — подумал он, и все героические мечты, с детства тревожившие его мысль, вдруг собрались воедино, как бы принесённые каким-то чудным ветром из глубины прошедших годов, и ураганом понеслись в голове.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131