Его не тревожило то, что в этой земле
нет магии - в его жилах все еще текла мощь, порожденная тем страшным
мигом, когда дароты убили Ширу.
Пальцы его легко пробежали по струнам... и ночную тишину разорвал
нестройный, грубый аккорд. Вначале Дуводас ничуть не обеспокоился и
сызнова настроил арфу, а затем опять коснулся струн. И снова в ночи
раздался нестройный издевательский скрежет. В панике Дуводас пытался
вспомнить первые строки Гимна Творения - но ни единого отклика не нашел
в своей душе. Музыка исчезла. Ее больше не было.
Всю ночь он сражался сам с собой, но так и не сумел извлечь из арфы
ни единой чистой и ясной ноты. Было так, словно он никогда и не умел
играть. Тогда Дуводас попытался вспомнить самые простые мелодии, какие
слышал еще ребенком, - колыбельные, плясовые... И не смог припомнить ни
одной.
Весь этот долгий день просидел он на скале - и наконец вспомнил то,
что много лет назад сказал ему Раналот:
- Многие эльдеры не хотели, чтобы среди нас росло дитя твоей расы. Но
тебя нашли зимой, в горах, брошенного и одинокого младенца. Я всегда
гадал, способен ли человек стать иным, отречься от насилия, которое
лежит в его природе, и зла, которое таится в его душе. Потому я и привез
тебя сюда. Ты доказал, что такое возможно, и я горжусь тобой. Торжество
силы духа над порывами плоти - то, чего эльдеры достигли много веков
назад. Мы обрели драгоценнейший дар - душевную гармонию. Теперь ты тоже
познал ее и, быть может, передашь этот дар своей расе.
- Чего я должен опасаться, учитель? - спросил Дуво.
- Гнева и ненависти - ибо они орудия зла. И любви, Дуво. Любовь
прекрасна и в то же время таит безмерную опасность. Любовь - это врата,
в которые неопознанной может просочиться ненависть.
- Как же это может быть? Разве любовь не величайшее изо всех чувств?
- Истинно так. Однако же любовь делает нас беззащитными перед алчной
бездной иных чувств. Вы, люди, страдаете от этой двойственности любви
больше, нежели все известные мне расы. Любовь у вас может привести к
ревности, зависти, похоти и алчности, мщению и убийству. Это чистейшее
чувство несет в себе зародыши разрушения - а опознать их нелегко.
- Ты полагаешь, я должен избегать любви? Раналот сухо рассмеялся.
- Никто не может избежать любви, Дуво. Однако же, полюбив, ты, быть
может, обнаружишь, что твоя музыка изменилась. Или вовсе пропала.
- Тогда я никогда не полюблю, - сказал Дуво.
Но он полюбил, и дарот отнял у него любовь, убил ее своим острым
копьем.
В отчаянии Дуво уложил арфу в мешок и повесил его на плечо. Затем он
спустился с утеса и, оставив Жемчужину покоиться на вершине горы,
отправился в долгий путь по пустынным горам.
Много дней бродил он бесцельно и наконец забрел в горную долину. Там,
на вершине горы, которая была на милю выше озера, он увидел рыбачью
лодку, а в ней на капитанском месте сидел старик. Старик увидел Дуво и
помахал ему рукой. Дуво поднялся на палубу.
- Что ты так на меня смотришь? - спросил он.
- Твоя душа, молодой человек, охвачена пламенем. Ты, должно быть,
сильно страдаешь.
- А ты очень многое видишь, сударь. Скажи, почему ты построил лодку
на вершине горы?
- Нет, прежде ты скажи, откуда на твоем лице кровавые полосы.
И тогда, сидя на солнышке рядом со стариком, Дуво рассказал ему о
гибели Ширы и о войне с даротами, а под конец - о Жемчужине и о том, как
он не сумел вернуть эльдеров. Старик - его звали Броуин - внимательно
слушал Дуво, а когда начало смеркаться, увел его в свою хижину, и они
поужинали горячей овсянкой и подслащенным молоком.
- Поживи-ка ты пока здесь, мальчик мой, - сказал Броуин. - Отдохни.
Подыши свежим горным воздухом - может, и в душе у тебя прояснится.
Дуводасу идти было некуда, и он с радостью принял это приглашение. В
хижине Броуина он прожил все лето и осень. Потом, когда начались зимние
холода, Броуин простудился, и простуда перешла в воспаление легких.
Дуводас ничем не мог ему помочь - он лишился целительского дара.
- Ничего страшного, - заверил его Броуин и, откинувшись на подушку,
закрыл глаза. - Я готов к смерти.
- Думаю, что и я тоже, - отозвался Дуводас.
- Чепуха! Ты еще не вернул эльдеров.
- Я не могу их вернуть. Я ведь говорил тебе, что потерял свою магию.
- Так отыщи ее! Неужели не понимаешь? Ничто, происходящее с душой, не
может быть необратимо. Когда-то ты был чист, и магия жила в тебе -
значит, будет жить и впредь. Я и теперь уже вижу, что цепи огня опали с
твоей души. Ты сам знаешь, что тебе надо сделать. Вернись к тому, каким
ты был прежде.
- Это невозможно.
- Ба! На свете нет ничего невозможного - особенно когда дело касается
человеческой души. Будь это не так - все солдаты были бы плохими людьми,
а все священники обладали бы даром исцеления. Знаешь, что придает нам,
людям, величие?
- Нет.
- Лучшие из нас просто не умеют сдаваться.
Словно следуя этим словам, Броуин, к своему удивлению, выздоровел и
не только пережил зиму, но и дождался весны. Летом, однако, он начал
кашлять кровью и худел на глазах. К первому дню осени старик превратился
в мешок с костями, и Дуводас понял, что он умирает. В последние дни
Броуин частенько бредил. Дуводас уносил его на руках в горы, и старик с
высоты любовался далеким озером.
Утром последнего дня, сидя на вершине горы, он ненадолго стал прежним
Броуином.
- Я всегда мечтал узнать, сможет ли моя лодка плавать, - признался
он.
- Сейчас увидим, - сказал Дуво. Взяв молоток, он сбил стапеля и
призвал из глубин земли воду. Вода просочилась сквозь траву, окружила
лодку, легко подхватила ее и понеслав низ с горы. Изящное суденышко
соскользнуло в долину и наконец вошло в воды озера, неспешно двигаясь к
заросшему соснами острову.
- Ах, какой чудесный вид, - прошептал Броуин. Вскоре после этого он
умер, и Дуводас похоронил его в тени раскидистого вяза.
- Прощай, мой дорогой друг, - сказал он, засыпав могилу. И вздохнул,
с сожалением вспомнив, что Броуин так и не рассказал ему, зачем он
построил лодку на вершине горы.
Дуводас остался жить в хижине. Ему больше некуда было идти, да и не
хотелось. В последний день осени он снова взял в руки арфу, но со струн,
как всегда, сорвалось уродливое карканье. Положив арфу на пол, Дуводас
вышел на лужайку перед хижиной.
И оцепенел.
Вверх по склону горы медленно ехали двадцать конных даротов. Глядя на
них, Дуводас знал, что легко мог бы убить их всех. То была недобрая
мысль, и его охватила печаль. "Я никогда больше не буду убивать", -
сказал себе Дуводас и вышел навстречу даротам.
Командир отряда спешился и подошел к нему.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105
нет магии - в его жилах все еще текла мощь, порожденная тем страшным
мигом, когда дароты убили Ширу.
Пальцы его легко пробежали по струнам... и ночную тишину разорвал
нестройный, грубый аккорд. Вначале Дуводас ничуть не обеспокоился и
сызнова настроил арфу, а затем опять коснулся струн. И снова в ночи
раздался нестройный издевательский скрежет. В панике Дуводас пытался
вспомнить первые строки Гимна Творения - но ни единого отклика не нашел
в своей душе. Музыка исчезла. Ее больше не было.
Всю ночь он сражался сам с собой, но так и не сумел извлечь из арфы
ни единой чистой и ясной ноты. Было так, словно он никогда и не умел
играть. Тогда Дуводас попытался вспомнить самые простые мелодии, какие
слышал еще ребенком, - колыбельные, плясовые... И не смог припомнить ни
одной.
Весь этот долгий день просидел он на скале - и наконец вспомнил то,
что много лет назад сказал ему Раналот:
- Многие эльдеры не хотели, чтобы среди нас росло дитя твоей расы. Но
тебя нашли зимой, в горах, брошенного и одинокого младенца. Я всегда
гадал, способен ли человек стать иным, отречься от насилия, которое
лежит в его природе, и зла, которое таится в его душе. Потому я и привез
тебя сюда. Ты доказал, что такое возможно, и я горжусь тобой. Торжество
силы духа над порывами плоти - то, чего эльдеры достигли много веков
назад. Мы обрели драгоценнейший дар - душевную гармонию. Теперь ты тоже
познал ее и, быть может, передашь этот дар своей расе.
- Чего я должен опасаться, учитель? - спросил Дуво.
- Гнева и ненависти - ибо они орудия зла. И любви, Дуво. Любовь
прекрасна и в то же время таит безмерную опасность. Любовь - это врата,
в которые неопознанной может просочиться ненависть.
- Как же это может быть? Разве любовь не величайшее изо всех чувств?
- Истинно так. Однако же любовь делает нас беззащитными перед алчной
бездной иных чувств. Вы, люди, страдаете от этой двойственности любви
больше, нежели все известные мне расы. Любовь у вас может привести к
ревности, зависти, похоти и алчности, мщению и убийству. Это чистейшее
чувство несет в себе зародыши разрушения - а опознать их нелегко.
- Ты полагаешь, я должен избегать любви? Раналот сухо рассмеялся.
- Никто не может избежать любви, Дуво. Однако же, полюбив, ты, быть
может, обнаружишь, что твоя музыка изменилась. Или вовсе пропала.
- Тогда я никогда не полюблю, - сказал Дуво.
Но он полюбил, и дарот отнял у него любовь, убил ее своим острым
копьем.
В отчаянии Дуво уложил арфу в мешок и повесил его на плечо. Затем он
спустился с утеса и, оставив Жемчужину покоиться на вершине горы,
отправился в долгий путь по пустынным горам.
Много дней бродил он бесцельно и наконец забрел в горную долину. Там,
на вершине горы, которая была на милю выше озера, он увидел рыбачью
лодку, а в ней на капитанском месте сидел старик. Старик увидел Дуво и
помахал ему рукой. Дуво поднялся на палубу.
- Что ты так на меня смотришь? - спросил он.
- Твоя душа, молодой человек, охвачена пламенем. Ты, должно быть,
сильно страдаешь.
- А ты очень многое видишь, сударь. Скажи, почему ты построил лодку
на вершине горы?
- Нет, прежде ты скажи, откуда на твоем лице кровавые полосы.
И тогда, сидя на солнышке рядом со стариком, Дуво рассказал ему о
гибели Ширы и о войне с даротами, а под конец - о Жемчужине и о том, как
он не сумел вернуть эльдеров. Старик - его звали Броуин - внимательно
слушал Дуво, а когда начало смеркаться, увел его в свою хижину, и они
поужинали горячей овсянкой и подслащенным молоком.
- Поживи-ка ты пока здесь, мальчик мой, - сказал Броуин. - Отдохни.
Подыши свежим горным воздухом - может, и в душе у тебя прояснится.
Дуводасу идти было некуда, и он с радостью принял это приглашение. В
хижине Броуина он прожил все лето и осень. Потом, когда начались зимние
холода, Броуин простудился, и простуда перешла в воспаление легких.
Дуводас ничем не мог ему помочь - он лишился целительского дара.
- Ничего страшного, - заверил его Броуин и, откинувшись на подушку,
закрыл глаза. - Я готов к смерти.
- Думаю, что и я тоже, - отозвался Дуводас.
- Чепуха! Ты еще не вернул эльдеров.
- Я не могу их вернуть. Я ведь говорил тебе, что потерял свою магию.
- Так отыщи ее! Неужели не понимаешь? Ничто, происходящее с душой, не
может быть необратимо. Когда-то ты был чист, и магия жила в тебе -
значит, будет жить и впредь. Я и теперь уже вижу, что цепи огня опали с
твоей души. Ты сам знаешь, что тебе надо сделать. Вернись к тому, каким
ты был прежде.
- Это невозможно.
- Ба! На свете нет ничего невозможного - особенно когда дело касается
человеческой души. Будь это не так - все солдаты были бы плохими людьми,
а все священники обладали бы даром исцеления. Знаешь, что придает нам,
людям, величие?
- Нет.
- Лучшие из нас просто не умеют сдаваться.
Словно следуя этим словам, Броуин, к своему удивлению, выздоровел и
не только пережил зиму, но и дождался весны. Летом, однако, он начал
кашлять кровью и худел на глазах. К первому дню осени старик превратился
в мешок с костями, и Дуводас понял, что он умирает. В последние дни
Броуин частенько бредил. Дуводас уносил его на руках в горы, и старик с
высоты любовался далеким озером.
Утром последнего дня, сидя на вершине горы, он ненадолго стал прежним
Броуином.
- Я всегда мечтал узнать, сможет ли моя лодка плавать, - признался
он.
- Сейчас увидим, - сказал Дуво. Взяв молоток, он сбил стапеля и
призвал из глубин земли воду. Вода просочилась сквозь траву, окружила
лодку, легко подхватила ее и понеслав низ с горы. Изящное суденышко
соскользнуло в долину и наконец вошло в воды озера, неспешно двигаясь к
заросшему соснами острову.
- Ах, какой чудесный вид, - прошептал Броуин. Вскоре после этого он
умер, и Дуводас похоронил его в тени раскидистого вяза.
- Прощай, мой дорогой друг, - сказал он, засыпав могилу. И вздохнул,
с сожалением вспомнив, что Броуин так и не рассказал ему, зачем он
построил лодку на вершине горы.
Дуводас остался жить в хижине. Ему больше некуда было идти, да и не
хотелось. В последний день осени он снова взял в руки арфу, но со струн,
как всегда, сорвалось уродливое карканье. Положив арфу на пол, Дуводас
вышел на лужайку перед хижиной.
И оцепенел.
Вверх по склону горы медленно ехали двадцать конных даротов. Глядя на
них, Дуводас знал, что легко мог бы убить их всех. То была недобрая
мысль, и его охватила печаль. "Я никогда больше не буду убивать", -
сказал себе Дуводас и вышел навстречу даротам.
Командир отряда спешился и подошел к нему.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105