Прими меня. У меня мама нынче померла. Нету мамы-то, нету-у, понял?» – «Все там будем. Ну чего тебе?» – «Повиниться хочу, стыдно мне». – «Сколько раз говорено, вина не держим. Не потребиловка, чего пришел на ночь глядя? Уходи подобру». – «Дурак, глупый ду-рак! Хоть раз в жизни выслушай умное слово. А то и подохнешь дураком! – злым дрожащим голосом закричал Коля База, возмущенный тем, что не поняли и не приняли его чистых намерений. – Скоро ведь на живодерню, от нее не спрячешься… Хочешь, запалю, как вошь на гребешке? Система! Понял, ты! Дрова-то я раскидывал, понял, старый хрыч? Поленьями обложу и запалю, понял?»
За дверью всхлипнуло, по-голубиному простонало. Крень потоптался в потемках и, не проронив ни слова, только тяжко вздохнул и убрел к себе, хлюпая обрезанными катанцами.
ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
Глава 1
Если бы Крень имел в своем обзаведении зеркало, то, глянув бы на себя, он поразился бы перемене, случившейся с ним: с обугленного синего лица, закиданного неряшливой клочковатой бородой, нынче не сходила блаженная смирная улыбка, словно бы что-то неведомое и святое открылось вдруг человеку, недосягаемое для прочих. Он словно бы зачеркнул всю прожитую жизнь и только что проклюнулся из материнского лона, распахнул наивные непонятные глаза и улыбнулся радостному желтому блеску золотой серьги, качнувшейся в мочке бабьего уха. Обычно тусклые, заплесневевшие глаза старика обрели новое выражение, в их глубине затеплилась искорка и не погасла. Раньше бобыль любил вспоминать, долгой и злой памятью он тешил себя, травил и побуждал к жизни, уход знакомых печищан воспринимал с насмешкой и облегчением. И вдруг все забылось разом, и даже призрак отца не навещал более Креня, и красноглазый сердитый байнушко не портил житья и не строил козней. Как, оказывается, хорошо и легко жить беспамятному человеку. И раньше Крень говорил мало, больше в гневе, когда кто-либо из однодеревенцев задевал его пакостным словом. Нынче же он являлся народу с высоко поднятой головой и неизменной блуждающей блаженной улыбкой. Мальчишки копились за его спиною, корчили рожи, крутили пальцем у виска и пели: «Мишка глупый, нету пупа»; бабы же теперь жалели Михаилу и все порывались навестить бобыля и привести в порядок его заброшенные хоромы. Уже мало кто помнил Креня молодым, удачливым и красивым, и так мыслилось, что бобыль явился на землю уже старым, несчастным и одиноким. Но когда к бобылю просились в гости, он украдкою вынимал из дверного полотна табачный сучок и пристально разглядывал пришельца, словно в тюремный зрачок, однако не впуская за порог. И даже в эти минуты его лица не оставляла смирная расплывшаяся улыбка.
Этот духовный поворот случился так естественно и незаметно для Креня, что он даже и не осознал его разумом, не поймал того ужасающего мгновения, когда захлопнул за собою дверь и заслонился от живого мира. Он вошел освобожденно в огромную, призрачную и прозрачную залу, полную странных, не виданных ранее мебелей, зеркал, живых картин и свечей, струящих зыбкое остроконечное пламя, – и не захотел покидать ее. Да и никто не принуждал его, никто не торопил удалиться, и было так легко и радостно жить посреди неизвестных вещей, омытых колеблющимся золотым светом. Может, все рисовалось так по той единственной причине, что бобылю нынче нравилось сидеть возле зарешеченного оконца, наглухо запахнутого солдатским одеялом, и, не ведая суток, облокотившись на крохотный столик, готовый рухнуть с укосин, смотреть на живое, куда-то бегущее пламя жирничка. Если прикрыть слегка глаза, защитить их ресницами, то огонь превращался в оранжевый пульсирующий шар, окутанный тонкой больной оболочкой; и когда со страданием, словно бы сдирая с себя лафтаками живую кожу, удавалось протиснуться сквозь кожуру шара, Крень как бы умирал вдруг, лишался дыхания и тогда мог с легкостью телесной бессонно жить возле светильника, и плоть его не требовала ни еды, ни питья. Но в те минуты, когда пламень, задыхаясь от сухости, пахнул паленым и меркнул и фитиль покрывался струпьями горелых волокон, когда на старика угрожающе наступала темень и радужный солнечный шар рассыпался на тысячу кусков, Крень начинал тревожно мычать, чувствуя себя голым, помещенным в погребицу с зимним льдом, и тело его наливалось металлом. Иным, уже нечеловечьим чутьем он с дрожью отыскивал в темных, одичавших углах баньки бидон с керосином и торопливо, с круженьем в голове, заправлял плошку. Но когда он не успевал оживить светильник и огонь коварно покидал старика, металл, заполнивший стариковские кости, грузно одолевал Креня, и он валился туда, где настигала тупая беспощадная сила. Углы бани обросли куржаком, сквозь пропревшие от гнили, жидко хлюпающие половицы сквозило студеным мраком и мокротой, и бобыль лишь чудом не околевал на полу. В тяжелом сне он постоянно перемогал одну и ту же муторную, отбирающую силы бесконечную дорогу с болотными хлябями, кочкарниками, лесными увалами, полными гнуса, с жидким глинистым тестом проселков и перекладами над разлившимися ручьями, где каждый раз обмирало и едва оживало вновь раскачавшееся сердчишко. Но, пересилив тяжкую дорогу, Крень каждый раз добирался до солнечного, вытканного золотым светом морского простора, смирного, едва колышущего покатым бирюзовым телом, на склоне которого резвилось множество серебристых рыб. Старик из-под руки вглядывался в пространство, полное света, красок и теней, и радовался, что достиг того предела, за которым покинут его мучения здешней жизни и начнется иное, вольное время.
На лукоморье дожидался его свежий, только что просмоленный стружок с белыми нашвами из сосновых досок и веселками на днище. С горы хорошо было видно, как норовисто играл стружок кормою и звал в дорогу по раскатанному солнечному половику. И Креню радостно оттого, что его ждет море, и он, как бывало прежде, в молодые отчаянные годы, снова не пугается его переменчивого нрава и темного чрева. Сердцу в ребрах не хватало места от веселья, когда старик кидался к суденку, уже представляя, как начнет жадно махать гребями, перемешивая морскую гущу. Но что-то такое случалось вдруг, что бобыль оказывался внезапно верхом на ките и, ломая от напряжения спину, задирал арканом китовыо голову, хорошо слыша, как в толстых мясах ломаются и хрустят, искрашиваясь, многопудовые позвонки. Ему бы отцепиться, Михайле-то, ибо вот-вот лопнут на руках сухожилья, порвутся запястья и наподобье чулка стечет с него слизкая запузырившаяся кожа, но старик отчаянно борется со звериной и думает лишь со смертной веселостью в сердце: а откуда же в нем взялась такая сатанинская сила? И будто бы кит смирился, сдался, потек весь, распадаясь на куски багрово-сочного мяса и пласты зернисто-желтого сала, и из глубин, точно из пещеры, полезли наружу великаньи кости.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111
За дверью всхлипнуло, по-голубиному простонало. Крень потоптался в потемках и, не проронив ни слова, только тяжко вздохнул и убрел к себе, хлюпая обрезанными катанцами.
ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
Глава 1
Если бы Крень имел в своем обзаведении зеркало, то, глянув бы на себя, он поразился бы перемене, случившейся с ним: с обугленного синего лица, закиданного неряшливой клочковатой бородой, нынче не сходила блаженная смирная улыбка, словно бы что-то неведомое и святое открылось вдруг человеку, недосягаемое для прочих. Он словно бы зачеркнул всю прожитую жизнь и только что проклюнулся из материнского лона, распахнул наивные непонятные глаза и улыбнулся радостному желтому блеску золотой серьги, качнувшейся в мочке бабьего уха. Обычно тусклые, заплесневевшие глаза старика обрели новое выражение, в их глубине затеплилась искорка и не погасла. Раньше бобыль любил вспоминать, долгой и злой памятью он тешил себя, травил и побуждал к жизни, уход знакомых печищан воспринимал с насмешкой и облегчением. И вдруг все забылось разом, и даже призрак отца не навещал более Креня, и красноглазый сердитый байнушко не портил житья и не строил козней. Как, оказывается, хорошо и легко жить беспамятному человеку. И раньше Крень говорил мало, больше в гневе, когда кто-либо из однодеревенцев задевал его пакостным словом. Нынче же он являлся народу с высоко поднятой головой и неизменной блуждающей блаженной улыбкой. Мальчишки копились за его спиною, корчили рожи, крутили пальцем у виска и пели: «Мишка глупый, нету пупа»; бабы же теперь жалели Михаилу и все порывались навестить бобыля и привести в порядок его заброшенные хоромы. Уже мало кто помнил Креня молодым, удачливым и красивым, и так мыслилось, что бобыль явился на землю уже старым, несчастным и одиноким. Но когда к бобылю просились в гости, он украдкою вынимал из дверного полотна табачный сучок и пристально разглядывал пришельца, словно в тюремный зрачок, однако не впуская за порог. И даже в эти минуты его лица не оставляла смирная расплывшаяся улыбка.
Этот духовный поворот случился так естественно и незаметно для Креня, что он даже и не осознал его разумом, не поймал того ужасающего мгновения, когда захлопнул за собою дверь и заслонился от живого мира. Он вошел освобожденно в огромную, призрачную и прозрачную залу, полную странных, не виданных ранее мебелей, зеркал, живых картин и свечей, струящих зыбкое остроконечное пламя, – и не захотел покидать ее. Да и никто не принуждал его, никто не торопил удалиться, и было так легко и радостно жить посреди неизвестных вещей, омытых колеблющимся золотым светом. Может, все рисовалось так по той единственной причине, что бобылю нынче нравилось сидеть возле зарешеченного оконца, наглухо запахнутого солдатским одеялом, и, не ведая суток, облокотившись на крохотный столик, готовый рухнуть с укосин, смотреть на живое, куда-то бегущее пламя жирничка. Если прикрыть слегка глаза, защитить их ресницами, то огонь превращался в оранжевый пульсирующий шар, окутанный тонкой больной оболочкой; и когда со страданием, словно бы сдирая с себя лафтаками живую кожу, удавалось протиснуться сквозь кожуру шара, Крень как бы умирал вдруг, лишался дыхания и тогда мог с легкостью телесной бессонно жить возле светильника, и плоть его не требовала ни еды, ни питья. Но в те минуты, когда пламень, задыхаясь от сухости, пахнул паленым и меркнул и фитиль покрывался струпьями горелых волокон, когда на старика угрожающе наступала темень и радужный солнечный шар рассыпался на тысячу кусков, Крень начинал тревожно мычать, чувствуя себя голым, помещенным в погребицу с зимним льдом, и тело его наливалось металлом. Иным, уже нечеловечьим чутьем он с дрожью отыскивал в темных, одичавших углах баньки бидон с керосином и торопливо, с круженьем в голове, заправлял плошку. Но когда он не успевал оживить светильник и огонь коварно покидал старика, металл, заполнивший стариковские кости, грузно одолевал Креня, и он валился туда, где настигала тупая беспощадная сила. Углы бани обросли куржаком, сквозь пропревшие от гнили, жидко хлюпающие половицы сквозило студеным мраком и мокротой, и бобыль лишь чудом не околевал на полу. В тяжелом сне он постоянно перемогал одну и ту же муторную, отбирающую силы бесконечную дорогу с болотными хлябями, кочкарниками, лесными увалами, полными гнуса, с жидким глинистым тестом проселков и перекладами над разлившимися ручьями, где каждый раз обмирало и едва оживало вновь раскачавшееся сердчишко. Но, пересилив тяжкую дорогу, Крень каждый раз добирался до солнечного, вытканного золотым светом морского простора, смирного, едва колышущего покатым бирюзовым телом, на склоне которого резвилось множество серебристых рыб. Старик из-под руки вглядывался в пространство, полное света, красок и теней, и радовался, что достиг того предела, за которым покинут его мучения здешней жизни и начнется иное, вольное время.
На лукоморье дожидался его свежий, только что просмоленный стружок с белыми нашвами из сосновых досок и веселками на днище. С горы хорошо было видно, как норовисто играл стружок кормою и звал в дорогу по раскатанному солнечному половику. И Креню радостно оттого, что его ждет море, и он, как бывало прежде, в молодые отчаянные годы, снова не пугается его переменчивого нрава и темного чрева. Сердцу в ребрах не хватало места от веселья, когда старик кидался к суденку, уже представляя, как начнет жадно махать гребями, перемешивая морскую гущу. Но что-то такое случалось вдруг, что бобыль оказывался внезапно верхом на ките и, ломая от напряжения спину, задирал арканом китовыо голову, хорошо слыша, как в толстых мясах ломаются и хрустят, искрашиваясь, многопудовые позвонки. Ему бы отцепиться, Михайле-то, ибо вот-вот лопнут на руках сухожилья, порвутся запястья и наподобье чулка стечет с него слизкая запузырившаяся кожа, но старик отчаянно борется со звериной и думает лишь со смертной веселостью в сердце: а откуда же в нем взялась такая сатанинская сила? И будто бы кит смирился, сдался, потек весь, распадаясь на куски багрово-сочного мяса и пласты зернисто-желтого сала, и из глубин, точно из пещеры, полезли наружу великаньи кости.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111