Николас что-то бормотал, жалобно стенал и чертыхался, но все-таки развернул своего дурно пахнущего, покрытого грязью сына и погрузил в теплую воду. Несчастный младенец был весь, от пояса и ниже, покрыт сыпью из-за своих свивальников! Дуглесс достала один из кусочков своего драгоценного туалетного мыла и осторожно вымыла ребенка.
В какой-то момент появилась и нянька и, страшно расстроившись, стала говорить, что Дуглесс, наверное, хочет убить мальчика. Николас сначала не вмешивался — возможно потому, что в душе был, вероятно, согласен с нянькой, — но Дуглесс продолжала пристально глядеть ему в глаза, и в итоге он прогнал женщину.
От теплой воды ребенок несколько оживился, и Дуглесс поняла, что он, должно быть, пребывал в состоянии некоторого анабиоза! И она хорошенько отчитала Николаса!
— Но это позволяет избавиться от детского плача! — оправдывался Николас. — Стоит ослабить немного свивальники, и дети начинают орать что есть мочи!
— Что ж, давай-ка тебя упакуем в подобные свивальники и подвесим на колышек, а потом поглядим, не будешь ли ты визжать, как недорезанный поросенок! — возмутилась Дуглесс.
— Но ребенок еще ничего не соображает! — воскликнул Николас, явно ошарашенный и ее действиями, и ходом ее мыслей.
— В самом деле? Да у него уже и сейчас вполне достаточно мозгов, чтобы поступить учиться в Йелл! — ответила она.
— В Йелл? — переспросил он.
— Ну, неважно! А что, у вас уже изобрели английские булавки или еще нет?
Пришлось Дуглесс импровизировать, изобретая что-то вроде пеленок. Николас особенно протестовал, когда, скалывая края сделанной из полотняной тряпки пеленки, она пустила в ход свои броши — одну с бриллиантом, а другую с изумрудами. Плохо только, что у нее не нашлось хоть немного цинковой мази, чтобы смазать опрелости на теле ребенка. Когда наконец малыш был чисто вымыт, насухо вытерт и присыпан пудрой — спасибо еще за бесплатный образец пудры, предложенный ей в какой-то гостинице и засунутой затем в дорожную сумку! — она передала его отцу. Вид у Николаса был испуганный и озадаченный одновременно, но он взял мальчика и спустя некоторое время даже улыбнулся ему. Ребенок тоже улыбнулся в ответ.
— Как его зовут? — спросила Дуглесс.
— Джеймс, — ответил Николас.
Она вновь взяла у него ребенка: это был очень красивый мальчик, с такими же, как у Николаса, темными волосами и голубыми глазами. На подбородке у него обозначилась ямочка.
— Ну, давай-ка посмотрим, умеешь ли ты ходить! — сказала Дуглесс и поставила ребенка на пол — после нескольких неровных шажков тот благополучно достиг ее протянутых к нему рук.
Она еще около часа играла с ребенком, и все это время Николас оставался с ними. Когда Дуглесс стала укладывать малыша спать на ночь, то обнаружила еще кое-что новое в том, как люди елизаветинской эпохи заботились о своих детях. В колыбельке Джеймса, в самой ее середине, была дырка, и ребенка на ночь привязывали так, чтобы его попка приходилась прямо на дырку, а снизу под дырку опять-таки подставляли лохань!
Когда Дуглесс потребовала, чтобы ребенку положили обычную перину, Николас глаза вытаращил от удивления. Нянька разразилась жалобами, и Дуглесс вполне понимала ее мотивы: ведь никаких резиновых штанов на ребенке нет, и к утру вся перина наверняка будет мокрая и грязная, а как стирать перину, набитую гусиным пухом?! В конечном итоге она решила и эту проблему, положив поверх перины кусок вощеной ткани — той, из которой шили плащи-дождевики. Нянька все сделала так, как велела Дуглесс, но все еще продолжала ворчать, когда они с Николасом выходили из комнаты.
— Пойдем поужинаем! — сказал Николас. — Отпразднуем очищение моего сына! — И, произнося это, он взял руку Дуглесс и сунул себе под руку.
Откинувшись на спинку скамьи, Николас смотрел, как Дуглесс играет с его сыном. Солнце светило ярко, воздух был напоен ароматом роз, и Николасу казалось, что все в этом мире чудесно! Минуло три дня с того часа, когда Дуглесс сняла ребенка с колышка и вытащила его из свивальника, и все эти три дня ребенок большую часть времени провел в их обществе. Вдобавок к этому еще куча всякого любопытствующего народа являлась проводить время с ними. Николас был просто потрясен, обнаружив, сколь глубоко погрузилась Дуглесс в заботы семейства Стэффорд за то небольшое время, которое она провела с ними. Каждое утро она занималась так называемой «репетицией» с маленькой толстушкой наследницей, и накануне они с ней представили веселую пьеску, в ходе которой обе были обряжены в смешные крестьянские одежды. Они пели песенку — типа «мы едем, едем, едем и песенку поем…» и сыпали шутками, граничившими с богохульством!
По ходу пьесы Николас сознательно удерживался от смеха, потому что знал, что все это устроено для Кита. Она сама сказала Николасу об этом. Все остальные члены семейства буквально заливались хохотом во время представления — все, кроме него!
А позже, когда они оказались вдвоем, она стала смеяться над ним и говорить, что он ревнует. Ревнует?! Он, Николас Стеффорд, ревнует?! Да он может с любой женщиной, какую только захочет, переспать — и вдруг ревнует?! С чего бы это?! Но она все улыбалась с таким понимающим видом, что он сграбастал ее в охапку, чтобы прекратить это, и принялся целовать, пока она была уже не в состоянии не только думать о каком-либо ином мужчине, но даже вспомнить собственное имя.
А теперь он сидит тут, привалившись к скале, наблюдает за тем, как Дуглесс играет в мячик с его сыном, и наслаждается полным покоем. Неужели это любовь? — подумал он. — Неужели та самая любовь, которую воспевают трубадуры? Но как может он испытывать любовь к женщине, с которой даже ни разу не переспал?! Однажды он думал, что влюбился — в одну цыганку-полукровку, которая проделывала с его телом совершенно потрясающие вещи! Но с этой Дуглесс ведь все не так — они только разговаривают да смеются!
И она так часто твердила ему про эти наброски, которые обнаружила, роясь в его вещах, что он даже принялся за новые рисунки! И Кит ему сказал, что уже весной можно будет начать строительство замка в Торнвике.
Они беседуют, поют вместе песни, катаются верхом, гуляют. И он рассказал ей о себе такие вещи, какие еще никогда не сообщал ни одной живой душе!
Пару дней назад в дом к Стэффордам забрел один художник, и Николас заказал ему миниатюрный портрет Дуглесс. Скоро он будет готов.
Вот он глядит на нее и приходит к мысли, что попросту не может без нее жить! Она часто говорит о том, что ему следует делать после ее ухода. И больше всего — о чистоте, так что он просто слышать об этом уже не в силах. Но она без конца твердит, что чистота — самое главное в жизни!
После ее ухода… Да он и представить себе не может, как будет жить без нее!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132
В какой-то момент появилась и нянька и, страшно расстроившись, стала говорить, что Дуглесс, наверное, хочет убить мальчика. Николас сначала не вмешивался — возможно потому, что в душе был, вероятно, согласен с нянькой, — но Дуглесс продолжала пристально глядеть ему в глаза, и в итоге он прогнал женщину.
От теплой воды ребенок несколько оживился, и Дуглесс поняла, что он, должно быть, пребывал в состоянии некоторого анабиоза! И она хорошенько отчитала Николаса!
— Но это позволяет избавиться от детского плача! — оправдывался Николас. — Стоит ослабить немного свивальники, и дети начинают орать что есть мочи!
— Что ж, давай-ка тебя упакуем в подобные свивальники и подвесим на колышек, а потом поглядим, не будешь ли ты визжать, как недорезанный поросенок! — возмутилась Дуглесс.
— Но ребенок еще ничего не соображает! — воскликнул Николас, явно ошарашенный и ее действиями, и ходом ее мыслей.
— В самом деле? Да у него уже и сейчас вполне достаточно мозгов, чтобы поступить учиться в Йелл! — ответила она.
— В Йелл? — переспросил он.
— Ну, неважно! А что, у вас уже изобрели английские булавки или еще нет?
Пришлось Дуглесс импровизировать, изобретая что-то вроде пеленок. Николас особенно протестовал, когда, скалывая края сделанной из полотняной тряпки пеленки, она пустила в ход свои броши — одну с бриллиантом, а другую с изумрудами. Плохо только, что у нее не нашлось хоть немного цинковой мази, чтобы смазать опрелости на теле ребенка. Когда наконец малыш был чисто вымыт, насухо вытерт и присыпан пудрой — спасибо еще за бесплатный образец пудры, предложенный ей в какой-то гостинице и засунутой затем в дорожную сумку! — она передала его отцу. Вид у Николаса был испуганный и озадаченный одновременно, но он взял мальчика и спустя некоторое время даже улыбнулся ему. Ребенок тоже улыбнулся в ответ.
— Как его зовут? — спросила Дуглесс.
— Джеймс, — ответил Николас.
Она вновь взяла у него ребенка: это был очень красивый мальчик, с такими же, как у Николаса, темными волосами и голубыми глазами. На подбородке у него обозначилась ямочка.
— Ну, давай-ка посмотрим, умеешь ли ты ходить! — сказала Дуглесс и поставила ребенка на пол — после нескольких неровных шажков тот благополучно достиг ее протянутых к нему рук.
Она еще около часа играла с ребенком, и все это время Николас оставался с ними. Когда Дуглесс стала укладывать малыша спать на ночь, то обнаружила еще кое-что новое в том, как люди елизаветинской эпохи заботились о своих детях. В колыбельке Джеймса, в самой ее середине, была дырка, и ребенка на ночь привязывали так, чтобы его попка приходилась прямо на дырку, а снизу под дырку опять-таки подставляли лохань!
Когда Дуглесс потребовала, чтобы ребенку положили обычную перину, Николас глаза вытаращил от удивления. Нянька разразилась жалобами, и Дуглесс вполне понимала ее мотивы: ведь никаких резиновых штанов на ребенке нет, и к утру вся перина наверняка будет мокрая и грязная, а как стирать перину, набитую гусиным пухом?! В конечном итоге она решила и эту проблему, положив поверх перины кусок вощеной ткани — той, из которой шили плащи-дождевики. Нянька все сделала так, как велела Дуглесс, но все еще продолжала ворчать, когда они с Николасом выходили из комнаты.
— Пойдем поужинаем! — сказал Николас. — Отпразднуем очищение моего сына! — И, произнося это, он взял руку Дуглесс и сунул себе под руку.
Откинувшись на спинку скамьи, Николас смотрел, как Дуглесс играет с его сыном. Солнце светило ярко, воздух был напоен ароматом роз, и Николасу казалось, что все в этом мире чудесно! Минуло три дня с того часа, когда Дуглесс сняла ребенка с колышка и вытащила его из свивальника, и все эти три дня ребенок большую часть времени провел в их обществе. Вдобавок к этому еще куча всякого любопытствующего народа являлась проводить время с ними. Николас был просто потрясен, обнаружив, сколь глубоко погрузилась Дуглесс в заботы семейства Стэффорд за то небольшое время, которое она провела с ними. Каждое утро она занималась так называемой «репетицией» с маленькой толстушкой наследницей, и накануне они с ней представили веселую пьеску, в ходе которой обе были обряжены в смешные крестьянские одежды. Они пели песенку — типа «мы едем, едем, едем и песенку поем…» и сыпали шутками, граничившими с богохульством!
По ходу пьесы Николас сознательно удерживался от смеха, потому что знал, что все это устроено для Кита. Она сама сказала Николасу об этом. Все остальные члены семейства буквально заливались хохотом во время представления — все, кроме него!
А позже, когда они оказались вдвоем, она стала смеяться над ним и говорить, что он ревнует. Ревнует?! Он, Николас Стеффорд, ревнует?! Да он может с любой женщиной, какую только захочет, переспать — и вдруг ревнует?! С чего бы это?! Но она все улыбалась с таким понимающим видом, что он сграбастал ее в охапку, чтобы прекратить это, и принялся целовать, пока она была уже не в состоянии не только думать о каком-либо ином мужчине, но даже вспомнить собственное имя.
А теперь он сидит тут, привалившись к скале, наблюдает за тем, как Дуглесс играет в мячик с его сыном, и наслаждается полным покоем. Неужели это любовь? — подумал он. — Неужели та самая любовь, которую воспевают трубадуры? Но как может он испытывать любовь к женщине, с которой даже ни разу не переспал?! Однажды он думал, что влюбился — в одну цыганку-полукровку, которая проделывала с его телом совершенно потрясающие вещи! Но с этой Дуглесс ведь все не так — они только разговаривают да смеются!
И она так часто твердила ему про эти наброски, которые обнаружила, роясь в его вещах, что он даже принялся за новые рисунки! И Кит ему сказал, что уже весной можно будет начать строительство замка в Торнвике.
Они беседуют, поют вместе песни, катаются верхом, гуляют. И он рассказал ей о себе такие вещи, какие еще никогда не сообщал ни одной живой душе!
Пару дней назад в дом к Стэффордам забрел один художник, и Николас заказал ему миниатюрный портрет Дуглесс. Скоро он будет готов.
Вот он глядит на нее и приходит к мысли, что попросту не может без нее жить! Она часто говорит о том, что ему следует делать после ее ухода. И больше всего — о чистоте, так что он просто слышать об этом уже не в силах. Но она без конца твердит, что чистота — самое главное в жизни!
После ее ухода… Да он и представить себе не может, как будет жить без нее!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132