С других кораблей эскадры пошли шлюпки с солдатами и матросами. К утру артиллерист Пломгрэн по приказанию Юленшерны выволок на канатах легкую пушку, перед пушкой матросы крючьями толкали тюки с паклей. Шаутбенахт, серо-кофейный от желтухи, сам навел пушку, матросы отвалили тюки, Пломгрэн вдавил фитиль в затравку. Картечь с визгом ударила туда, где засели русские. Окке в говорную трубу закричал:
– Сдавайся, или всем будет конец!
Ему не ответили. Яковлев тщательно, долго наводил таможенную пищаль, шепча:
– Она нехудо бьет, ежели правее брать, аршина на два, тогда как раз и угадаешь...
И угадал: Окке рухнул на палубу с пробитым лбом.
Юленшерна опять сам навел пушку. Провизжала картечь, капрал Прокопьев приподнялся, ткнулся плечом в борт, затих навеки. Рядом с ним лежал маленький Акинфиев – тоже мертвый. Поодаль, точно уснул, притомившись на работе, другой пушкарь – Желудев. И писарь Ромашкин, и кладовщик таможенников Самохин и солдат Шмыгло – были убиты, только Яковлев еще пытался забить пулю в ствол знаменитой таможенной пищали, но руки уже не слушались его, шомпол выскальзывал из пальцев. Аккуратно стрелял Смирной, возле него лежали четыре мушкета, – он бил по очереди из каждого. Тяжело дышал весь израненный, истекающий кровью драгун Дроздов. Теряя последние силы, ничего не слыша, он все пытался развернуть погонную пушку, но не смог и опять лег на палубу.
Пушка Пломгрэна ахнула еще раз, с визгом, с воем понеслась картечь. Дроздов поднял голову, потрогал Яковлева, подергал его за полу кафтана.
– Лександра Иванович! – позвал он, не слыша своего голоса.
Таможенник не шевельнулся.
– Лександра Иванович! – громче крикнул драгун.
Все было тихо вокруг. Дроздов с трудом повернулся на бок, посмотрел на близкий сочно-зеленый широкий берег Двины. Жадно смотрел он на траву, на коновязь, на вышку, и вдруг кто-то заслонил от него весь берег.
Дроздов поднял глаза, увидел Смирного.
– Ты что? – спросил драгун удивленно.
Таможенник Смирной, приподнявшись, осторожно вынул из костеневших рук Яковлева пищаль и прилаживал ее, чтобы выпалить...
– Брось! – повелительно, задыхаясь велел Дроздов. – Брось! Иди отсюдова, парень! Иди! Один, да останешься в живых, скажешь, как нас поручик Мехоношин кинул. Иди! Доплывешь, небось...
Смирной что-то ответил, Дроздов не расслышал, помотал головой:
– Иди! Тебе велю, слушайся! Один – не навоюешь, мы потрудились неплохо. А теперь – иди!..
Смирной поцеловал Дроздова в щеку, всхлипнул, пополз к борту. В это же время драгун начал вставать. Подтянув к себе палаш, он, опираясь на древко таможенного прапорца, встал на колени и, собрав все силы, широкими косыми падающими шагами, подняв над лохматой окровавленной головой сверкающий палаш, пошел на шведов...
Шведы закричали, несколько мушкетов выпалили почти одновременно, а драгун с палашом все шел.
Пломгрэн, побелев, скалясь, вжал горящий фитиль в затравку, опять завизжала картечь, но русский с палашом, занесенным для последнего удара, все шел и шел по залитой кровью, заваленной трупами палубе. Плащ на нем развевался, левая рука высоко держала таможенный прапорец.
Тогда корабельный профос Сванте Багге выстрелил из пистолета. Он целился очень долго, и это был выстрел не воина, а палача. Палаш выпал из руки драгуна, прапорец Дроздов прижал к себе, сделал еще шаг и рухнул на доски палубы.
Сражение кончилось.
Часом позже Юленшерна вышел на шканцы, опустился в кресло, принесенное кают-вахтером, и приказал Уркварту:
– Все трупы, кроме тела полковника Джеймса, – за борт.
– Так, гере шаутбенахт.
– Скатить палубу, чтобы не осталось ни единого кровавого пятна! Открыть пушечные порты! Поднять флаги флота его величества короля Швеции! Более мы не негоцианты...
– Так, гере шаутбенахт!
Погодя Юленшерна спросил:
– Скольких мы потеряли?
– Многих, гере шаутбенахт, очень многих. Но главная наша потеря – это потеря бодрости...
– То есть как?
– За эту ночь людей нельзя узнать, гере шаутбенахт. Теперь они боятся московитов, и те три дня, которые вы обещали им для гульбы в Архангельске, не кажутся им слишком щедрой наградой...
Шаутбенахт молчал.
– Как вы себя чувствуете? – спросил Уркварт.
– Плохо! На два пальца правее – и пуля этого безумца уложила бы меня навеки.
Уркварт сочувственно покачал головою.
– Этот безумец, – сказал Уркварт, – пытался освободить нашего лоцмана, но Большой Иван предан его величеству. Он не убежал, несмотря на то, что мог сделать это почти беспрепятственно. У него был лом, чтобы освободиться от цепей...
– Вот как! – произнес Юленшерна.
– Именно так, гере шаутбенахт. Теперь я уверен в том, что на лоцмана мы можем положиться.
– Это хорошо, что мы можем положиться на лоцмана! – медленно сказал Юленшерна. – Это очень хорошо...
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
Воины! Вот пришел час, который решит судьбу отечества.
Петр Первый
С этой минуты армия получает двойное жалованье.
Фридрих Второй
1. АРХАНГЕЛЬСК К БОЮ ГОТОВ!
Егорша Пустовойтов на своем резвом жеребчике рысью объезжал город. Над Архангельском плыл непрестанный, долгий гул набата. Под этот гул колоколов пушкари со стрельцами, драгунами и рейтарами закрывали на набережной проходы надолбами и огромными деревянными ежами, подкатывали пушки, волокли кокоры с порохом, складывали пирамидами ядра. На широких стенах Гостиного двора воинские люди банили пушечные стволы, ставили на рогатины старые пищали, на боевых башнях наводили орудия в ту сторону, где могли остановиться вражеские корабли.
Разбрызгивая жидкую грязь, из Пушечного и Зелейного дворов, грохоча, мчались по кривым улицам повозки – возили картечь, порох в ящиках, ломы, гандшпуги, пыжи. Из домов, закрывая за собой ворота, один за другим шли посадские люди, кто с копьем, кто с охотничьим длинноствольным ружьишком, кто со старой пищалью, кто с кончаром, кто с вилами. Поморки, бывалые рыбацкие жены, провожали мужей молча, с поклоном. Мужики тоже кланялись, говорили негромко:
– Прости, ежели что!
Жена отвечала:
– И ты меня прости, батюшка!
За отцами шли сыновья – повзрослее. Иногда шагали к Двине могучими семьями – дед, сын, внуки, – все туго подпоясанные, с сумочками, в сумочках, кроме свинцовых пуль, пороха и пыжей, нехитрая снедь – шанежки, рыба, у кого и полштоф зелена вина. На башню Гостиного двора такие семьи входили по-хозяйски, располагались надолго; дед, бывалый промышленник, водивший ватаги в тундру, расставлял сыновей и внуков как считал нужным: кого – смотрельщиком, кого – сменным, кого – заряжающим, чтобы скусывал патрон, подсыпал пороху, кого назначал запасным – на смену. Управившись с делами, укладывались соснуть до времени: когда швед придет – не поспишь.
Егорше Пустовойтову один такой дед сказал сурово:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163
– Сдавайся, или всем будет конец!
Ему не ответили. Яковлев тщательно, долго наводил таможенную пищаль, шепча:
– Она нехудо бьет, ежели правее брать, аршина на два, тогда как раз и угадаешь...
И угадал: Окке рухнул на палубу с пробитым лбом.
Юленшерна опять сам навел пушку. Провизжала картечь, капрал Прокопьев приподнялся, ткнулся плечом в борт, затих навеки. Рядом с ним лежал маленький Акинфиев – тоже мертвый. Поодаль, точно уснул, притомившись на работе, другой пушкарь – Желудев. И писарь Ромашкин, и кладовщик таможенников Самохин и солдат Шмыгло – были убиты, только Яковлев еще пытался забить пулю в ствол знаменитой таможенной пищали, но руки уже не слушались его, шомпол выскальзывал из пальцев. Аккуратно стрелял Смирной, возле него лежали четыре мушкета, – он бил по очереди из каждого. Тяжело дышал весь израненный, истекающий кровью драгун Дроздов. Теряя последние силы, ничего не слыша, он все пытался развернуть погонную пушку, но не смог и опять лег на палубу.
Пушка Пломгрэна ахнула еще раз, с визгом, с воем понеслась картечь. Дроздов поднял голову, потрогал Яковлева, подергал его за полу кафтана.
– Лександра Иванович! – позвал он, не слыша своего голоса.
Таможенник не шевельнулся.
– Лександра Иванович! – громче крикнул драгун.
Все было тихо вокруг. Дроздов с трудом повернулся на бок, посмотрел на близкий сочно-зеленый широкий берег Двины. Жадно смотрел он на траву, на коновязь, на вышку, и вдруг кто-то заслонил от него весь берег.
Дроздов поднял глаза, увидел Смирного.
– Ты что? – спросил драгун удивленно.
Таможенник Смирной, приподнявшись, осторожно вынул из костеневших рук Яковлева пищаль и прилаживал ее, чтобы выпалить...
– Брось! – повелительно, задыхаясь велел Дроздов. – Брось! Иди отсюдова, парень! Иди! Один, да останешься в живых, скажешь, как нас поручик Мехоношин кинул. Иди! Доплывешь, небось...
Смирной что-то ответил, Дроздов не расслышал, помотал головой:
– Иди! Тебе велю, слушайся! Один – не навоюешь, мы потрудились неплохо. А теперь – иди!..
Смирной поцеловал Дроздова в щеку, всхлипнул, пополз к борту. В это же время драгун начал вставать. Подтянув к себе палаш, он, опираясь на древко таможенного прапорца, встал на колени и, собрав все силы, широкими косыми падающими шагами, подняв над лохматой окровавленной головой сверкающий палаш, пошел на шведов...
Шведы закричали, несколько мушкетов выпалили почти одновременно, а драгун с палашом все шел.
Пломгрэн, побелев, скалясь, вжал горящий фитиль в затравку, опять завизжала картечь, но русский с палашом, занесенным для последнего удара, все шел и шел по залитой кровью, заваленной трупами палубе. Плащ на нем развевался, левая рука высоко держала таможенный прапорец.
Тогда корабельный профос Сванте Багге выстрелил из пистолета. Он целился очень долго, и это был выстрел не воина, а палача. Палаш выпал из руки драгуна, прапорец Дроздов прижал к себе, сделал еще шаг и рухнул на доски палубы.
Сражение кончилось.
Часом позже Юленшерна вышел на шканцы, опустился в кресло, принесенное кают-вахтером, и приказал Уркварту:
– Все трупы, кроме тела полковника Джеймса, – за борт.
– Так, гере шаутбенахт.
– Скатить палубу, чтобы не осталось ни единого кровавого пятна! Открыть пушечные порты! Поднять флаги флота его величества короля Швеции! Более мы не негоцианты...
– Так, гере шаутбенахт!
Погодя Юленшерна спросил:
– Скольких мы потеряли?
– Многих, гере шаутбенахт, очень многих. Но главная наша потеря – это потеря бодрости...
– То есть как?
– За эту ночь людей нельзя узнать, гере шаутбенахт. Теперь они боятся московитов, и те три дня, которые вы обещали им для гульбы в Архангельске, не кажутся им слишком щедрой наградой...
Шаутбенахт молчал.
– Как вы себя чувствуете? – спросил Уркварт.
– Плохо! На два пальца правее – и пуля этого безумца уложила бы меня навеки.
Уркварт сочувственно покачал головою.
– Этот безумец, – сказал Уркварт, – пытался освободить нашего лоцмана, но Большой Иван предан его величеству. Он не убежал, несмотря на то, что мог сделать это почти беспрепятственно. У него был лом, чтобы освободиться от цепей...
– Вот как! – произнес Юленшерна.
– Именно так, гере шаутбенахт. Теперь я уверен в том, что на лоцмана мы можем положиться.
– Это хорошо, что мы можем положиться на лоцмана! – медленно сказал Юленшерна. – Это очень хорошо...
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
Воины! Вот пришел час, который решит судьбу отечества.
Петр Первый
С этой минуты армия получает двойное жалованье.
Фридрих Второй
1. АРХАНГЕЛЬСК К БОЮ ГОТОВ!
Егорша Пустовойтов на своем резвом жеребчике рысью объезжал город. Над Архангельском плыл непрестанный, долгий гул набата. Под этот гул колоколов пушкари со стрельцами, драгунами и рейтарами закрывали на набережной проходы надолбами и огромными деревянными ежами, подкатывали пушки, волокли кокоры с порохом, складывали пирамидами ядра. На широких стенах Гостиного двора воинские люди банили пушечные стволы, ставили на рогатины старые пищали, на боевых башнях наводили орудия в ту сторону, где могли остановиться вражеские корабли.
Разбрызгивая жидкую грязь, из Пушечного и Зелейного дворов, грохоча, мчались по кривым улицам повозки – возили картечь, порох в ящиках, ломы, гандшпуги, пыжи. Из домов, закрывая за собой ворота, один за другим шли посадские люди, кто с копьем, кто с охотничьим длинноствольным ружьишком, кто со старой пищалью, кто с кончаром, кто с вилами. Поморки, бывалые рыбацкие жены, провожали мужей молча, с поклоном. Мужики тоже кланялись, говорили негромко:
– Прости, ежели что!
Жена отвечала:
– И ты меня прости, батюшка!
За отцами шли сыновья – повзрослее. Иногда шагали к Двине могучими семьями – дед, сын, внуки, – все туго подпоясанные, с сумочками, в сумочках, кроме свинцовых пуль, пороха и пыжей, нехитрая снедь – шанежки, рыба, у кого и полштоф зелена вина. На башню Гостиного двора такие семьи входили по-хозяйски, располагались надолго; дед, бывалый промышленник, водивший ватаги в тундру, расставлял сыновей и внуков как считал нужным: кого – смотрельщиком, кого – сменным, кого – заряжающим, чтобы скусывал патрон, подсыпал пороху, кого назначал запасным – на смену. Управившись с делами, укладывались соснуть до времени: когда швед придет – не поспишь.
Егорше Пустовойтову один такой дед сказал сурово:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163