– сказал кормщик. – Не твоего ума дело...
Митенька молчал, съежился еще сильнее, худой, жалкий, в кургузом шведском кафтанчике. Кормщик лег на рундук, закинув руки за голову. Молчали долго...
– Ты вот чего, Митрий! – заговорил наконец Рябов. – Ты мне с малолетства вот как верил! Ты и нынче мне верь. Ты не моги мне не верить...
Митенька встал, ударился худым плечом о косяк, хромая побежал по коридору. Рябов почувствовал неладное; грохоча бахилами, побежал за ним, крикнул:
– Митрий? Ты что? Митрий...
Кургузый Митенькин кафтанчик мелькнул у фонаря, висевшего возле трапа, Рябов побежал быстрее, выскочил следом за ним на рангоут, крикнул шведскому вахтенному матросу:
– Держи его! Держи!
Матрос понял – подставил ногу, Митенька споткнулся, упал на просмоленные доски палубы. Рябов поднял его, он стал рваться из рук, ненавидящим голосом сказал:
– Все едино утоплюсь, не стану так жить...
– Да ты послушай! – велел Рябов. – Ты меня послушай, дурашка...
У Митеньки дрожали губы; обессилев, он медленно пошел по шканцам. Шведы переговаривались, глядя на него; один разбудил Уркварта, доложил, что русские, кажется, хотели убежать. Шхипер, накинув халат, вышел из каюты, строго спросил Рябова, зачем он бесчинствует. Рябов сидел на бухте каната, смотрел на море. Уркварт повторил свой вопрос.
– Шел бы ты, господин, подалее от меня! – ответил Рябов.
– Но твой толмач хотел убежать? Быть может, надо надеть на него цепи?
– Иди отсюдова, господин! – с тоской отозвался Рябов. – Иди, нечего нам толковать...
Уркварт пожал плечами, велел вахтенным неослабно наблюдать за русскими. Шведы, пошептавшись между собою, сволокли Митеньку в каюту, потом подошли к Рябову...
– Ладно, – сказал он, – пойду. И то – спать пора.
Митенька попрежнему сидел на рундуке, весь сжавшись в комок. Рябов лег на войлок, молча повернулся к переборке, но заснуть ему не удалось. На шканцах и на юте забили тревогу барабаны, наверху загремели мушкетные выстрелы, заскрипели блоки – матросы спускали шлюпку с ростров. Дважды рявкнула пушка.
Кормщик привстал:
– Чего там?
– Русский, небось, убег! – прислушиваясь, тихо ответил Митенька.
Рябов молчал.
– Тот, что рядом с нами за караулом сидел, – сказал Митрий. – Ушел теперь. А мы...
– Ты замолчишь? – крикнул Рябов. – Тявкает тоже!
2. СВЯТАЯ БРИГИТТА НЕДОВОЛЬНА
Ночью на Сосновце и в дальнем становище за салмой палили из мушкетов солдаты Голголсена, но все без толку – рыбаки словно провалились под землю. К утру сам Голголсен, дыша водочным перегаром, поднялся по трапу «Короны»; стуча башмаками, пошел в адмиральскую каюту – докладывать шаутбенахту. Ярл Юленшерна, без парика, с торчащими хрящеватыми ушами, с нависшими бровями, пил в своей каюте декохт от разлития желчи. Белки его глаз за ночь сделались цвета охры, лицо стало совсем желтым...
– Ну? – спросил шаутбенахт.
– Святая Бригитта недовольна нами! – ответил старый конвой. – Нам не удалось поймать ни одного человека... И этот беглец... Никаких следов...
Ярл запил декохт вином, велел кают-юнге подать парик.
– Криво, гере шаутбенахт! – сказал Голголсен. – Слишком к левому уху...
Они закурили трубки. Голголсен шевелил усами, думал, потом сказал осторожно:
– Матросы не очень довольны, гере шаутбенахт. Они жалуются на то, что их много наказывают в таком трудном походе...
Голголсен не договорил. Грохот страшной силы потряс корабль, за переборкой закричала фру Юленшерна, матросы, солдаты, офицеры – кто в чем был – побежали на шканцы «Короны». Шаутбенахт и Голголсен выскочили на галерею адмиральской каюты, шаутбенахт схватился за голову: «Злой медведь» – корабль, которым командовал Голголсен, – задрав резную корму, быстро погружался в воду.
На «Короне» уже били медные колокола тревогу, с ростров спускали шлюпки. Уркварт кричал в говорную трубу командные слова, которых никто не слышал. С других кораблей шли на помощь погибающим шлюпки. Голголсен, серый, с отвисшей челюстью, бормотал:
– Крюйт-камера! Взрыв в крюйт-камере! Помилуй меня боже! На острове они нашли водку и напились. Я не велел им брать эту водку, но они все-таки ее взяли...
Из команды «Злого медведя» спаслось всего семьдесят три человека. Озябшие, напуганные, мокрые, они слонялись по приютившим их кораблям, говорили, что теперь от похода нечего ждать добра, что гибель «Злого медведя» – дурное предзнаменование, что гобелин – злой морской демон – чем-то прогневан моряками флота его величества короля Швеции. По эскадре полетел слух о том, что Бирге Кизиловая нога прошедшей ночью сам видел гобелина, который ему напомнил, что при погрузке в Стокгольме «Злой медведь» наклонился на правую сторону, а это, как известно морякам, ничего хорошего не предвещает. Другой матрос – португалец-наемник – гобелина не видел, но беседовал во сне со святым Антонием, который нехорошо отозвался о ярле Юленшерне и посоветовал не идти в Архангельск. Третий – усатый толстяк из абордажной команды – заявил на баке, что все дело в том русском, который ухитрился бежать с флагмана. Беглец-то – колдун!
Как произошел взрыв – никто толком не знал, и потому все пожимали плечами и говорили, что здесь не обошлось без русских рыбаков. Хоть на эскадре понимали, что русские никак не могли проникнуть в крюйт-камеру, однако же слух о том, что судно взорвалось по вине пьяного констапеля, многие отвергали, так как страх уже пробрался на эскадру и леденил сердца моряков флота его величества короля.
В два часа пополудни ярл Юленшерна поднялся на ют и приказал барабанщикам бить поход. Над морем стлался низкий туман, по небу ползли рваные облака, было очень душно.
– Погода, гере шаутбенахт, портится! – сказал шхипер Уркварт. – Надо ждать шторма.
– Вы предполагаете, что я этого не вижу? – спросил Юленшерна.
На ют поднялся профос Сванте Багге, спросил, что делать с повешенным стариком.
– В воду! – отрывисто сказал Юленшерна.
– Но повешенный на корабле приносит удачу! – возразил Багге. – Старые правила морского хождения учат нас тому, что женщина на борту предвещает опасность в плавании и только тело повешенного может умилостивить судьбу...
Юленшерна повернулся к профосу желтым лицом; размахнувшись, ударил его кулаком в зубы, потом сказал раздельно:
– Когда мне понадобится тело повешенного, я распоряжусь повесить тебя! Ты сам хорошо знаешь, что повесить палача – это действительно умилостивить судьбу...
Профос поклонился с перекошенным лицом, ушел сбрасывать тело казненного старика рыбака в воды Белого моря.
Покуда он проталкивался к мачте, над ним смеялись:
– Вот идет оплеванный профос!
– Ничего, может быть, теперь Багге станет малость подобрее...
– Он не станет добрее и в могиле...
– Я слышал, ребята, что наказанный палач получает вполовину меньше.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163
Митенька молчал, съежился еще сильнее, худой, жалкий, в кургузом шведском кафтанчике. Кормщик лег на рундук, закинув руки за голову. Молчали долго...
– Ты вот чего, Митрий! – заговорил наконец Рябов. – Ты мне с малолетства вот как верил! Ты и нынче мне верь. Ты не моги мне не верить...
Митенька встал, ударился худым плечом о косяк, хромая побежал по коридору. Рябов почувствовал неладное; грохоча бахилами, побежал за ним, крикнул:
– Митрий? Ты что? Митрий...
Кургузый Митенькин кафтанчик мелькнул у фонаря, висевшего возле трапа, Рябов побежал быстрее, выскочил следом за ним на рангоут, крикнул шведскому вахтенному матросу:
– Держи его! Держи!
Матрос понял – подставил ногу, Митенька споткнулся, упал на просмоленные доски палубы. Рябов поднял его, он стал рваться из рук, ненавидящим голосом сказал:
– Все едино утоплюсь, не стану так жить...
– Да ты послушай! – велел Рябов. – Ты меня послушай, дурашка...
У Митеньки дрожали губы; обессилев, он медленно пошел по шканцам. Шведы переговаривались, глядя на него; один разбудил Уркварта, доложил, что русские, кажется, хотели убежать. Шхипер, накинув халат, вышел из каюты, строго спросил Рябова, зачем он бесчинствует. Рябов сидел на бухте каната, смотрел на море. Уркварт повторил свой вопрос.
– Шел бы ты, господин, подалее от меня! – ответил Рябов.
– Но твой толмач хотел убежать? Быть может, надо надеть на него цепи?
– Иди отсюдова, господин! – с тоской отозвался Рябов. – Иди, нечего нам толковать...
Уркварт пожал плечами, велел вахтенным неослабно наблюдать за русскими. Шведы, пошептавшись между собою, сволокли Митеньку в каюту, потом подошли к Рябову...
– Ладно, – сказал он, – пойду. И то – спать пора.
Митенька попрежнему сидел на рундуке, весь сжавшись в комок. Рябов лег на войлок, молча повернулся к переборке, но заснуть ему не удалось. На шканцах и на юте забили тревогу барабаны, наверху загремели мушкетные выстрелы, заскрипели блоки – матросы спускали шлюпку с ростров. Дважды рявкнула пушка.
Кормщик привстал:
– Чего там?
– Русский, небось, убег! – прислушиваясь, тихо ответил Митенька.
Рябов молчал.
– Тот, что рядом с нами за караулом сидел, – сказал Митрий. – Ушел теперь. А мы...
– Ты замолчишь? – крикнул Рябов. – Тявкает тоже!
2. СВЯТАЯ БРИГИТТА НЕДОВОЛЬНА
Ночью на Сосновце и в дальнем становище за салмой палили из мушкетов солдаты Голголсена, но все без толку – рыбаки словно провалились под землю. К утру сам Голголсен, дыша водочным перегаром, поднялся по трапу «Короны»; стуча башмаками, пошел в адмиральскую каюту – докладывать шаутбенахту. Ярл Юленшерна, без парика, с торчащими хрящеватыми ушами, с нависшими бровями, пил в своей каюте декохт от разлития желчи. Белки его глаз за ночь сделались цвета охры, лицо стало совсем желтым...
– Ну? – спросил шаутбенахт.
– Святая Бригитта недовольна нами! – ответил старый конвой. – Нам не удалось поймать ни одного человека... И этот беглец... Никаких следов...
Ярл запил декохт вином, велел кают-юнге подать парик.
– Криво, гере шаутбенахт! – сказал Голголсен. – Слишком к левому уху...
Они закурили трубки. Голголсен шевелил усами, думал, потом сказал осторожно:
– Матросы не очень довольны, гере шаутбенахт. Они жалуются на то, что их много наказывают в таком трудном походе...
Голголсен не договорил. Грохот страшной силы потряс корабль, за переборкой закричала фру Юленшерна, матросы, солдаты, офицеры – кто в чем был – побежали на шканцы «Короны». Шаутбенахт и Голголсен выскочили на галерею адмиральской каюты, шаутбенахт схватился за голову: «Злой медведь» – корабль, которым командовал Голголсен, – задрав резную корму, быстро погружался в воду.
На «Короне» уже били медные колокола тревогу, с ростров спускали шлюпки. Уркварт кричал в говорную трубу командные слова, которых никто не слышал. С других кораблей шли на помощь погибающим шлюпки. Голголсен, серый, с отвисшей челюстью, бормотал:
– Крюйт-камера! Взрыв в крюйт-камере! Помилуй меня боже! На острове они нашли водку и напились. Я не велел им брать эту водку, но они все-таки ее взяли...
Из команды «Злого медведя» спаслось всего семьдесят три человека. Озябшие, напуганные, мокрые, они слонялись по приютившим их кораблям, говорили, что теперь от похода нечего ждать добра, что гибель «Злого медведя» – дурное предзнаменование, что гобелин – злой морской демон – чем-то прогневан моряками флота его величества короля Швеции. По эскадре полетел слух о том, что Бирге Кизиловая нога прошедшей ночью сам видел гобелина, который ему напомнил, что при погрузке в Стокгольме «Злой медведь» наклонился на правую сторону, а это, как известно морякам, ничего хорошего не предвещает. Другой матрос – португалец-наемник – гобелина не видел, но беседовал во сне со святым Антонием, который нехорошо отозвался о ярле Юленшерне и посоветовал не идти в Архангельск. Третий – усатый толстяк из абордажной команды – заявил на баке, что все дело в том русском, который ухитрился бежать с флагмана. Беглец-то – колдун!
Как произошел взрыв – никто толком не знал, и потому все пожимали плечами и говорили, что здесь не обошлось без русских рыбаков. Хоть на эскадре понимали, что русские никак не могли проникнуть в крюйт-камеру, однако же слух о том, что судно взорвалось по вине пьяного констапеля, многие отвергали, так как страх уже пробрался на эскадру и леденил сердца моряков флота его величества короля.
В два часа пополудни ярл Юленшерна поднялся на ют и приказал барабанщикам бить поход. Над морем стлался низкий туман, по небу ползли рваные облака, было очень душно.
– Погода, гере шаутбенахт, портится! – сказал шхипер Уркварт. – Надо ждать шторма.
– Вы предполагаете, что я этого не вижу? – спросил Юленшерна.
На ют поднялся профос Сванте Багге, спросил, что делать с повешенным стариком.
– В воду! – отрывисто сказал Юленшерна.
– Но повешенный на корабле приносит удачу! – возразил Багге. – Старые правила морского хождения учат нас тому, что женщина на борту предвещает опасность в плавании и только тело повешенного может умилостивить судьбу...
Юленшерна повернулся к профосу желтым лицом; размахнувшись, ударил его кулаком в зубы, потом сказал раздельно:
– Когда мне понадобится тело повешенного, я распоряжусь повесить тебя! Ты сам хорошо знаешь, что повесить палача – это действительно умилостивить судьбу...
Профос поклонился с перекошенным лицом, ушел сбрасывать тело казненного старика рыбака в воды Белого моря.
Покуда он проталкивался к мачте, над ним смеялись:
– Вот идет оплеванный профос!
– Ничего, может быть, теперь Багге станет малость подобрее...
– Он не станет добрее и в могиле...
– Я слышал, ребята, что наказанный палач получает вполовину меньше.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163