какие горят, а какие перегорели, вон ту, например, уж целую неделю никак не соберутся заменить. Свет сочится сквозь немытые стекла, как сквозь толщу воды. В спертом воздухе пахнет волглой одеждой, кислятиной чемоданной фибры, мундирной дерюгой, и от обволаки вающей душной тоски немеет пассажир, ни единой искорки радости нет в этом возвращении на родину. Таможня — это перевалочный пункт, преддверие того, что ждет снаружи, чистилище.
Седоватый сухопарый господин подписывает последние бумажки, получает по экземпляру каждой — теперь он свободен, может идти и выйти, продолжать жизнь на твердой земле. Его сопровождает носильщик, чью наружность не стоит описывать в подробностях, а иначе потребуется нескончаемый доскональный осмотр, чтобы не запутать того, кто, буде такой найдется, захотел бы точно знать, чем он отличается от новоприбывшего, ибо в этом случае мы должны будем сообщить, что носильщик сухопар, седоват, смугл, брит — словом, неотличим от пассажира. Но в сущности ничего общего: один — пассажир, другой — носильщик. И носильщик этот везет на своей тележке огромный чемодан пассажира, а два других, поменьше, связанные ремнем, висят у него на шее, отчего кажется, что он впряжен в ярмо или взят на строгий ошейник. Вот он выбирается со своей ношей наружу, ставит багаж под навесом и отправляется за такси, хотя долго искать не придется — обычно они съезжаются в порт к прибытию парохода. Путешественник глядит на низкие тучи, на лужи, натекшие в выбоины мостовой, на окурки, очистки и прочий мусор, плавающий в покрытой радужными разводами воде, а потом замечает военные корабли, которые скромно, словно стараясь не привлекать к себе внимания, притулились у пирса, неведомо зачем, ибо подобает им бороздить океанские просторы, а когда нет войны или учений, — стоять в устье, где, как говаривали в старину и сейчас еще повторяют, не задумываясь над смыслом этого высказывания, хватит места всем флотам мира, хватит, да еще и останется. Из здания таможни выходят другие пассажиры в сопровождении своих носильщиков, и в эту минуту, вздымая фонтаны из-под колес, показывается такси. Претенденты машут ему наперебой, однако носильщик, соскочив с подножки, делает широкий жест: Это вон для того сеньора — показывая тем самым, что даже смиренному служителю лиссабонского порта при удачном стечении обстоятельств и дождевой воды выпадает счастье, которым он волен распоряжаться по собственному своему скромному разумению: может даровать его, может лишить, подобно тому, как Господь Бог дает и отнимает жизнь. Покуда водитель опускает багажник, пассажир — и тут впервые обнаруживается легкий бразильский акцент — спрашивает: Почему здесь эти корабли? — и носильщик, запыхавшись оттого, что помогал шоферу поднять и взвалить на багажник самый большой и тяжелый чемодан, отвечает: А-а, так позавчера шторм был, вот их сюда буксирами подтянули, чтоб нс отнесло на мель. Подъезжают другие таксомоторы — замешкались отчего-то или же пароход пришел раньше, чем ожидалось, и теперь на привокзальной площади — форменная ярмарка транспортных услуг, и удовлетворение потребностей происходит очень обыденно. Сколько с меня? — спрашивает седоватый господин. По тарифу, а за груды — сколько будет вашей милости угодно, ответил носильщик, не сказав, правда, каков тариф, и не назвав, в какую же сумму оценивает он всю совокупность своих трудов, ибо верит, что фортуна улыбается дерзким, даже если они носильщики. У меня с собой только английские деньги. Какая разница, и в тот же миг в протянутой ему руке пассажира ярче солнца вспыхивает, одолевая наконец сумрак нависших над Лиссабоном туч, монета в десять шиллингов. Хорошо, что непременным условием долгой и счастливой жизни носильщика, поднимающего и перетаскивающего большие тяжести и порой испытывающего большие потрясения, должно быть абсолютно здоровое сердце — а иначе бездыханным грянулся бы он оземь. Желая хоть отчасти, хоть чем-то возместить такую неслыханную щедрость, он сообщает сведения, о которых его не спрашивают, присоединяя их к изъявлениям благодарности, которых не слушают: Это эсминцы, сеньор, наши португальские эсминцы: «Тежо», «Лима», «Воуга», «Тамега», а ближе всех к нам — «Дан». Как их ни называй, они неотличимы друг от друга — все совершенно одинаковы, как близнецы-двойняшки, и крашены в один и тот же мертвенно-пепельный цвет, залиты дождем, ни единой живой души на шкафуте, мокрым тряпьем свисают флаги, но все равно — спасибо, теперь нам известно, что это вот — «Дан», не исключено, что в свое время и еще кое-что про него узнаем.
Приподняв свою кепчонку, носильщик в последний раз говорит «спасибо», и такси трогается, а водитель желает получить ответ на свое: Куда? — и этот вопрос, такой простой, такой естественный, такой уместный и соответствующий обстоятельствам, застигает пассажира врасплох, будто он полагал, что купленный в Рио-де-Жанейро билет на пароход послужит ответом на все дальнейшие вопросы, даже на те, которые когда-то сам задавал да ничего, кроме молчания, не услышал, а теперь вот, не успел сойти с трапа, убедился — нет, не послужит, оттого, наверно, что звучит один из двух роковых вопросов: Куда? — а выступающий в паре с ним: Зачем? — будет, пожалуй, еще посложней. Шофер, поглядев на него в зеркало, решил, что пассажир не расслышал, и уже открыл было рот, чтобы повторить: Куда? — но ответ, хоть раздумчивый и неуверенный, все же предварил вопрос: В гостиницу. В какую? Не знаю, но, произнося это «не знаю», пассажир на самом деле отлично знает, какая ему нужна гостиница, знает так твердо, словно в течение всего плавания перебирал варианты, пока наконец не остановился на самом подходящем: Чтобы недалеко от реки. Недалеко от реки только отель «Браганса», это в начале Розмариновой улицы, знаете? Отеля я такого не помню, а улицу — да, знаю, я живал в Лиссабоне, я — португалец. Вот как, а я по выговору решил — бразилец. Неужели так чувствуется акцент? Ну, как вам сказать, малость есть. Шестнадцать лет не был в Португалии. Шестнадцать лет — срок изрядный, у нас тут большие перемены, и, словно оборвав себя на полуслове, резко замолкает таксист.
А пассажир больших перемен пока не замечает. Проспект, по которому они едут, похож на тот, что ему запомнился, разве что деревья, наверно, стали выше, да и неудивительно — целых шестнадцать лет отпущено им было для роста, однако в памяти смутно осталась пышная зелень их крон, а в нынешней своей зимней наготе они кажутся меньше, вот и выходит — так на так. Дождь совсем почти унялся, лишь изредка проползут, скатятся отдельные капли, но ни лоскутка лазури не приоткрылось в поднебесье, тучи по-прежнему прочно сцеплены друг с другом, нависая бескрайним и сплошным свинцовым сводом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130
Седоватый сухопарый господин подписывает последние бумажки, получает по экземпляру каждой — теперь он свободен, может идти и выйти, продолжать жизнь на твердой земле. Его сопровождает носильщик, чью наружность не стоит описывать в подробностях, а иначе потребуется нескончаемый доскональный осмотр, чтобы не запутать того, кто, буде такой найдется, захотел бы точно знать, чем он отличается от новоприбывшего, ибо в этом случае мы должны будем сообщить, что носильщик сухопар, седоват, смугл, брит — словом, неотличим от пассажира. Но в сущности ничего общего: один — пассажир, другой — носильщик. И носильщик этот везет на своей тележке огромный чемодан пассажира, а два других, поменьше, связанные ремнем, висят у него на шее, отчего кажется, что он впряжен в ярмо или взят на строгий ошейник. Вот он выбирается со своей ношей наружу, ставит багаж под навесом и отправляется за такси, хотя долго искать не придется — обычно они съезжаются в порт к прибытию парохода. Путешественник глядит на низкие тучи, на лужи, натекшие в выбоины мостовой, на окурки, очистки и прочий мусор, плавающий в покрытой радужными разводами воде, а потом замечает военные корабли, которые скромно, словно стараясь не привлекать к себе внимания, притулились у пирса, неведомо зачем, ибо подобает им бороздить океанские просторы, а когда нет войны или учений, — стоять в устье, где, как говаривали в старину и сейчас еще повторяют, не задумываясь над смыслом этого высказывания, хватит места всем флотам мира, хватит, да еще и останется. Из здания таможни выходят другие пассажиры в сопровождении своих носильщиков, и в эту минуту, вздымая фонтаны из-под колес, показывается такси. Претенденты машут ему наперебой, однако носильщик, соскочив с подножки, делает широкий жест: Это вон для того сеньора — показывая тем самым, что даже смиренному служителю лиссабонского порта при удачном стечении обстоятельств и дождевой воды выпадает счастье, которым он волен распоряжаться по собственному своему скромному разумению: может даровать его, может лишить, подобно тому, как Господь Бог дает и отнимает жизнь. Покуда водитель опускает багажник, пассажир — и тут впервые обнаруживается легкий бразильский акцент — спрашивает: Почему здесь эти корабли? — и носильщик, запыхавшись оттого, что помогал шоферу поднять и взвалить на багажник самый большой и тяжелый чемодан, отвечает: А-а, так позавчера шторм был, вот их сюда буксирами подтянули, чтоб нс отнесло на мель. Подъезжают другие таксомоторы — замешкались отчего-то или же пароход пришел раньше, чем ожидалось, и теперь на привокзальной площади — форменная ярмарка транспортных услуг, и удовлетворение потребностей происходит очень обыденно. Сколько с меня? — спрашивает седоватый господин. По тарифу, а за груды — сколько будет вашей милости угодно, ответил носильщик, не сказав, правда, каков тариф, и не назвав, в какую же сумму оценивает он всю совокупность своих трудов, ибо верит, что фортуна улыбается дерзким, даже если они носильщики. У меня с собой только английские деньги. Какая разница, и в тот же миг в протянутой ему руке пассажира ярче солнца вспыхивает, одолевая наконец сумрак нависших над Лиссабоном туч, монета в десять шиллингов. Хорошо, что непременным условием долгой и счастливой жизни носильщика, поднимающего и перетаскивающего большие тяжести и порой испытывающего большие потрясения, должно быть абсолютно здоровое сердце — а иначе бездыханным грянулся бы он оземь. Желая хоть отчасти, хоть чем-то возместить такую неслыханную щедрость, он сообщает сведения, о которых его не спрашивают, присоединяя их к изъявлениям благодарности, которых не слушают: Это эсминцы, сеньор, наши португальские эсминцы: «Тежо», «Лима», «Воуга», «Тамега», а ближе всех к нам — «Дан». Как их ни называй, они неотличимы друг от друга — все совершенно одинаковы, как близнецы-двойняшки, и крашены в один и тот же мертвенно-пепельный цвет, залиты дождем, ни единой живой души на шкафуте, мокрым тряпьем свисают флаги, но все равно — спасибо, теперь нам известно, что это вот — «Дан», не исключено, что в свое время и еще кое-что про него узнаем.
Приподняв свою кепчонку, носильщик в последний раз говорит «спасибо», и такси трогается, а водитель желает получить ответ на свое: Куда? — и этот вопрос, такой простой, такой естественный, такой уместный и соответствующий обстоятельствам, застигает пассажира врасплох, будто он полагал, что купленный в Рио-де-Жанейро билет на пароход послужит ответом на все дальнейшие вопросы, даже на те, которые когда-то сам задавал да ничего, кроме молчания, не услышал, а теперь вот, не успел сойти с трапа, убедился — нет, не послужит, оттого, наверно, что звучит один из двух роковых вопросов: Куда? — а выступающий в паре с ним: Зачем? — будет, пожалуй, еще посложней. Шофер, поглядев на него в зеркало, решил, что пассажир не расслышал, и уже открыл было рот, чтобы повторить: Куда? — но ответ, хоть раздумчивый и неуверенный, все же предварил вопрос: В гостиницу. В какую? Не знаю, но, произнося это «не знаю», пассажир на самом деле отлично знает, какая ему нужна гостиница, знает так твердо, словно в течение всего плавания перебирал варианты, пока наконец не остановился на самом подходящем: Чтобы недалеко от реки. Недалеко от реки только отель «Браганса», это в начале Розмариновой улицы, знаете? Отеля я такого не помню, а улицу — да, знаю, я живал в Лиссабоне, я — португалец. Вот как, а я по выговору решил — бразилец. Неужели так чувствуется акцент? Ну, как вам сказать, малость есть. Шестнадцать лет не был в Португалии. Шестнадцать лет — срок изрядный, у нас тут большие перемены, и, словно оборвав себя на полуслове, резко замолкает таксист.
А пассажир больших перемен пока не замечает. Проспект, по которому они едут, похож на тот, что ему запомнился, разве что деревья, наверно, стали выше, да и неудивительно — целых шестнадцать лет отпущено им было для роста, однако в памяти смутно осталась пышная зелень их крон, а в нынешней своей зимней наготе они кажутся меньше, вот и выходит — так на так. Дождь совсем почти унялся, лишь изредка проползут, скатятся отдельные капли, но ни лоскутка лазури не приоткрылось в поднебесье, тучи по-прежнему прочно сцеплены друг с другом, нависая бескрайним и сплошным свинцовым сводом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130