Неожиданное их появление наводило на мысль о каком-то вольном поступке, и потому вначале на них смотрели с осуждением, как если бы для подобного переезда имелись тайные причины, однако вскоре подозрения были развеяны ее безупречным поведением. Она переехала сюда со своей приятельницей в 170-году, и они жили вдвоем до сего дня, пока смерть не отняла ее у нас. В продолжение многих лет у нее бывали длительные периоды недомогания, а в минувшие два года ее состояние несколько раз было почти безнадежным, и, говоря по справедливости, в последний год она ни одного дня не была здорова и шесть месяцев была при смерти, но все же, вопреки природе, оставалась жива благодаря безмерной доброте двух докторов и заботам ее друзей. Все это написано мной в тот же вечер между одиннадцатым и двенадцатым часом.
Едва ли какая другая женщина была когда-нибудь столь щедро наделена от природы умом или более усовершенствовала его чтением и беседой. И все же память ее была не столь хороша, а в последние годы заметно ослабела. Я не припомню случая, когда бы мне довелось услышать от нее неверное суждение о людях, книгах или делах. Ее совет бывал всегда самым лучшим, и величайшая независимость суждения сочеталась в ней с величайшим тактом. Едва ли какое человеческое существо отличалось подобным изяществом в каждом жесте, слове, поступке и никогда еще любезность, независимость, искренность и непринужденность не встречались в столь счастливом сочетании. Казалось, все, кто ее знал, уговорились обходиться с ней намного почтительнее, нежели то подобало человеку ее положения, и, тем не менее, самые разные люди ни с кем не чувствовали себя так непринужденно, как в ее обществе. Мистер Аддисон, будучи представлен ей во время своего пребывания в Ирландии, сразу же оценил ее и говорил мне, что, если бы ему не довелось вскоре после этого уехать, он не пожалел бы усилий, чтобы заслужить ее расположение. Стоило только наглому или самодовольному хлыщу выказать по отношению к ней хотя бы малейшую неучтивость, и ему уже нечего было рассчитывать на приятное времяпрепровождение, потому что она не знала в таких случаях пощады и непременно выставляла его на посмешище в глазах всех присутствующих, и так, что он не осмеливался пожаловаться или негодовать. Все мы, имевшие счастье наслаждаться ее дружбой, единодушно сходились во мнении, что лучшее из всего сказанного в часы послеобеденной или вечерней беседы неизменно принадлежало ей. Некоторые из нас записывали самые меткие ее замечания или, как это называют французы, bons mots [остроты (франц.) .], в чем она значительно превосходила всех. Она никогда не ошибалась в людях и никогда не позволяла себе сурового слова, разве только если дело заслуживало куда более сурового осуждения.
Слуги души в ней не чаяли и в то же время благоговели перед ней. Случалось, она вела себя с ними запросто, однако внушала им такую робость, что они неизменно оставались почтительными с нею в высшей степени. Она редко выговаривала им, но с такой суровостью, что этого хватало надолго.
29 января. У меня болит голова, и я не в состоянии больше писать.
30 января. Вторник.
Нынче вечером состоится погребение, на котором я по нездоровью не смогу присутствовать. Сейчас девять часов вечера, и меня поместили в другой комнате, дабы мне не были видны зажженные свечи в церкви, ведь окна моей спальни приходятся как раз напротив.
При всей мягкости нрава, как то и подобает даме, ей было присуще мужество, достойное героя. Как-то она поселилась со своей подругой в доме, который стоял на отшибе, и шайка вооруженных негодяев попыталась вломиться к ним в то время, когда кроме них там находился один только мальчик-слуга. Ей было тогда около двадцати четырех лет, и так как ее предупредили, что ей следует остерегаться возможного нападения, то она выучилась обращаться с пистолетом. И вот, в то время как другие женщины и служанки были напуганы до полусмерти, она тихонько прокралась к окну столовой, надела черный плащ с капюшоном, чтобы остаться незамеченной, зарядила пистолет, осторожно приподняла оконную раму и, прицелившись с величайшим хладнокровием, разрядила пистолет в одного из негодяев, служившего прекрасной мишенью. Смертельно раненный, он был унесен своими сообщниками и на следующее утро скончался, а его сообщников так и не смогли найти. Герцог Ормонд часто при мне поднимал тост за ее здоровье, вспоминая этот случай, и всегда питал к ней чрезвычайное почтение. Она, правда, побаивалась ездить в лодке, после того как однажды едва не утонула, но сумела по здравом размышлении преодолеть эту слабость. Никогда не бывало, чтобы она вскрикнула или обнаружила страх в карете или верхом, или выказала тревогу при каком-нибудь неожиданном происшествии, как то бывает с большинством представительниц ее пола, которые из малодушия или из жеманства любят выразить чрезмерный испуг.
В разговоре она никогда не бывала рассеянной, не имела привычки прерывать собеседника и не проявляла нетерпения, дожидаясь, когда собеседник, наконец, умолкнет, чтобы вставить словечко. Она говорила чрезвычайно приятным голосом, пользуясь самыми простыми словами, без малейшей застенчивости, разве что только из скромности в присутствии незнакомых людей вела себя несколько сдержанно и никогда даже в близком дружеском кругу не грешила многословием. Она была не очень осведомлена в избитых темах женской болтовни; хула и клевета никогда не слетали с ее уст, и все же среди немногих друзей в приватном разговоре не очень церемонилась, выражая свое презрение к фату и описывая все безрассудство его поведения; однако была склонна скорее извинять безрассудства представительниц ее собственного пола или сожалеть о них.
Стоило ей однажды убедиться на основании неоспоримых свидетельств, что лицо, занимающее высокое положение, а тем паче из числа священнослужителей, прегрешило против истины и чести, как она уже не скрывала своего негодования, и даже при упоминании его имени на лице ее отражалось неудовольствие. Это особенно проявилось в отношении одного или двух лиц из числа сих последних, коих она знала и почитала, однако стала презирать более, чем кого бы то ни было, обнаружив, что они принесли эти две драгоценные добродетели в жертву своему честолюбию; куда охотнее она простила бы им обычные безнравственные поступки мирян.
Нередкие приступы болезни на протяжении большей части ее жизни не позволили ей продвинуться в чтении так далеко, как она могла бы при более благоприятных обстоятельствах. Она хорошо знала из греческой и римской истории, да и во французской и английской не была невеждой. Она прекрасно говорила по-французски, хотя многое потом забыла по небрежности и вследствие болезни.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211 212 213 214 215 216 217 218 219 220 221 222 223 224 225 226 227 228 229 230 231