Шеф до странности обожал
красивые жесты. Рубашка у него была немецкая в зеленых наклейках, а
вельветовые брюки шестьдесят второго размера - с эмблемой известной фирмы.
Он был модник. - Сколько у меня будет времени? - спросил я, глядя, как
поскрипывая, точно живая, разворачивается на полу бумага. - Три дня, -
сказал шеф. - Маловато. - Ну, пять, в крайнем случае. Пяти дней тебе за
глаза хватит. - Шеф, по-видимому, решил улучшить мое настроение, потому
что мигнул водянистым звериным глазом и непринужденно сказал: Ты ведь
сейчас не занят? Нет? Тогда давай потанцуем, - и вильнул, приглашая,
коричневым голым хвостом. Он и весь был какой-то голый, массивный,
коричневый, толстая и влажная кожа на шее его собиралась в глубокие
складки, перепонки ноздрей четко хлюпали от дыхания, а глаза, утопленные в
бугорках на конце продолговатой морды, ошалело вращались, как плавающая
яичница, он сладострастно сопел и ворочался в жарком кабинете,
выкаблучивая танцевальные па, ему было тесно, дверца у шкафа вдруг
оторвалась и рухнула, - старый добродушный, очень хитрый, подмигивающий
бегемот, на которого всю жизнь охотились, но так и не поймали, в шрамах и
ссадинах от боев, осторожный, наученный, недоверчивый, чувствующий
противника за километр, одолевший все дебри, знающий тайные тропы,
опытный, смертельно опасный, если затронуть его интересы, пахнущий болотом
и тиной, изжеванными тростниками, вонючей целебной грязью, которая
пропитала его, - он, безумствуя, захрипел в экстазе и повалился на бок,
будто спичку переломив собою стул. И огромные щеки его задергались. - Я
могу идти? - очень нейтрально спросил я. Шеф упорно молчал. Тогда я
наклонился и оттянул ему крепкое кожистое веко. Он был мертв. Он был
мертв, мертвее не бывает. Вы когда-нибудь видели мертвых коричневых
бегемотов? Такая массивная уродливая, совершенно неподъемная туша,
загораживающая проход. Мне было не сдвинуть ее, как я ни напрягался. И все
равно ведь - в шкафу не спрячешь. Гиблое дело. Я весь вспотел. Я ужасно -
до судорог - нервничал. Я, как старая мышь, боялся, что кто-нибудь зайдет
ненароком и увидит его. Будет грандиозный скандал. Но вошла только Лида и,
спокойно подняв брови, сказала: Бедный, бедный гаврюшка, - подох.
Наверное, обожрался помоев. Ничего - свезут тебя в институт, сделают из
тебя великолепное чучело. - Мне казалось, что она говорит о шефе, но,
оказывается, она говорила обо мне: вдруг погладила по щеке и заглянула в
глаза. Черная галактическая пустота зияла у нее под веками.
Вот когда следовало насторожиться - когда вошла Лида. Потому что едва
я достал из конверта пухлые рассыпающиеся затрепанные документы, как я
сразу же понял, что я - погиб. Я погиб, я накрыт с головой, уничтожен,
растерт в невесомый невидимый порошок. Мне, наверное, не помогут ни
командировка от центральной газеты, ни мои телефонные поверхностные
знакомства с референтами из отдела печати, ни обдуманное задушевное
товарищеское письмо осторожного шефа к Черкашину (они вместе учились), ни
даже если я тотчас сожгу все эти проклятые дьявольские бумаги и побегу
отсюда, зажмурившись, сломя голову. Не поможет. Достаточно того, что я
держал их в руках. Это - как несмываемое клеймо. Потому что есть вещи, о
которых вообще не следует знать. Потому что если узнаешь о них, то
потеряешь спокойствие, сон, чистую незапятнанную совесть, мир внезапно
перевернется, станет с ног на голову, откроется копошащаяся изнанка, как в
могиле - померкнет бледное солнце, надо будет умолкнуть - уже навсегда,
точно крот, никогда не вылезающий на поверхность, либо вдруг помешаться в
рассудке и с отчаянностью смертника кричать, кричать, кричать - на всех
перекрестках. Может быть, кто-нибудь и услышит. Речь ведь идет не о
зарвавшихся хапугах в провинции, которые, пробившись к кормушке, гребут
под себя мелкие материальные удовольствия. _В_е_з_д_е_ так. Везде -
Саламасов, везде - Батюта, везде - нагловатый и пронырливый Шпунт, который
обеспечит желающего чем угодно, в каждом городе возвышается свой горком, и
на каждом горкоме ржавеют остановившиеся часы, и по каждой улице, как
упырь, непременно разгуливает Циркуль-Клазов, сверкая зеркальной кожей на
ботинках и просвечивая боязливых сограждан подозрительными прищуренными
глазами. Везде - тишина. Везде - оцепенение. Терпкость гниющих водорослей.
Шевеление когтей. Это - каста избранных. Китайцы называют ее - гэньбу.
Кадровая административная прослойка, запечатавшая институты власти,
которая одна определяет, что сегодня можно и чего нельзя. В основном -
нельзя. Государство в государстве. Шелест перепончатых крыльев. Диктатура,
единоначалие, жесткий каркас постановлений, от которых не отступить, ясная
непреклонная деревянная догматическая воля, отвергающая сомнения и любое
противодействие. Комиссары Конвента. "Я прав, даже когда я неправ, и пусть
честные граждане склонят пред моим перстом головы. Так нужно Республике"!
Монумент. Зарождалось как нечто необходимое и перешло в собственную
противоположность. Осталось - чудовищный реликт, искусственная изоляция в
верхах, окостенение, известняк, пропитанный солями дикого самообольщения:
торжественные черные автомобили, завтраки и обеды на серебре, встречи и
проводы на аэродромах, долгие парадные речи по любому поводу, грандиозные
бумажные планы, застилающие небосвод, клятвы, ослепительные триумфы,
свершения, водопады ликующих белопенных слов - все идет хорошо, все идет
хорошо, все идет отлично; власть - непостижимая и загадочная, непонятная
человеку, персонификация забытого божества, обитающая где-то за облаками,
милостиво нисходящая в социализм, видимая только на трибунах, оглушающая
зрелищами и феерией: шелестят развернутые знамена, вымуштрованные шеренги
волна за волной покрывают собою брусчатку, бодрые нескончаемые мелодии
выплескиваются на улицы из репродукторов, прикрепленных веревками к
мято-раздутым водосточным трубам. Саранча. Век затмения. Чесоточная
шерстяная оторопь. Солнце давно погасло, и летучие мыши, как голодные
привидения, проносятся низко над головой. Горячий животный ветер. Изменить
ничего нельзя. Вот в чем загвоздка: _и_з_м_е_н_и_т_ь _н_и_ч_е_г_о
н_е_л_ь_з_я_. Меня прихлопнут, как комара. Я даже пискнуть не успею.
Бытовуха. Обыденность. Неужели шеф специально засунул меня в эту коробку с
гвоздями? Не может быть! Мертвый или живой, но ведь он должен понимать,
чем заканчиваются подобные истории.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69
красивые жесты. Рубашка у него была немецкая в зеленых наклейках, а
вельветовые брюки шестьдесят второго размера - с эмблемой известной фирмы.
Он был модник. - Сколько у меня будет времени? - спросил я, глядя, как
поскрипывая, точно живая, разворачивается на полу бумага. - Три дня, -
сказал шеф. - Маловато. - Ну, пять, в крайнем случае. Пяти дней тебе за
глаза хватит. - Шеф, по-видимому, решил улучшить мое настроение, потому
что мигнул водянистым звериным глазом и непринужденно сказал: Ты ведь
сейчас не занят? Нет? Тогда давай потанцуем, - и вильнул, приглашая,
коричневым голым хвостом. Он и весь был какой-то голый, массивный,
коричневый, толстая и влажная кожа на шее его собиралась в глубокие
складки, перепонки ноздрей четко хлюпали от дыхания, а глаза, утопленные в
бугорках на конце продолговатой морды, ошалело вращались, как плавающая
яичница, он сладострастно сопел и ворочался в жарком кабинете,
выкаблучивая танцевальные па, ему было тесно, дверца у шкафа вдруг
оторвалась и рухнула, - старый добродушный, очень хитрый, подмигивающий
бегемот, на которого всю жизнь охотились, но так и не поймали, в шрамах и
ссадинах от боев, осторожный, наученный, недоверчивый, чувствующий
противника за километр, одолевший все дебри, знающий тайные тропы,
опытный, смертельно опасный, если затронуть его интересы, пахнущий болотом
и тиной, изжеванными тростниками, вонючей целебной грязью, которая
пропитала его, - он, безумствуя, захрипел в экстазе и повалился на бок,
будто спичку переломив собою стул. И огромные щеки его задергались. - Я
могу идти? - очень нейтрально спросил я. Шеф упорно молчал. Тогда я
наклонился и оттянул ему крепкое кожистое веко. Он был мертв. Он был
мертв, мертвее не бывает. Вы когда-нибудь видели мертвых коричневых
бегемотов? Такая массивная уродливая, совершенно неподъемная туша,
загораживающая проход. Мне было не сдвинуть ее, как я ни напрягался. И все
равно ведь - в шкафу не спрячешь. Гиблое дело. Я весь вспотел. Я ужасно -
до судорог - нервничал. Я, как старая мышь, боялся, что кто-нибудь зайдет
ненароком и увидит его. Будет грандиозный скандал. Но вошла только Лида и,
спокойно подняв брови, сказала: Бедный, бедный гаврюшка, - подох.
Наверное, обожрался помоев. Ничего - свезут тебя в институт, сделают из
тебя великолепное чучело. - Мне казалось, что она говорит о шефе, но,
оказывается, она говорила обо мне: вдруг погладила по щеке и заглянула в
глаза. Черная галактическая пустота зияла у нее под веками.
Вот когда следовало насторожиться - когда вошла Лида. Потому что едва
я достал из конверта пухлые рассыпающиеся затрепанные документы, как я
сразу же понял, что я - погиб. Я погиб, я накрыт с головой, уничтожен,
растерт в невесомый невидимый порошок. Мне, наверное, не помогут ни
командировка от центральной газеты, ни мои телефонные поверхностные
знакомства с референтами из отдела печати, ни обдуманное задушевное
товарищеское письмо осторожного шефа к Черкашину (они вместе учились), ни
даже если я тотчас сожгу все эти проклятые дьявольские бумаги и побегу
отсюда, зажмурившись, сломя голову. Не поможет. Достаточно того, что я
держал их в руках. Это - как несмываемое клеймо. Потому что есть вещи, о
которых вообще не следует знать. Потому что если узнаешь о них, то
потеряешь спокойствие, сон, чистую незапятнанную совесть, мир внезапно
перевернется, станет с ног на голову, откроется копошащаяся изнанка, как в
могиле - померкнет бледное солнце, надо будет умолкнуть - уже навсегда,
точно крот, никогда не вылезающий на поверхность, либо вдруг помешаться в
рассудке и с отчаянностью смертника кричать, кричать, кричать - на всех
перекрестках. Может быть, кто-нибудь и услышит. Речь ведь идет не о
зарвавшихся хапугах в провинции, которые, пробившись к кормушке, гребут
под себя мелкие материальные удовольствия. _В_е_з_д_е_ так. Везде -
Саламасов, везде - Батюта, везде - нагловатый и пронырливый Шпунт, который
обеспечит желающего чем угодно, в каждом городе возвышается свой горком, и
на каждом горкоме ржавеют остановившиеся часы, и по каждой улице, как
упырь, непременно разгуливает Циркуль-Клазов, сверкая зеркальной кожей на
ботинках и просвечивая боязливых сограждан подозрительными прищуренными
глазами. Везде - тишина. Везде - оцепенение. Терпкость гниющих водорослей.
Шевеление когтей. Это - каста избранных. Китайцы называют ее - гэньбу.
Кадровая административная прослойка, запечатавшая институты власти,
которая одна определяет, что сегодня можно и чего нельзя. В основном -
нельзя. Государство в государстве. Шелест перепончатых крыльев. Диктатура,
единоначалие, жесткий каркас постановлений, от которых не отступить, ясная
непреклонная деревянная догматическая воля, отвергающая сомнения и любое
противодействие. Комиссары Конвента. "Я прав, даже когда я неправ, и пусть
честные граждане склонят пред моим перстом головы. Так нужно Республике"!
Монумент. Зарождалось как нечто необходимое и перешло в собственную
противоположность. Осталось - чудовищный реликт, искусственная изоляция в
верхах, окостенение, известняк, пропитанный солями дикого самообольщения:
торжественные черные автомобили, завтраки и обеды на серебре, встречи и
проводы на аэродромах, долгие парадные речи по любому поводу, грандиозные
бумажные планы, застилающие небосвод, клятвы, ослепительные триумфы,
свершения, водопады ликующих белопенных слов - все идет хорошо, все идет
хорошо, все идет отлично; власть - непостижимая и загадочная, непонятная
человеку, персонификация забытого божества, обитающая где-то за облаками,
милостиво нисходящая в социализм, видимая только на трибунах, оглушающая
зрелищами и феерией: шелестят развернутые знамена, вымуштрованные шеренги
волна за волной покрывают собою брусчатку, бодрые нескончаемые мелодии
выплескиваются на улицы из репродукторов, прикрепленных веревками к
мято-раздутым водосточным трубам. Саранча. Век затмения. Чесоточная
шерстяная оторопь. Солнце давно погасло, и летучие мыши, как голодные
привидения, проносятся низко над головой. Горячий животный ветер. Изменить
ничего нельзя. Вот в чем загвоздка: _и_з_м_е_н_и_т_ь _н_и_ч_е_г_о
н_е_л_ь_з_я_. Меня прихлопнут, как комара. Я даже пискнуть не успею.
Бытовуха. Обыденность. Неужели шеф специально засунул меня в эту коробку с
гвоздями? Не может быть! Мертвый или живой, но ведь он должен понимать,
чем заканчиваются подобные истории.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69