Город питался резолюциями.
В праздники здесь хлестали фиолетовый вонючий самогон, от которого
трескались поперек себя стаканы, жрали сардельки, вызывающие неудержимую
икоту, а затем хрястко и скучно, словно отрабатывая наряд, били друг друга
по морде, наворачивая громадные синяки, опрокидывая в канавы, - терпеливые
насекомые струились по бесчувственным холодным щекам.
Так оно все и было. Распадались годы. Незаметно проходила жизнь.
Подрастали унылые косноязычные дети. А когда наступал последний срок, то
друзья и родственники, вытирая необязательные слезы, заколачивали
уходящего в деревянную скупую землю - чтобы его здесь не было больше
никогда.
Я отлично понимал, что и меня - заколотят. Специальными оцинкованными
гвоздями. Это - судьба. Сучковатые пальцы Безвременья давили мне горло.
Они швырнули меня на вокзал, где у кассы висело пожелтевшее объявление:
"Билетов нет", и заставили долго стучаться в зафанеренное слепое окошечко,
нервничая, обдирая костяшки, пока оно, наконец, не открылось: Вы что,
неграмотный?! - Девушка, всего один билет, умоляю, прошу: общий, стоячий,
висячий, в тамбуре!.. - Билетов нету! - А когда будут? - Не знаю. - А кто
знает? - Пушкин!! - Грохнула фанера. Число на объявлении было сегодняшнее.
И вчера оно тоже было сегодняшнее. И позавчера - сегодняшнее. Бесполезно
было кричать и выпрашивать снисхождения. Циркуль-Клазов, прислонившийся
неподалеку, с чрезвычайным интересом разглядывал свои ногти. Он был наглый
и очень спокойный. Я не знал, какие у него инструкции. Должен ли он
задерживать меня при выезде или нет? Вероятно, не должен. Черный Хронос
обступал меня со всех сторон. Горбоносый мужчина кавказской наружности,
которого я отодвинул, пробиваясь к кассе, дико и неприязненно погрозил:
Зачэм шумишь, дарагой? Висэм зийчас плохо. Тибэ плохо, минэ плохо. У меня
брат - велыкий человек. Тц-тц-тц... Ему завсем плохо. - Он качнул кепкой в
угол, где на темной отполированной скамье зала ожидания, притиснутый
вещами, сидел точно такой же горбоносый, знойного вида южанин, но -
небритый, совершенно отчаявшийся, в летаргии обхвативший голову. - Упал
духом. Ушибся, - объяснил мужчина. - Свой трамвай имел. Трамвай -
понимаешь? Ты - на "Волге", я - на трамвае. Уважают! - Он воздел загорелые
полные руки, не знавшие труда. - Теперь - сахтамыр!.. Бехтар сахтамыр!!..
Канэц!!!.. Турудящийся ездит... Кто такой Турудящийся, скажи,
пожалюста?!.. Зачэм ездит?.. Он дэньги платил, да-а?.. - Мужчина полиловел
от возмущения. Чуткие надменные веки его дрожали, а в уголках рта ядовитой
слюною копился гнев. Ему бы - плетку и пистолет. Ему бы - деньги, власть,
женщин. Я уже встречался с такими. Некоронованные правители. Нойоны.
Удельные князья социализма. Откуда они тут взялись? Боже мой! Неужели
придется жить с монстрами? Иммиграция!..
Я шарахнулся от него, как помешанный. Длинные коробки, узлы и
чемоданы громоздились со всех сторон. Некуда было деваться. Сучковатые
пальцы потащили меня и выбросили в переулок, примыкающий к задворкам
вокзала: оглушительный разноголосый гомон, крапива, плоская рябь окурков
на земле. Я торпедой ударил по сборищу, которое возбужденно клубилось и
жестикулировало. Вероятно, кого-то убивали. Или, по крайней мере,
насиловали. Разумеется, заочно. Столбик с желтой табличкой вздрагивал над
озверелой кипящей толпой. Там корячились какие-то цифры, маковые буковки -
не разобрать. Но и так все было понятно. Автобус номер три на сегодня
отменили. По техническим причинам. Об этом извещала бумага, криво
приколотая на столбе. А автобусы восемь, тринадцать и шестьдесят девять
сегодня вообще не ходили. По расписанию. Вам, собственно, какой номер
требуется? Мне, собственно, любой номер требуется. А вам, собственно, куда
ехать? Мне, собственно, все равно куда ехать. На меня смотрели, как на
идиота. Я не мог никого осуждать. Я догадывался, что все они - зомби. Этот
путь был также обрублен. Деревянный город неутомимо пережевывал меня.
Надвигалось вплотную удушающее пустое Безвременье. Я включался в
к_р_у_г_о_в_о_р_о_т_. Заляпанная грязью полуторка, вся продавленная и
щербатая, видимо из колхоза, притулившаяся неподалеку, была уже окружена
суетливым муравейником ожесточения: бросали вещи через борт, жутко
карабкались и отпихивали друг друга. Кряжистый чумазый шофер в сапогах и
ватнике, будто краб, очумело приседая, размахивал гаечным ключом: Не
поеду, дыр-дыр-черездыр!.. Слазь оттудова!.. Не поеду сейчас,
мудыр-черездыр!.. Завтра, завтра, кому говорят?!.. - Он стаскивал за штаны
одного, но сразу трое устремлялись на освободившееся место. Рессоры
жалобно повизгивали. Я знал, что и завтра он, конечно, никуда не поедет.
Он не поедет никогда. Хронос! Хронос! Ковчег! Я толкался и наступал на
пятки. Было ясно, почему Циркуль-Клазов даже не пытается задержать меня.
Потому что - Хронос! Хронос! Ковчег! Мне отсюда не выбраться. Я спросил
неизвестно кого - искаженные, пропадающие и выныривающие лица: Как пройти
на деревню Лаврики? - пять торопливых рук тут же указали мне в
противоположные стороны: Туда!.. - Можно было не спрашивать. Я все время
чувствовал сучковатые жесткие пальцы на горле.
Апкиш вчера сказал:
- Социализм в нашем варианте - это железная естественная
регламентация. Государство пронизывает собою всю толщу жизни. Существуют
конституционные гарантии. Это правда. Но существуют еще и невидимые,
всепроникающие, абсолютные и жестокие законы власти, которые, как
универсальный клей, цементируют наше общество, придавая ему совершенную
форму. Каждое слово предписано. Каждый поступок заранее согласован.
Внутренняя цензура - это воздух, которым мы дышим с детства. В паузах
великих речей сквозит тюремная тишина, и зовущие лозунги примотаны колючей
проволокой. Вы мне скажете: Тоталитарный режим? - Да!.. - Вы мне скажете:
Империя коммунистической бюрократии? - Да!.. - Но одновременно - и
консолидация, и уверенность, и стабильность. Прежде всего - стабильность.
Так хочет народ. Косметические средства здесь не помогут. Надо либо ломать
до основ, которые были, по-видимому, хороши, либо шествовать дальше, как
на параде: бурно радуясь и разворачивая транспаранты - обращая восторги к
праздничным золотым трибунам...
Он сидел - бледный и хрупкий, как статуэтка, странно ушастый,
керамический, неподвижный - отражаясь в лакированной пустыне стола. Перед
ним лежал длинный заточенный карандаш.
Только и всего.
Я сказал, преодолевая гипнотическую силу его интонаций:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69