Последнее, но и первое, во время которого мы сумели обо всем поговорить без утайки.
Когда утром я вышел на станции из поезда, меня ждала толпа встречающих. Отец, мачеха, сестры, их мужья и дети...
— А где Кадри? — спросил я.
— В армии,— отозвался отец.
— Знаю. Но солдат должен был прежде всех услышать сигнал общего сбора!
— Что поделать, один не услышал, так другой явился. У меня ведь не один сын в солдатах...
— Ты что думаешь, я все еще в армии служу?
— Конечно. Посмотри-ка, тебя еще недавно брили. Тут я понял, куда он клонит. И как ни в чем не бывало повернулся к сестрам. Те пристали с ножом к горлу: отчего, мол, не привез жену да сына.
— Не вышло...
— Как нам хотелось их повидать!..
— Не стоит горевать. Не такая у меня жена, чтоб па нее глядеть...
— Скажешь тоже!
— Можете мне поверить. Я сам не хочу Польше ее виден..
Отец тихонько потянул меня за полу.
— Пусть они идут, а мы здесь посидим, выпьем с тобой кофе,— прошен тал он.
Мы зашли в кофейню «Хюкюмет». Отец отдышался,помолчал.
— Вот так-то, сынок. От станции до дома я теперь три раза отдыхаю. Первый раз здесь, второй — в кофейне у рынка, третий — у фонтана Харлак.
— Впервые вижу тебя с палкой...
— Что поделать, позвоночник у нас кончается копчиком—старому человеку он кажется коротким. Приходится продолжить его до земли палкой!
— И все равно ты хромаешь.
— Когда одной ногой стоишь в могиле, хоть по измирскому асфальту ходи, все равно хромать будешь!
— Больно ты все в черном свете видишь, отец.
— Встань на мое место да попробуй увидеть в розовом.
Отец отхлебнул кофе. И пояснил:
— Ты шесть лет дома не был. Мачеха твоя добралась наконец до деревни, где собак нет, гуляет себе вволю. Это одно. А потом еще Кадри. Совсем они меня доконали.
— Мачеху я знаю, отец. А на Кадри чего ты жалуешься?
— Я тебе не писал, не хотел тебя огорчать. Коробочка полным полна.— Отец стал загибать пальцы.— Как-то взял меня за шиворот и прижал к стене — это раз. Был у
нас кофейный прибор для гостей, отнес, продал — это два. Прошлый год я во дворе закопал несколько бутылей водки, две потихоньку вылизал, налил водой — это три. Приставал к дочке кондитера — четыре...
— Молодо-зелено, отец. Когда он мальчонкой перенес тиф, доктор говорил, что потом все скажется. На языке или на глазах — где-нибудь да будет у него изъян...
— В ушах у него изъян, сынок! Что ни скажешь, в одно ухо влетит, в другое вылетит. Это пять. Да разве хватит пальцев, чтобы все его грехи пересчитать?
— Короче говоря, ушел он в армию, стало тебе легче.
— Думал, будет легче, а вышло — еще хуже.
— Из-за чего?
— Из-за тебя!
Я подозвал официанта, чтоб расплатиться за кофе.
— Ты нос-то от моих слов не вороги!
Мы расплатились и вышли. Я взял em под руку.
— Я нос не ворочу. Говори прямо, отец, в чем дело?
— А вот в чем. В кого ты такой пошел, не знаю. У нас в роду ни мертвых, ни живых в кандалах не держали. Ты что, мозги свои с хлебом, что ли, съел?
— Погоди отец.
— Чего там годить?! О Мустафе Кулаксызе по радио пьесу написал ты? Ты. О феске часовщика, о корыте пекаря Сюлеймана, о животе глашатая Исмаила, о делишках председателя муниципалитета ты в газеты писал? Ты...
— Ну и что? Плохо сделал, что написал?
— И ты еще спрашиваешь, плохо ли? Что тебе от мертвецов надо, мальчишка? Нечего тебе больше делать, чем слепого кадия слепым называть? Если ты начнешь ругать Иненю, как я ругал Али Ризу-бея, то гляди, найдут для тебя тихое местечко...
— Ты все сказал, отец?
— Нет, не все. Давай-ка посидим здесь...
Мы зашли в кофейню у рынка. Не успели сесть, как он снова принялся меня стращать, тихонько постукивая меня по плечу рукояткой палки:
— Послушай меня, если ты, как сын Али-ходжи, станешь большевистским гявуром...
— Это ты еще откуда взял, отец? Кто говорит, что Хамид большевик...
— Весь город! Сидит теперь твой любимый дружок в манисской тюрьме да на солнце через решетку глядит... Вместе с казенным доктором...
— Каким казенным доктором?
— Нечего меня допрашивать — сейчас моя очередь!
— Я ничего об этом не знаю, потому и спрашиваю.
— Твой безмозглый дружок сколотил шайку вместе с доктором. Набрал себе оборванцев, вроде этого хамала Момче. Каждое утро отправлялись на батрацкий рынок, работников мутили: «Не ходите, мол, хоть десять лир станут давать за день, не ходите!»
— Извини, отец, но я опять тебя перебью. Куда не ходить-то?
— В Фиренклй. Там за Гявурской Могилой сейчас американцы аэродром строят. Должны были строить, да эти вот всех мастеров оттуда сманили. Подстрекали крестьян, чтоб они таскали оттуда цемент. Как-то ночью взяли и целый денюм свежего бетона разрезали, перепахали да испортили.
— Кто?
— Те, у кого отобрали виноградники, поля да пожни. Бетон-то поломали, но кой-кого из них поймали. Прижали как следует. А ну-де, говорите, кто вас научил? Никто. А ну-ка всыпать им фалякй! Скажешь? Не скажу! Получай еще. Понемногу стали разматывать ниточку. Дотянулись до доктора. Тут их обоих в наручниках и и кутузку! Понял теперь?
— Понял, отец!
— Что ты понял?
— Что наш город снова оккупируют, снова будет он сожжен и снова освобожден.
— Все это хорошо, но что мы можем поделать? Бегать, как юродивый Бахри, и орать?
— Орать! По крайней мере быть не глупей его. Мы ведь горим, продают нас.
— Не суйся в дела начальства. Что тебе больше всех надо?
— Раньше ты таким не был, не считал, что тебе меньше всех надо. Теперь и сорок свидетелей не доказали б, что ты тот самый Халил-ходжа, который помо-гал четникам.
— Эх, парень, теперь не то время. Не будь мальчишкой. Теперь тот, кто вперед вылезает, по голове получает, а кто отстает — по заду.
— Не знаю, отец. Но правду сказать, я стыжусь только, что отстал от Хамида.
— Помирать будешь, бойся об этом подумать!
— Двум смертям не бывать.
— Тебе одна смерть, а мне две. Боюсь я.
— Кого?
— Всех. Тех, кто стоит у нас за рулем.
— За руль теперь американцы берутся. Вот чего бояться надо.
— Об этом наши капитаны думают.
— Что они думают, известно, отец. Эти молодцы за три моря к нам не ради красивых глаз пожаловали. Это свиньи той же породы, что наш ростовщик Хаджи Осман. Охотно открывают Анкаре кошелек, чтоб потом за долги все соки из нас выжать. Сядут нам на шею. И задушат процентами — вот чего им надо. Не вышло силой оружия, выйдет с помощью денег. Не мытьем, так катаньем. Войдуг к сгрипу, попробуй потом выгони...
— Этого я мс знаю. Слово за Анкарой.
— Нет. За пародом. Вспомни-ка время национальной войны. Точно то же самое было. Если б тогда Измир не сопротивлялся, если бы юрюк Лли-эфс и Демирджй Мемед с отрядами не удержали бы фронт в Назилли, а в Кютахьй не было бы добровольцев из тех самых большевиков, которых ты так не любишь, сам посуди, разве решился бы Мустафа Кемаль высадиться в Самсуне?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61
Когда утром я вышел на станции из поезда, меня ждала толпа встречающих. Отец, мачеха, сестры, их мужья и дети...
— А где Кадри? — спросил я.
— В армии,— отозвался отец.
— Знаю. Но солдат должен был прежде всех услышать сигнал общего сбора!
— Что поделать, один не услышал, так другой явился. У меня ведь не один сын в солдатах...
— Ты что думаешь, я все еще в армии служу?
— Конечно. Посмотри-ка, тебя еще недавно брили. Тут я понял, куда он клонит. И как ни в чем не бывало повернулся к сестрам. Те пристали с ножом к горлу: отчего, мол, не привез жену да сына.
— Не вышло...
— Как нам хотелось их повидать!..
— Не стоит горевать. Не такая у меня жена, чтоб па нее глядеть...
— Скажешь тоже!
— Можете мне поверить. Я сам не хочу Польше ее виден..
Отец тихонько потянул меня за полу.
— Пусть они идут, а мы здесь посидим, выпьем с тобой кофе,— прошен тал он.
Мы зашли в кофейню «Хюкюмет». Отец отдышался,помолчал.
— Вот так-то, сынок. От станции до дома я теперь три раза отдыхаю. Первый раз здесь, второй — в кофейне у рынка, третий — у фонтана Харлак.
— Впервые вижу тебя с палкой...
— Что поделать, позвоночник у нас кончается копчиком—старому человеку он кажется коротким. Приходится продолжить его до земли палкой!
— И все равно ты хромаешь.
— Когда одной ногой стоишь в могиле, хоть по измирскому асфальту ходи, все равно хромать будешь!
— Больно ты все в черном свете видишь, отец.
— Встань на мое место да попробуй увидеть в розовом.
Отец отхлебнул кофе. И пояснил:
— Ты шесть лет дома не был. Мачеха твоя добралась наконец до деревни, где собак нет, гуляет себе вволю. Это одно. А потом еще Кадри. Совсем они меня доконали.
— Мачеху я знаю, отец. А на Кадри чего ты жалуешься?
— Я тебе не писал, не хотел тебя огорчать. Коробочка полным полна.— Отец стал загибать пальцы.— Как-то взял меня за шиворот и прижал к стене — это раз. Был у
нас кофейный прибор для гостей, отнес, продал — это два. Прошлый год я во дворе закопал несколько бутылей водки, две потихоньку вылизал, налил водой — это три. Приставал к дочке кондитера — четыре...
— Молодо-зелено, отец. Когда он мальчонкой перенес тиф, доктор говорил, что потом все скажется. На языке или на глазах — где-нибудь да будет у него изъян...
— В ушах у него изъян, сынок! Что ни скажешь, в одно ухо влетит, в другое вылетит. Это пять. Да разве хватит пальцев, чтобы все его грехи пересчитать?
— Короче говоря, ушел он в армию, стало тебе легче.
— Думал, будет легче, а вышло — еще хуже.
— Из-за чего?
— Из-за тебя!
Я подозвал официанта, чтоб расплатиться за кофе.
— Ты нос-то от моих слов не вороги!
Мы расплатились и вышли. Я взял em под руку.
— Я нос не ворочу. Говори прямо, отец, в чем дело?
— А вот в чем. В кого ты такой пошел, не знаю. У нас в роду ни мертвых, ни живых в кандалах не держали. Ты что, мозги свои с хлебом, что ли, съел?
— Погоди отец.
— Чего там годить?! О Мустафе Кулаксызе по радио пьесу написал ты? Ты. О феске часовщика, о корыте пекаря Сюлеймана, о животе глашатая Исмаила, о делишках председателя муниципалитета ты в газеты писал? Ты...
— Ну и что? Плохо сделал, что написал?
— И ты еще спрашиваешь, плохо ли? Что тебе от мертвецов надо, мальчишка? Нечего тебе больше делать, чем слепого кадия слепым называть? Если ты начнешь ругать Иненю, как я ругал Али Ризу-бея, то гляди, найдут для тебя тихое местечко...
— Ты все сказал, отец?
— Нет, не все. Давай-ка посидим здесь...
Мы зашли в кофейню у рынка. Не успели сесть, как он снова принялся меня стращать, тихонько постукивая меня по плечу рукояткой палки:
— Послушай меня, если ты, как сын Али-ходжи, станешь большевистским гявуром...
— Это ты еще откуда взял, отец? Кто говорит, что Хамид большевик...
— Весь город! Сидит теперь твой любимый дружок в манисской тюрьме да на солнце через решетку глядит... Вместе с казенным доктором...
— Каким казенным доктором?
— Нечего меня допрашивать — сейчас моя очередь!
— Я ничего об этом не знаю, потому и спрашиваю.
— Твой безмозглый дружок сколотил шайку вместе с доктором. Набрал себе оборванцев, вроде этого хамала Момче. Каждое утро отправлялись на батрацкий рынок, работников мутили: «Не ходите, мол, хоть десять лир станут давать за день, не ходите!»
— Извини, отец, но я опять тебя перебью. Куда не ходить-то?
— В Фиренклй. Там за Гявурской Могилой сейчас американцы аэродром строят. Должны были строить, да эти вот всех мастеров оттуда сманили. Подстрекали крестьян, чтоб они таскали оттуда цемент. Как-то ночью взяли и целый денюм свежего бетона разрезали, перепахали да испортили.
— Кто?
— Те, у кого отобрали виноградники, поля да пожни. Бетон-то поломали, но кой-кого из них поймали. Прижали как следует. А ну-де, говорите, кто вас научил? Никто. А ну-ка всыпать им фалякй! Скажешь? Не скажу! Получай еще. Понемногу стали разматывать ниточку. Дотянулись до доктора. Тут их обоих в наручниках и и кутузку! Понял теперь?
— Понял, отец!
— Что ты понял?
— Что наш город снова оккупируют, снова будет он сожжен и снова освобожден.
— Все это хорошо, но что мы можем поделать? Бегать, как юродивый Бахри, и орать?
— Орать! По крайней мере быть не глупей его. Мы ведь горим, продают нас.
— Не суйся в дела начальства. Что тебе больше всех надо?
— Раньше ты таким не был, не считал, что тебе меньше всех надо. Теперь и сорок свидетелей не доказали б, что ты тот самый Халил-ходжа, который помо-гал четникам.
— Эх, парень, теперь не то время. Не будь мальчишкой. Теперь тот, кто вперед вылезает, по голове получает, а кто отстает — по заду.
— Не знаю, отец. Но правду сказать, я стыжусь только, что отстал от Хамида.
— Помирать будешь, бойся об этом подумать!
— Двум смертям не бывать.
— Тебе одна смерть, а мне две. Боюсь я.
— Кого?
— Всех. Тех, кто стоит у нас за рулем.
— За руль теперь американцы берутся. Вот чего бояться надо.
— Об этом наши капитаны думают.
— Что они думают, известно, отец. Эти молодцы за три моря к нам не ради красивых глаз пожаловали. Это свиньи той же породы, что наш ростовщик Хаджи Осман. Охотно открывают Анкаре кошелек, чтоб потом за долги все соки из нас выжать. Сядут нам на шею. И задушат процентами — вот чего им надо. Не вышло силой оружия, выйдет с помощью денег. Не мытьем, так катаньем. Войдуг к сгрипу, попробуй потом выгони...
— Этого я мс знаю. Слово за Анкарой.
— Нет. За пародом. Вспомни-ка время национальной войны. Точно то же самое было. Если б тогда Измир не сопротивлялся, если бы юрюк Лли-эфс и Демирджй Мемед с отрядами не удержали бы фронт в Назилли, а в Кютахьй не было бы добровольцев из тех самых большевиков, которых ты так не любишь, сам посуди, разве решился бы Мустафа Кемаль высадиться в Самсуне?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61