И толку в нем будет мало — хлеб будет не сытный. Не наестся человек досыта, вот и глядит тогда, на кого бы ему кинуться, не хуже этого шведского короля. Выходит, без хлеба политики не бывает. Заруби это у себя на носу...
Я зарубал. И мы переходили к другим сообщениям. Так с комментариями дочитывали газету до объявлений. Но Сюлейману было мало. Он задирал голову и принимался читать вывески в ряду напротив:
Чайхана «Солнце» — Халид Балабан... Торговая контора «Благополучие»... Аптека «Первая помощь». Верно я читаю, милок?
— Верно.
— Конечно, раз ты мой учитель. Давай я тебе эти вот деньги почитаю?
Скажешь, не надо, смотришь, а он уже вытащил из кармана зеленую бумажку и читает:
— Одна турецкая лира. Министерство финансов. Дата. Седьмого дня девятого месяца тысяча девятьсот тридцать третьего года. И... И.... А эту цифру прочти-ка ты — большая она и нулей столько...
— Шестьсот тысяч двенадцать.
— Ой, мама! Шестьсот тысяч считанных! — удивлялся Сюлейман и складывал по слогам дальше.— Министр Финансов Абдульхакй Ренде. Тьфу — Ренда... Генеральный директор центрального банка. Подпись. Не читается.
И правда, все, что читалось, Сюлейман мог теперь прочесть. Целыми днями он бродил взад и вперед по рынку. Увидит дощечку на углу, читает: «Улица Освобождения». Увидит приклеенное к фонтану объявление, читает: «Ипотеки, секвестры, ведение аукционов».
На кинорекламе прочел: «Жить—наше право».
Как-то раз вышли мы вот так же «почитать белый свет». На площади перед управой Сюлейман прочел: «Общественная уборная». Зашел в отделение «Для мужчин». И пропал. Целый час его ждал.
— Что случилось, Сюлейман?
— Да что ж еще, милок,— там на всех четырех стенах бесплатная газета. Читал, читал, так и не дочитал!
— Нечего было и читать.
— Потом и я пожалел. Но слово за слово тянет, милок. На одного я рассердился даже!
— На кого?
— Написал, понимаешь: «Кто здесь пишет, тот ишак!»
— Верно.
— Выходит, и сам он ишак?
— Ишак.
— Я ему это прямо в лицо и сказал. Поплевал на карандаш и внизу приписал: Эй, ты, ишак, если так, чего ж ты сам здесь пишешь?
— И расписался?
— Конечно. Как на султанской печатке.
— Молодец, Сюлейман.
Газету «Кёроглу» Сюлейман вскоре забросил. Чего зря деньги переводить? Захочется ему почитать, отправляется на площадь читать объявления на доске в управе. По воскресеньям ходил на кладбище «читать могилы». Собирал на улицах пачки из-под сигарет. Пачку сигарет «Крестьянин» прочесть было легко: «Двадцать сигарет. Управление монополий Турецкой республики. Цена шесть курушей, включая налог национальной обороны». Но «Серкль д'ориент»' поставил его в тупик. Попробовал разобрать по складам. Не вышло. Я прочел, объяснил. Не
понял. Ни название, ни сами сигареты были ему не по зубам.
Сюлейман вскоре стал мишенью для насмешек. Весь рынок — мастера, подмастерья, ученики—над ним потешался. Прежде чем купить, например, мясо у мясника, он торговался—требовал, чтобы ему завернули непременно в газетную бумагу. Кто смеялся за глаза, кто говорил прямо в лицо: «Совсем рехнулся простофиля!»
Однажды мы возвращались с ним домой после очередного «чтения белого света». Навстречу нам, тяжело прихрамывая, выбежал юродивый Бахри. Глаза его были устремлены в одну точку, словно читали надпись, видимую только ему. «Сгорел!» — прокричал Бахри.
Сюлейман долго глядел ему вслед. Вздохнул:
— Аллах, аллах! — сказал он наконец.—Совсем плох, бедняга!
Наступил конец каникул. Я вручил Сюлейману его диплом и уехал.
На следующее лето я вернулся домой уже выпускником школы. Я думал, что займу наконец в отцовском сердце место Ферида, что отец похвалит меня, поцелует в лоб. И снова ошибся. Он не похвалил меня, не приласкал.
Поздоровался, словно спросил: «Зачем пожаловал?»
Я с почтением поцеловал ему руку:
— Я кончил училище, отец.
— И хорошо сделал. Погляди, подумай о будущем!
С высоты своих девятнадцати лет я глянул в будущее— зеленым-зелено, как цветущий луг. С горьким отцовским хлебом, с горьким училищным пайком покончено.
— А чего мне думать о будущем, отец? Дорога передо мной ровная. Подъем я уже одолел...
— Подъем только теперь начинается, сынок. И путь перед тобой тот же, что был у меня. Погляди на меня хорошенько! Посмотри, чего я стою, и увидишь, каким ты будешь сам.
Я поглядел на отца. Хорошенько. Он стал меньше ростом, высох, сморщился. Глаза мои наполнились слезами. Он посмотрел мне в лицо. И сказал мягко, от души:
— Не будь мальчишкой!
Я удержал слезы. Вскоре мы вышли с ним на улицу. С мотыгами под мышкой, с цветочными семенами в кармане. И пошли к кладбищу.
— Что ты намерен делать этим летом?—спросил он.
— Найду кого-нибудь вроде Сюлеймана, буду учить, отец.
— Сюлейман за тебя все богу молится!
— Как его дела?
— Стал хозяином.
— Еще бы! Кто ему диплом-то выдал?
— Ты мне не сказал — сам-то получил диплом?
— Я сказал, что кончил учиться. Диплом в конце лета должно прислать министерство. А пока нам роздали справки с отметками.
— Хорошие у тебя отметки?
— Не то чтобы блестящие. Только вот по поведению снизили.
— За что это?
— За сыр. Забастовку устроили.
— Я ведь и тогда тебе говорил: уши выше лба не растут!
— Ну, а что нам молчать было, отец? Не искать правды?
— Эх, мальчишки! Вам, что ли, исправлять кривизну мира?
— Если каждый станет говорить: «Не мое дело», да молчать, что из этого выйдет?
— Что было, то и выйдет.— Он снова споткнулся о камень.— Вот, сорок раз говорили, а этот мерзавец, что зовется председателем управы, все равно дороги не ремонтирует. Зря ты стал учителем, тебе бы председателем управы надо.
— Наше дело, отец, всему голова. Если бы ты хорошо учил детей, которые стали председателями...
— Попробуй теперь сам их выучи!
— Разве не радостно увидеть, что ребенок, которого ты выучил, стал хорошим человеком? Правда ведь хорошо, отец?
— Большинство меня не радовало. Из моих учеников кто стал мясником, кто прасолом, кто батраком, кто пастухом...
— Были бы они хорошими гражданами...
— Один-единственный был у меня ученик, на которого я очень надеялся. А он уехал да выбрал себе самую поганую из всех профессий...
— Это кто, отец?
— Ты.
— Ну зачем ты, отец?! Я выбрал самое хорошее, на что способен.
Отец посмотрел мне в лицо, словно говоря: «Подумаешь, выбрал!»
— Я добыл себе то, что ты потерял,— привез диплом,
которого не смог получить брат! Он снова махнул рукой:
— Можешь его теперь жать и соком питаться!
Дни проходили в ожидании диплома и приказа из министерства о назначении на работу. Я чувствовал себя так, словно должен был получить награду за шесть лет испытаний. И награда не замедлила. Вот как это произошло.
Я сидел в кофейне.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61
Я зарубал. И мы переходили к другим сообщениям. Так с комментариями дочитывали газету до объявлений. Но Сюлейману было мало. Он задирал голову и принимался читать вывески в ряду напротив:
Чайхана «Солнце» — Халид Балабан... Торговая контора «Благополучие»... Аптека «Первая помощь». Верно я читаю, милок?
— Верно.
— Конечно, раз ты мой учитель. Давай я тебе эти вот деньги почитаю?
Скажешь, не надо, смотришь, а он уже вытащил из кармана зеленую бумажку и читает:
— Одна турецкая лира. Министерство финансов. Дата. Седьмого дня девятого месяца тысяча девятьсот тридцать третьего года. И... И.... А эту цифру прочти-ка ты — большая она и нулей столько...
— Шестьсот тысяч двенадцать.
— Ой, мама! Шестьсот тысяч считанных! — удивлялся Сюлейман и складывал по слогам дальше.— Министр Финансов Абдульхакй Ренде. Тьфу — Ренда... Генеральный директор центрального банка. Подпись. Не читается.
И правда, все, что читалось, Сюлейман мог теперь прочесть. Целыми днями он бродил взад и вперед по рынку. Увидит дощечку на углу, читает: «Улица Освобождения». Увидит приклеенное к фонтану объявление, читает: «Ипотеки, секвестры, ведение аукционов».
На кинорекламе прочел: «Жить—наше право».
Как-то раз вышли мы вот так же «почитать белый свет». На площади перед управой Сюлейман прочел: «Общественная уборная». Зашел в отделение «Для мужчин». И пропал. Целый час его ждал.
— Что случилось, Сюлейман?
— Да что ж еще, милок,— там на всех четырех стенах бесплатная газета. Читал, читал, так и не дочитал!
— Нечего было и читать.
— Потом и я пожалел. Но слово за слово тянет, милок. На одного я рассердился даже!
— На кого?
— Написал, понимаешь: «Кто здесь пишет, тот ишак!»
— Верно.
— Выходит, и сам он ишак?
— Ишак.
— Я ему это прямо в лицо и сказал. Поплевал на карандаш и внизу приписал: Эй, ты, ишак, если так, чего ж ты сам здесь пишешь?
— И расписался?
— Конечно. Как на султанской печатке.
— Молодец, Сюлейман.
Газету «Кёроглу» Сюлейман вскоре забросил. Чего зря деньги переводить? Захочется ему почитать, отправляется на площадь читать объявления на доске в управе. По воскресеньям ходил на кладбище «читать могилы». Собирал на улицах пачки из-под сигарет. Пачку сигарет «Крестьянин» прочесть было легко: «Двадцать сигарет. Управление монополий Турецкой республики. Цена шесть курушей, включая налог национальной обороны». Но «Серкль д'ориент»' поставил его в тупик. Попробовал разобрать по складам. Не вышло. Я прочел, объяснил. Не
понял. Ни название, ни сами сигареты были ему не по зубам.
Сюлейман вскоре стал мишенью для насмешек. Весь рынок — мастера, подмастерья, ученики—над ним потешался. Прежде чем купить, например, мясо у мясника, он торговался—требовал, чтобы ему завернули непременно в газетную бумагу. Кто смеялся за глаза, кто говорил прямо в лицо: «Совсем рехнулся простофиля!»
Однажды мы возвращались с ним домой после очередного «чтения белого света». Навстречу нам, тяжело прихрамывая, выбежал юродивый Бахри. Глаза его были устремлены в одну точку, словно читали надпись, видимую только ему. «Сгорел!» — прокричал Бахри.
Сюлейман долго глядел ему вслед. Вздохнул:
— Аллах, аллах! — сказал он наконец.—Совсем плох, бедняга!
Наступил конец каникул. Я вручил Сюлейману его диплом и уехал.
На следующее лето я вернулся домой уже выпускником школы. Я думал, что займу наконец в отцовском сердце место Ферида, что отец похвалит меня, поцелует в лоб. И снова ошибся. Он не похвалил меня, не приласкал.
Поздоровался, словно спросил: «Зачем пожаловал?»
Я с почтением поцеловал ему руку:
— Я кончил училище, отец.
— И хорошо сделал. Погляди, подумай о будущем!
С высоты своих девятнадцати лет я глянул в будущее— зеленым-зелено, как цветущий луг. С горьким отцовским хлебом, с горьким училищным пайком покончено.
— А чего мне думать о будущем, отец? Дорога передо мной ровная. Подъем я уже одолел...
— Подъем только теперь начинается, сынок. И путь перед тобой тот же, что был у меня. Погляди на меня хорошенько! Посмотри, чего я стою, и увидишь, каким ты будешь сам.
Я поглядел на отца. Хорошенько. Он стал меньше ростом, высох, сморщился. Глаза мои наполнились слезами. Он посмотрел мне в лицо. И сказал мягко, от души:
— Не будь мальчишкой!
Я удержал слезы. Вскоре мы вышли с ним на улицу. С мотыгами под мышкой, с цветочными семенами в кармане. И пошли к кладбищу.
— Что ты намерен делать этим летом?—спросил он.
— Найду кого-нибудь вроде Сюлеймана, буду учить, отец.
— Сюлейман за тебя все богу молится!
— Как его дела?
— Стал хозяином.
— Еще бы! Кто ему диплом-то выдал?
— Ты мне не сказал — сам-то получил диплом?
— Я сказал, что кончил учиться. Диплом в конце лета должно прислать министерство. А пока нам роздали справки с отметками.
— Хорошие у тебя отметки?
— Не то чтобы блестящие. Только вот по поведению снизили.
— За что это?
— За сыр. Забастовку устроили.
— Я ведь и тогда тебе говорил: уши выше лба не растут!
— Ну, а что нам молчать было, отец? Не искать правды?
— Эх, мальчишки! Вам, что ли, исправлять кривизну мира?
— Если каждый станет говорить: «Не мое дело», да молчать, что из этого выйдет?
— Что было, то и выйдет.— Он снова споткнулся о камень.— Вот, сорок раз говорили, а этот мерзавец, что зовется председателем управы, все равно дороги не ремонтирует. Зря ты стал учителем, тебе бы председателем управы надо.
— Наше дело, отец, всему голова. Если бы ты хорошо учил детей, которые стали председателями...
— Попробуй теперь сам их выучи!
— Разве не радостно увидеть, что ребенок, которого ты выучил, стал хорошим человеком? Правда ведь хорошо, отец?
— Большинство меня не радовало. Из моих учеников кто стал мясником, кто прасолом, кто батраком, кто пастухом...
— Были бы они хорошими гражданами...
— Один-единственный был у меня ученик, на которого я очень надеялся. А он уехал да выбрал себе самую поганую из всех профессий...
— Это кто, отец?
— Ты.
— Ну зачем ты, отец?! Я выбрал самое хорошее, на что способен.
Отец посмотрел мне в лицо, словно говоря: «Подумаешь, выбрал!»
— Я добыл себе то, что ты потерял,— привез диплом,
которого не смог получить брат! Он снова махнул рукой:
— Можешь его теперь жать и соком питаться!
Дни проходили в ожидании диплома и приказа из министерства о назначении на работу. Я чувствовал себя так, словно должен был получить награду за шесть лет испытаний. И награда не замедлила. Вот как это произошло.
Я сидел в кофейне.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61