роман
— Боишься? — спросил Первый.
— И не думаю,— ответил Второй. И обернулся к Третьему: — А ты боишься?
— С чего ты взял? И почему это вы все меня спрашиваете? Спросите-ка лучше себя!
Собственно говоря, они себя и спрашивали.
— Боишься?
— Да что я, маленький?
И в самом деле, они были не дети. Им было далеко еще, правда, до почтенного возраста, но все трос были здоровые парни. Мерный сам успел стать отцом, Второй — отцом двух, а Третий — отцом трех детей.
Три головы заговорщицки склонились друг к другу. Одна кудрявая, другая с лысинкой, правда такой небольшой, что на ней едва уместилась бы почтовая марка, гретья, с пышной копной волос и с петушиным хохолком на самой макушке, который не брала ни одна расческа.
И под каждой шевелюрой вопрос: «Разве люди склоняются голова к голове только на общей подушке, только на свадебных фотографиях, только за одним столом, наполняя рюмки из одной бутылки?»
И у каждого свои ответы:
— Когда сердца стучат как одно...
— Когда говорят на одном языке...
— Когда мысли, горести и радости—общие...
— Когда с одной верой, с одним и тем же стремлением идут по одному пути...
— Когда овладевает ими один и тот же страх!..
— Не-ет! Страх здесь ни при чем. Я ничего не боюсь.
— И я.
— Да что я, ребенок, что ли?
— По-моему, не страх, а мужество свело наши головы вместе!
— А наши колени?
— Между прочим, коленки у тебя дрожат.
— От нервов. Это со мной часто бывает. А у тебя — руки как лед. И тоже дрожат...
— У меня это всегда. А у него, погляди, зуб на зуб не попадает...
— Ей-богу, не от страха — от холода!
Было действительно холодно. Сентябрьское солнце давно закатилось. Темь стояла такая, что белой нитки не отличишь от черной. Позади них, в той стороне, откуда они пришли, едва брезжили отблески городских огней. Минареты мечети Коджа Селим, почти неразличимые, скорей угадываемые, на фоне неба, говорили: «Вы нас знаете — да, это Эдирне!»
Да, там, позади, была Эдирне, а здесь, перед ними,— берег Тунджи, что пересекает границу в двадцати километрах севернее города. Неширокое русло реки, по обе стороны ивы, ряды тополей. На небе ломоть луны. Но тучи бежали, играя, и реку разглядеть было трудно. Она то сверкала серебром, то чернела тушью.
Впереди на расстоянии выстрела — деревня Суакаджик. Крикнешь—услышат. Из деревни до них долетали голоса. Ветром доносило. Вот кто-то крикнул во все горло. И они бросились в тень, под иву. Наверное, пастух. А может, и нет. Ну-ка прислушайся! Это что, колокольцы? Колокольцы-то колокольцы, а вот попробуй определи: возвращается стадо или, наоборот, выходит из деревни. Кто знает, одна там собака или несколько? Судя по лаю, не одна. Но, может, это ветер обманывает? Оставь ты в покое ветер, помолчи. Нам и одной собаки хватит. Сейчас, мерзавка, учует и явится сюда под дерево... Прибежит или не прибежит?
Вот тут-то они и склонились головами друг к другу. И впервые спросили друг друга: боишься? Этот вопрос сквозил в каждом их движении, слышался в каждом дыхании, читался в каждом взгляде. Пусть не срывался он с языка, не высказывался вслух,— он гремел в их мозгу как молот, бьющий по наковальне. Пусть губы их были сомкнуты, зубы стиснуты, не раздвинешь ножом,— они тем не менее говорили, задавали друг другу вопросы и отвечали. Казалось, в мозгу у каждого бьется шелкопряд, ищет, где бы прорвать кокон страха и улететь.
Время от времени мысли, роящиеся у них в голове, вырывались на волю:
— Ах, черт возьми, как я жалею!
— О чем? Что решился бежать?
— Не болтай глупостей! Повторяю, я жалею, что оставил пальто в гостинице.
— Ничего подобного ты не говорил.
— Так сейчас говорю. Видишь, дрожу как собака...
— Подвинься поближе, согреешься. Я тоже оставил вещи в гостинице. Мы ведь договорились не привлекать внимания!
— Договорились, договорились, и я, не будь дурак, надел две теплые фуфайки и две пары белья.
— И правильно сделал! Но, если нас поймают на границе, непременно спросят: «Чего это ты так боялся, что две пары кальсон нацепил?»
— Если поймают, пиши пропало, будь ты хоть в одной паре кальсон, хоть в двух...
— Так-то оно так, а все же...
— Вот заявятся сейчас пастухи с собакой, что мы им скажем?
— Ничего. Корреспонденты, мол, идем в деревню Суакаджик. В пути застигла ночь: сбились с дороги. Решили здесь под ивой перекурить.
— Ей-богу, курить хочется, терпенья нет...
— Сдурел, что ли? Разве можно чиркать спичкой?..
— Я в рукаве...
— Не слышишь, какой ветер? У чабана нюх острый. Тут же смекнет: «Ага, мол, там под ивой курят, может, и мне перепадет»...
— Тогда поди докажи, что не верблюд...
— Уж как-нибудь втроем мы его свяжем.
— Чем?
— Тьфу, ну и растяпы же мы в самом деле. Даже веревки не захватили!
— Что веревка! Я и перочинного ножика не взял...
— Я в задний карман успел запихнуть бритвенный прибор. Лезвие совсем новенькое.
— Спрячь его, спрячь. Попадемся, будет чем вены перерезать!
- Могу тебе одолжить.
— Не стоит. В участке так отделают, не найдешь, где резать...
Помолчали. Первый отполз шага на три.
— Постой, эта чертова собака опять залаяла.
— Теперь уже ближе, ей-богу!
— Мальчишкой я больше всего собак боялся...
— А я темноты.
— У меня старшая дочь до смерти боится грома.
— Жена моя до сих пор мышей боится.
— Покойный отец у меня только бога боялся...
— Если так, то мой сынишка храбрее всех.
— Почему?
— Он и аллаха не боится. Мал еще —не знает, что это такое.
— Ты где это вычитал?
— Если и вычитал, что с того?
— Да ничего. Мы-то уж, во всяком случае, не бога сейчас боимся.
— Смерти.
— Что правда, то правда.
— Чего б ты ни боялся, копни поглубже, выйдет одно: слабые боятся сильных, виноватые — правых.
— Но разве мы в чем-нибудь виноваты?
— Нет, я этого не хотел сказать. Кто кому зло причинил, тот пусть того и боится. Мы же никому ничего плохого не сделали. И родину свою не предали.
— Но бежим от родины...
— Сначала договоримся о родине. Она тоже надвое расколота. Мы бежим с их родины, не с нашей. Если земля, где нам и вздохнуть свободно не дают, где своим трудом нельзя прокормиться, где мы ни в чем не властны, называется родиной, то, значит, я безродный. Учебником географии меня теперь не надуешь. Разве можно жить в страхе?
— И в самом поганом из всех страхов — в страхе перед будущим.
— Что, если останусь без работы, если нечего будет жрать...
— Сказать по правде, страх, что посадят, если напишешь правду,— тоже паршивая штука.
— Помните, как писал Назым в поэме о национально-освободительной войне? Только запамятовал, о ком там шла речь—о Черной Змее или Исмайле из Архави2. «Заяц не потому бежит, что боится, а боится потому, что бежит».
— А мы? Потому, что боимся, или потому, что бежим?
— Ей-богу, не знаю.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61
— Боишься? — спросил Первый.
— И не думаю,— ответил Второй. И обернулся к Третьему: — А ты боишься?
— С чего ты взял? И почему это вы все меня спрашиваете? Спросите-ка лучше себя!
Собственно говоря, они себя и спрашивали.
— Боишься?
— Да что я, маленький?
И в самом деле, они были не дети. Им было далеко еще, правда, до почтенного возраста, но все трос были здоровые парни. Мерный сам успел стать отцом, Второй — отцом двух, а Третий — отцом трех детей.
Три головы заговорщицки склонились друг к другу. Одна кудрявая, другая с лысинкой, правда такой небольшой, что на ней едва уместилась бы почтовая марка, гретья, с пышной копной волос и с петушиным хохолком на самой макушке, который не брала ни одна расческа.
И под каждой шевелюрой вопрос: «Разве люди склоняются голова к голове только на общей подушке, только на свадебных фотографиях, только за одним столом, наполняя рюмки из одной бутылки?»
И у каждого свои ответы:
— Когда сердца стучат как одно...
— Когда говорят на одном языке...
— Когда мысли, горести и радости—общие...
— Когда с одной верой, с одним и тем же стремлением идут по одному пути...
— Когда овладевает ими один и тот же страх!..
— Не-ет! Страх здесь ни при чем. Я ничего не боюсь.
— И я.
— Да что я, ребенок, что ли?
— По-моему, не страх, а мужество свело наши головы вместе!
— А наши колени?
— Между прочим, коленки у тебя дрожат.
— От нервов. Это со мной часто бывает. А у тебя — руки как лед. И тоже дрожат...
— У меня это всегда. А у него, погляди, зуб на зуб не попадает...
— Ей-богу, не от страха — от холода!
Было действительно холодно. Сентябрьское солнце давно закатилось. Темь стояла такая, что белой нитки не отличишь от черной. Позади них, в той стороне, откуда они пришли, едва брезжили отблески городских огней. Минареты мечети Коджа Селим, почти неразличимые, скорей угадываемые, на фоне неба, говорили: «Вы нас знаете — да, это Эдирне!»
Да, там, позади, была Эдирне, а здесь, перед ними,— берег Тунджи, что пересекает границу в двадцати километрах севернее города. Неширокое русло реки, по обе стороны ивы, ряды тополей. На небе ломоть луны. Но тучи бежали, играя, и реку разглядеть было трудно. Она то сверкала серебром, то чернела тушью.
Впереди на расстоянии выстрела — деревня Суакаджик. Крикнешь—услышат. Из деревни до них долетали голоса. Ветром доносило. Вот кто-то крикнул во все горло. И они бросились в тень, под иву. Наверное, пастух. А может, и нет. Ну-ка прислушайся! Это что, колокольцы? Колокольцы-то колокольцы, а вот попробуй определи: возвращается стадо или, наоборот, выходит из деревни. Кто знает, одна там собака или несколько? Судя по лаю, не одна. Но, может, это ветер обманывает? Оставь ты в покое ветер, помолчи. Нам и одной собаки хватит. Сейчас, мерзавка, учует и явится сюда под дерево... Прибежит или не прибежит?
Вот тут-то они и склонились головами друг к другу. И впервые спросили друг друга: боишься? Этот вопрос сквозил в каждом их движении, слышался в каждом дыхании, читался в каждом взгляде. Пусть не срывался он с языка, не высказывался вслух,— он гремел в их мозгу как молот, бьющий по наковальне. Пусть губы их были сомкнуты, зубы стиснуты, не раздвинешь ножом,— они тем не менее говорили, задавали друг другу вопросы и отвечали. Казалось, в мозгу у каждого бьется шелкопряд, ищет, где бы прорвать кокон страха и улететь.
Время от времени мысли, роящиеся у них в голове, вырывались на волю:
— Ах, черт возьми, как я жалею!
— О чем? Что решился бежать?
— Не болтай глупостей! Повторяю, я жалею, что оставил пальто в гостинице.
— Ничего подобного ты не говорил.
— Так сейчас говорю. Видишь, дрожу как собака...
— Подвинься поближе, согреешься. Я тоже оставил вещи в гостинице. Мы ведь договорились не привлекать внимания!
— Договорились, договорились, и я, не будь дурак, надел две теплые фуфайки и две пары белья.
— И правильно сделал! Но, если нас поймают на границе, непременно спросят: «Чего это ты так боялся, что две пары кальсон нацепил?»
— Если поймают, пиши пропало, будь ты хоть в одной паре кальсон, хоть в двух...
— Так-то оно так, а все же...
— Вот заявятся сейчас пастухи с собакой, что мы им скажем?
— Ничего. Корреспонденты, мол, идем в деревню Суакаджик. В пути застигла ночь: сбились с дороги. Решили здесь под ивой перекурить.
— Ей-богу, курить хочется, терпенья нет...
— Сдурел, что ли? Разве можно чиркать спичкой?..
— Я в рукаве...
— Не слышишь, какой ветер? У чабана нюх острый. Тут же смекнет: «Ага, мол, там под ивой курят, может, и мне перепадет»...
— Тогда поди докажи, что не верблюд...
— Уж как-нибудь втроем мы его свяжем.
— Чем?
— Тьфу, ну и растяпы же мы в самом деле. Даже веревки не захватили!
— Что веревка! Я и перочинного ножика не взял...
— Я в задний карман успел запихнуть бритвенный прибор. Лезвие совсем новенькое.
— Спрячь его, спрячь. Попадемся, будет чем вены перерезать!
- Могу тебе одолжить.
— Не стоит. В участке так отделают, не найдешь, где резать...
Помолчали. Первый отполз шага на три.
— Постой, эта чертова собака опять залаяла.
— Теперь уже ближе, ей-богу!
— Мальчишкой я больше всего собак боялся...
— А я темноты.
— У меня старшая дочь до смерти боится грома.
— Жена моя до сих пор мышей боится.
— Покойный отец у меня только бога боялся...
— Если так, то мой сынишка храбрее всех.
— Почему?
— Он и аллаха не боится. Мал еще —не знает, что это такое.
— Ты где это вычитал?
— Если и вычитал, что с того?
— Да ничего. Мы-то уж, во всяком случае, не бога сейчас боимся.
— Смерти.
— Что правда, то правда.
— Чего б ты ни боялся, копни поглубже, выйдет одно: слабые боятся сильных, виноватые — правых.
— Но разве мы в чем-нибудь виноваты?
— Нет, я этого не хотел сказать. Кто кому зло причинил, тот пусть того и боится. Мы же никому ничего плохого не сделали. И родину свою не предали.
— Но бежим от родины...
— Сначала договоримся о родине. Она тоже надвое расколота. Мы бежим с их родины, не с нашей. Если земля, где нам и вздохнуть свободно не дают, где своим трудом нельзя прокормиться, где мы ни в чем не властны, называется родиной, то, значит, я безродный. Учебником географии меня теперь не надуешь. Разве можно жить в страхе?
— И в самом поганом из всех страхов — в страхе перед будущим.
— Что, если останусь без работы, если нечего будет жрать...
— Сказать по правде, страх, что посадят, если напишешь правду,— тоже паршивая штука.
— Помните, как писал Назым в поэме о национально-освободительной войне? Только запамятовал, о ком там шла речь—о Черной Змее или Исмайле из Архави2. «Заяц не потому бежит, что боится, а боится потому, что бежит».
— А мы? Потому, что боимся, или потому, что бежим?
— Ей-богу, не знаю.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61