Дело было в Одапазары.
— Сотый раз рассказываешь.
— И еще раз расскажу. История к случаю. Ничего не поделаешь, хоть в сотый раз, а придется послушать. Деликатности в вас нет. Так вот, местный каймакам запретил песню про Джеврие...
— Ох, кто обуздает каймакама...
— Его жену тоже звали Джеврие. Запоют в кофейне или на улице, ему на нервы действует.
— Велел бы жене сменить имя!
— Да погоди ты! Я рассказываю или вы?! Запретил, значит. Глашатаи объявили: «Кто будет петь про Джеврие— пять лир штрафа!» Ладно, да только один хамал очень эту песню любил. Пробовал петь в шапку —плохо. Пел в колодец—никакого смаку. Накопил пять лир, уселся на улице, по которой ходил каймакам, да как затянул во все горло, аж стекла задрожали. Каймакам его
хвать за шкирку. А хамал и говорит: «За деньгами дело не станет, ваша милость, пожалте пять бумажек!»
— Все? Ну и к чему ты это рассказывал?
— Да у этого солдатика тоже небось пять лир приготовлены.
Третий не слушал рассказ.
— Далеко ли он отошел?
Первый припал ухом к земле. За ним Второй.
— Дошел до заставы.
— Чего ты болтаешь?
— Что значит болтаешь? Мальчишкой, бывало, приложу ухо к рельсу и могу точно сказать, через сколько минут поезд будет на станции.
— Это что?! Я умел определять, на сколько часов опоздает или раньше придет!
— В самом деле, который час? Посмотри ты, наконец, на свои фосфорические.
— Так ведь очков нет. Погляди-ка сам.
— Полпервого. Значит, от Тунджи мы шли три часа.
— Слышь, цикада!
— Какая тебе цикада? Я часы завожу.
— Этот кустарник не хуже колючей проволоки! Задал нам жару!
— Видал, даже кусты не хотят отпускать нас на чужбину.
— Если кусты у нас так умны, пусть помогут нам схватить за шиворот тех, кто нашу родину продал!
Но как ни цеплялись за них колючки, они двигались вперед. Пересекли тропу, по которой шел солдат. Потом проползли под гудящими телефоными проводами. Стало ясно: они сумели-таки пройти между двумя заставами.
Еще около часа карабкались в гору. Наконец вышли на гребень холма. Тут перед ними возник белый камень. Вернее, камень стоял на месте, а они чуть не наткнулись на него. Пограничный столб.
Все трое встали на колени. У каждого на душе печаль, бесконечная печаль. Словно перед ними не столб, а могильная плита. И на плите — имя матери. Нет, то—имя родины. Два слова, вернее, две буквы с точками: Т. Р.— Турецкая республика. И номер: 192.
Еще шаг, и родина, родители, дети, семья, друзья и враги, честные люди в тюрьмах и преступники на воле, обильные горести и тощие радости, годы и годы—все это останется позади. Только тут впервые пришло им в голову оглянуться. Они увидели долину внизу и Эдирне в лунном свете. Огни едва мерцали. Из четырех минаретов Селимие видны были всего два, словно город воздел руки. То ли
молился, то ли звал назад, то ли желал счастливого пути—понимай, как хочешь.
— Знаете, что у меня на душе? — спросил Первый. И, не дождавшись ответа, сказал: — Только не стыдите меня! Захотелось прочесть молитву.
— Чего стыдить! — ответил Второй.— Но лучше прочти стихи.
— И молитвы и стихи о родине — все вылетело из головы.
— Вспомни что-нибудь из Намыка Кемаля. Можно из Фикрёта, Акйфа, Назыма. Можно и из Яхьи Кемаля. Один патриот, другой гуманист, третий исламист, четвертый коммунист, но все большие поэты.
Первый прошептал две строки Фикрета:
Родина — мать сирот. Нами она живет. Второй обнял пограничный камень. Вместо дочери, вместо сына.
Третий нагнулся, поцеловал землю. Потом помахали печальной Эдирне.
— Прощай! Не сердись, что с гобой расстаемся как беглецы. День настанет—вернемся бегом!
Спотыкаясь и падая, они быстро спускались по склону. Слева на таком же холме вздымалась над ними болгарская погранзастава. Казалось, то был сказочный дворец, а может, тому виной опять была игра лунного света: ветхое, старое здание он поднял высоко над горой и разукрасил серебром, просто так, чтоб пустить пыль в глаза. В самом деле, не видно было ни окон, ни огней. То ли заброшенный дом, то ли казарма, полная спящих солдат. Неужто все они спят? Нет, наверное, хоть одна' пара глаз глядит с поста во все стороны. Конечно, глядит, да только не видит тех троих, что спускаются по крутому склону. До заставы еще далеко. Но если не видит часовой, то овчарка с ушами, торчащими, как пара антенн, с носом, чувствительней, чем радар, мигом их может учуять.
— А если она на нас бросится?
— Дадим твоего хлеба.
— Не возьмет. Сильно пахло тимьяном.
Вдруг Третий вскочил как ужаленный. Поздно. Он сидел на круглом, мягком, как диванная подушка, коровьем блине.
— Что делать, а?
— Ничего не поделаешь, вынимай платок!
— Зачем?
— Сядешь, там на травке, оботрешься, как можешь. Пока он обтирался, двое разглядывали долину.
— Что за лента там темнеет?
— Шоссе, наверное.
— Нет, судя по блеску, похоже, что вода. — Неужели снова Тунджа?!
Тут к ним подскочил Третий:
— Если Тунджа, пиши пропало.
— Я и гак пропадаю. Язык к мозгам присох от жажды. Если Тунджа, напьемся сначала вволю, потом перейдем.
— Куда это ты пойдешь? Обратно на нашу сторону? Все трос оторопели, словно их стукнули по голове.
— Ну и наделали мы дел! Теперь ни взад, ни вперед!
— Почему? Прямо налево, к болгарской заставе.
— Там без предупреждения—бах.
— Тогда давайте подумаем.
— А нельзя сначала попить, а потом подумать? Первый пошарил в кармане:
— Сначала съедим по куску: на сытый желудок легче думается.
— Оставь ты, ради бога, при себе этот хлеб. Я два ломтя съел, точно камень проглотил. Кислый, спасу нет...
Первый отщипнул в кармане крошку и бросил себе в рот:
— Нечего хаять мой хлеб. Потом просить будете—не дам. Последние семьдесят курушей за него отдал. Мужичонка обрадовался: «Эфенди, говорит, хлеб у нас черный, горький, но что поделать, другого нет». Ну, я взял, чтоб не показаться тем нищим, которому кривой огурец не по вкусу...
— Ешь сам, и да будет он тебе слаще меда!
— Мне отец всегда говорил: без хлеба в путь не отправляйся, а воду и так найдешь.
— Попробуй найди-ка!
— Тунджа под нами.
— Пошли!
Не прошло и четверти часа, как они оказались в теснине между двумя холмами. Однако надежда Второго не оправдалась. То, что сверху представлялось серой лентой, было не рекой и не шоссе, а пересохшим руслом, притоком Тунджи, что ли. И блестела при свете луны не
вода, а песок. Слева и справа тянулись заросли, и они зашагали по песку.
Еще раз с упреком взглянули на луну: довольна ли она своей работой?..
Второй вел себя как путник в пустыне. Шарил глазами по сторонам. Завидев тень, бежал к ней со всех ног: не лужа ли. Но все было напрасно.
— Глотка у меня ссохлась, ребята. А в горле словно меч торчит. Острие — в желудке. С ума сойти можно!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61
— Сотый раз рассказываешь.
— И еще раз расскажу. История к случаю. Ничего не поделаешь, хоть в сотый раз, а придется послушать. Деликатности в вас нет. Так вот, местный каймакам запретил песню про Джеврие...
— Ох, кто обуздает каймакама...
— Его жену тоже звали Джеврие. Запоют в кофейне или на улице, ему на нервы действует.
— Велел бы жене сменить имя!
— Да погоди ты! Я рассказываю или вы?! Запретил, значит. Глашатаи объявили: «Кто будет петь про Джеврие— пять лир штрафа!» Ладно, да только один хамал очень эту песню любил. Пробовал петь в шапку —плохо. Пел в колодец—никакого смаку. Накопил пять лир, уселся на улице, по которой ходил каймакам, да как затянул во все горло, аж стекла задрожали. Каймакам его
хвать за шкирку. А хамал и говорит: «За деньгами дело не станет, ваша милость, пожалте пять бумажек!»
— Все? Ну и к чему ты это рассказывал?
— Да у этого солдатика тоже небось пять лир приготовлены.
Третий не слушал рассказ.
— Далеко ли он отошел?
Первый припал ухом к земле. За ним Второй.
— Дошел до заставы.
— Чего ты болтаешь?
— Что значит болтаешь? Мальчишкой, бывало, приложу ухо к рельсу и могу точно сказать, через сколько минут поезд будет на станции.
— Это что?! Я умел определять, на сколько часов опоздает или раньше придет!
— В самом деле, который час? Посмотри ты, наконец, на свои фосфорические.
— Так ведь очков нет. Погляди-ка сам.
— Полпервого. Значит, от Тунджи мы шли три часа.
— Слышь, цикада!
— Какая тебе цикада? Я часы завожу.
— Этот кустарник не хуже колючей проволоки! Задал нам жару!
— Видал, даже кусты не хотят отпускать нас на чужбину.
— Если кусты у нас так умны, пусть помогут нам схватить за шиворот тех, кто нашу родину продал!
Но как ни цеплялись за них колючки, они двигались вперед. Пересекли тропу, по которой шел солдат. Потом проползли под гудящими телефоными проводами. Стало ясно: они сумели-таки пройти между двумя заставами.
Еще около часа карабкались в гору. Наконец вышли на гребень холма. Тут перед ними возник белый камень. Вернее, камень стоял на месте, а они чуть не наткнулись на него. Пограничный столб.
Все трое встали на колени. У каждого на душе печаль, бесконечная печаль. Словно перед ними не столб, а могильная плита. И на плите — имя матери. Нет, то—имя родины. Два слова, вернее, две буквы с точками: Т. Р.— Турецкая республика. И номер: 192.
Еще шаг, и родина, родители, дети, семья, друзья и враги, честные люди в тюрьмах и преступники на воле, обильные горести и тощие радости, годы и годы—все это останется позади. Только тут впервые пришло им в голову оглянуться. Они увидели долину внизу и Эдирне в лунном свете. Огни едва мерцали. Из четырех минаретов Селимие видны были всего два, словно город воздел руки. То ли
молился, то ли звал назад, то ли желал счастливого пути—понимай, как хочешь.
— Знаете, что у меня на душе? — спросил Первый. И, не дождавшись ответа, сказал: — Только не стыдите меня! Захотелось прочесть молитву.
— Чего стыдить! — ответил Второй.— Но лучше прочти стихи.
— И молитвы и стихи о родине — все вылетело из головы.
— Вспомни что-нибудь из Намыка Кемаля. Можно из Фикрёта, Акйфа, Назыма. Можно и из Яхьи Кемаля. Один патриот, другой гуманист, третий исламист, четвертый коммунист, но все большие поэты.
Первый прошептал две строки Фикрета:
Родина — мать сирот. Нами она живет. Второй обнял пограничный камень. Вместо дочери, вместо сына.
Третий нагнулся, поцеловал землю. Потом помахали печальной Эдирне.
— Прощай! Не сердись, что с гобой расстаемся как беглецы. День настанет—вернемся бегом!
Спотыкаясь и падая, они быстро спускались по склону. Слева на таком же холме вздымалась над ними болгарская погранзастава. Казалось, то был сказочный дворец, а может, тому виной опять была игра лунного света: ветхое, старое здание он поднял высоко над горой и разукрасил серебром, просто так, чтоб пустить пыль в глаза. В самом деле, не видно было ни окон, ни огней. То ли заброшенный дом, то ли казарма, полная спящих солдат. Неужто все они спят? Нет, наверное, хоть одна' пара глаз глядит с поста во все стороны. Конечно, глядит, да только не видит тех троих, что спускаются по крутому склону. До заставы еще далеко. Но если не видит часовой, то овчарка с ушами, торчащими, как пара антенн, с носом, чувствительней, чем радар, мигом их может учуять.
— А если она на нас бросится?
— Дадим твоего хлеба.
— Не возьмет. Сильно пахло тимьяном.
Вдруг Третий вскочил как ужаленный. Поздно. Он сидел на круглом, мягком, как диванная подушка, коровьем блине.
— Что делать, а?
— Ничего не поделаешь, вынимай платок!
— Зачем?
— Сядешь, там на травке, оботрешься, как можешь. Пока он обтирался, двое разглядывали долину.
— Что за лента там темнеет?
— Шоссе, наверное.
— Нет, судя по блеску, похоже, что вода. — Неужели снова Тунджа?!
Тут к ним подскочил Третий:
— Если Тунджа, пиши пропало.
— Я и гак пропадаю. Язык к мозгам присох от жажды. Если Тунджа, напьемся сначала вволю, потом перейдем.
— Куда это ты пойдешь? Обратно на нашу сторону? Все трос оторопели, словно их стукнули по голове.
— Ну и наделали мы дел! Теперь ни взад, ни вперед!
— Почему? Прямо налево, к болгарской заставе.
— Там без предупреждения—бах.
— Тогда давайте подумаем.
— А нельзя сначала попить, а потом подумать? Первый пошарил в кармане:
— Сначала съедим по куску: на сытый желудок легче думается.
— Оставь ты, ради бога, при себе этот хлеб. Я два ломтя съел, точно камень проглотил. Кислый, спасу нет...
Первый отщипнул в кармане крошку и бросил себе в рот:
— Нечего хаять мой хлеб. Потом просить будете—не дам. Последние семьдесят курушей за него отдал. Мужичонка обрадовался: «Эфенди, говорит, хлеб у нас черный, горький, но что поделать, другого нет». Ну, я взял, чтоб не показаться тем нищим, которому кривой огурец не по вкусу...
— Ешь сам, и да будет он тебе слаще меда!
— Мне отец всегда говорил: без хлеба в путь не отправляйся, а воду и так найдешь.
— Попробуй найди-ка!
— Тунджа под нами.
— Пошли!
Не прошло и четверти часа, как они оказались в теснине между двумя холмами. Однако надежда Второго не оправдалась. То, что сверху представлялось серой лентой, было не рекой и не шоссе, а пересохшим руслом, притоком Тунджи, что ли. И блестела при свете луны не
вода, а песок. Слева и справа тянулись заросли, и они зашагали по песку.
Еще раз с упреком взглянули на луну: довольна ли она своей работой?..
Второй вел себя как путник в пустыне. Шарил глазами по сторонам. Завидев тень, бежал к ней со всех ног: не лужа ли. Но все было напрасно.
— Глотка у меня ссохлась, ребята. А в горле словно меч торчит. Острие — в желудке. С ума сойти можно!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61