Мы вышли из дому вместе с отцом. Порядком одряхлевшая тетушка Захиде поцеловала меня в оба глаза и вылила мне вслед кувшин воды:
— Сиротинка моя, да будет путь тебе легок! Беги, как вода, туда и сюда!
— Сюда пусть лучше не возвращается,— возразил отец.— Помолись-ка, соседка, чтоб он выдержал экзамен и там остался!
— Пусть выдержит, дай бог, станет большим человеком. Сразу видать было, что из него паша выйдет. Когда он родился, по рту у нею торчал крохотный, как рисинка, зубок...
Остального я не дослушал. Шагая по дороге, я прощался про себя со всем и со всеми. До свидания, гранатовый сад! Много я стянул у тебя гранатов, прости меня, Мурад-ходжа! Прощайте, улицы, по которым носил я на спине Меляхат и Кадри! Прощай, площадь, где я гонял обручи, играл в шарики. Спи в мире, шейх Иса-де-де\ заговоривший мою лихорадку! Прощай, старьевщик Исмаил! Да родится у тебя на следующий год еще один ребенок! Не упрямься больше, часовщик Али, хочу тебя видеть в шапке, когда вернусь учителем! Прощай, Зехра! Если я стану учителем, может, ты пожалеешь, что вышла за полицейского?! До свидания, булочник дядя Халим, не щипать мне больше твоих румяных, как гранаты, караваев! Прощай и ты, мастер Яссф! Ну что тебе стоит, пошли Моиза в Стамбул! До свидания, почта! Почтальон Хайри, приготовься вручать от меня письма отцу! Будь готов и ты, фотограф Байрам,— как только пробьются у меня усы, я сделаю у тебя свой первый портрет! Прощайте, базар, фонтан, цеховой клуб! До свидания, табаководы, ожидающие открытия рынка! Не поминайте меня лихом, табачные поля! Прощай и ты, глашатай Исмаил-ага, и ты, кладбищенский сторож Мустафа Кулаксыз, и вы, огромные чинары по обе стороны дороги. Мясник Саид и жертвенные бараны! Безумец Бахри,— не знаю, вылечили твои раны в манисской больнице или посадили тебя там в сумасшедший дом! Прощайте все вы, прощайте! Крохотный полустанок, встречавший и провожавший столько поездов, начальник в красной шапке, стрелочник Хюсейн, прощайте! Бывает, что уходят и не возвращаются, приезжают и не застают,— не забывайте меня, не поминайте лихом!
Пришел поезд. Я плохо соображал от волнения. В толпе отец сунул мне в руку билет, положил мне в карман мелочь и потряс за плечи.
— Прощай и ты, отец,— сказал я.
— Ладно, счастливо. Дай бог тебе разума!
Я схватил руками его ладонь. Три раза поцеловал волосатую веснушчатую золотую отцовскую руку, кормившую меня своим горьким хлебом. Поцеловал со страхом, большим, чем почтение, с любовью, большей, чем страх. И трижды положил ее себе на лоб. Кажется, впервые эта рука ласково потрепала меня по щеке, покрытой нежным, как у айвы, пушком.
— Передай привет Фериду,—сказал отец.— Пусть о нас не беспокоится. Получше за собой следит, да за тобой тоже. Поскорей сообщите, как кончатся экзамены. И скажи ему, если есть у него пара ненадеванных штанов, пусть пришлет. Мои порядком поизносились...
Поезд тронулся. Стал набирать скорость. Отец все удалялся, все уменьшался, пока совсем не исчез, не растаял вдали.
ДЕНЬ ОДИННАДЦАТЫЙ
Приехав в Балыкесир, я застал брата в лазарете. Он очень похудел, обессилел. Здесь на лазаретной койке в училище он ждал, когда освободится место в Стамбульском туберкулезном профилактории.
Я выдержал экзамен. Ферид был учеником последнего класса, я стал учеником первого.
Брат по-прежнему лежал в лазарете. Зимой ему стало хуже. Его перевели в Балыкесирскую городскую больницу. Подождал там немного. Теперь не о профилактории, о санатории надо было думать.
В конце апреля меня пытали к директору.
Сын мой, скачал он,- нашему дорогому Фериду-фенди больше нечего делать и больнице. Мы обратились и санаторий, но нам очистили, что мест нет. Лучше всего— перемена климата. Ты возьми брата, посади его в поезд — деньги на дорогу даст училище — и отвези к отцу. Передай ему от меня привет. Наступает весна. А у вас там воздух лучше всякого санатория. Много масла, молока, яиц, мяса давайте Фериду. Через три месяца все у него пройдет...
Сказано — сделано. Мы привезли Ферида к отцу в деревню, окруженную соснами. Я возил для него из города продукты. Достал первый на рынке помидор, первые фрукты. Прошло три месяца, а ему становилось все хуже и хуже.
Знаменитый доктор, которого мы привезли в деревню на автомобиле, сказал, что теперь уже поздно. Другой врач сказал:
— Чахотка скачет во весь опор; с нашей медициной за ней не угнаться.
— Помилуйте, доктор. Хоть бы какое лекарство — парень тает на глазах!
Ферид действительно таял. Не помогли ни керосин, ни ослиное молоко.
— Какое-нибудь лекарство, доктор! Помогите, стоит мальчику вздохнуть, словно две стрелы вонзаются ему в оба легкие! Придумайте что-нибудь!
Деревенские мудрецы, подумав, сказали:
— Халил-эфенди, вези-ка его домой. Видишь, ноги у него стали пухнуть...
Мы привезли Ферида в город. Я перенес его из машины в дом. Двадцатилетний парень стал легок, как ребенок.
Мачеха, боясь заразиться, взяла своих детей и уехала на следующий день в Измир. Мы не боялись заразиться — я, отец и Эмине. Стали по очереди дежурить у постели больного, по очереди плакать.
Отец ночи напролет читал коран, пытаясь заговорить бациллы Коха. Много чего было в коране, да только не было ни в одной из строк кальция, ни в одной из молитв витаминов. Отец сам это понимал, но читать молитвы у постели безнадежно больного было традицией. С такой же пользой можно было ругать болезнь на все корки. Но горевать и убиваться сверх меры считалось грехом: «Аллах прежде всего призывает к себе тех, кого больше всех любит!»
Быстро призвал он к себе и Ферида. Не вытерпел до листопада. Ферид умер четырнадцатого июля, на рассвете, не жалуясь ни на отца, ни на мачеху, не жалуясь ни на что, даже на табак.
Отец вынул из шкафа узелок. В узелке было полотно на саван.
— Я его для себя приготовил, но что поделать: видно, очередь моя еще не пришла...
Он умолк, глотая слезы. Отец хотел подать нам с Эмине пример мужества. И подал. Сам разжег очаг. Поставил на очаг котел с водой. И, когда взошло солнце, сказал мне:
— Давай, сынок, давай, единственный мой, ступай к Мураду-ходже. Пусть он придет умоет твоего брата. Потом беги на рынок. Найди глашатая Исмаила. Пусть объявит о смерти Ферида. Затем ступай к фотографу Байраму. Передай ему от меня привет. Пусть хватает свою машину и бежит сюда...
Услышав от меня печальную весть, Мурад-ходжа пробормотал молитву. Косые глаза его разбежались в разные стороны.
Переговорив с глашатаем Исмаилом, я вышел за ним на улицу.
Перед базарной мечетью он крикнул:
— Свершив омовенье,— саля!
Затих стук в мастерских ремесленников. Прохожие остановились. Кто умер? Глашатай объявил и это:
— Сын Халила-ходжи Ферид-эфенди!
Первым выскочил из своего сарая старьевщик Исмаил.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61