— Слыхала, мама!
— Ишь распетушился!
— Ей-богу, убью. На могиле кол забью да дерьмом завалю!
— Тьфу, невежа! Плевала я на твое образование!
— Она плевала, отец.
— Пусть собирает манатки и убирается вон!
— Где твои манатки, мама?
— Дудки! Никуда я отсюда не уберусь, пока своими глазами не увижу, как он помирать будет.
— Она будет ждать твоей смерти.
— Я уже умер. А мертвый осел волков не боится! Когда я прибежал сообщить мачехе, что мертвый осел волков не боится, она опять лежала в обмороке.
Так начатась у нас домашняя война, которая продолжалась годами и в которой мы играли роль вестовых. Прежде их ссоры охлаждала ночь. Если вечером они засыпали, обиженные друг на друга, то просыпались обычно в мире. Но в этот раз мира не было. В тот же день они стали творить намаз на отдельных ковриках. А на следующее утро не сели вместе завтракать. Вскоре отец передал Эмине свой последний приказ:
— Скажи ей, чтоб сегодня постелила мне отдельно, в чулане!
Для Эмине это были первые счастливые дни. Она выдержала экзамены и поступила в женское педагогическое училище в Измире. Пробежав глазами письмо, в котором сообщались результаты экзаменов, она, размахивая конвертом, полетела к отцу. На лице отца, осунувшемся за эти две недели до неузнаваемости, мелькнуло что-то похожее на улыбку. Он не стал упрямиться.
— Хорошо, что выдержала, дочка. Езжай, езжай и ты. В этом доме нельзя больше жить. Сейчас же собирайся. И мне гоже пора...
Мы стали собираться. И в начале сентября отправились. Эмине — в Измир, я — в Балыкесир, отец—в деревню.
Отец пошел меня провожать. На станции, чтоб вселить в него хоть какую-то надежду на будущее, я сказал:
— Даю тебе слово, отец. И в училище, и дома я постараюсь заменить покойного брата. Как только стану учителем, ты выйдешь на пенсию. А потом...
Отец взял меня за подбородок и, глядя мне прямо в глаза, ответил:
— Кем бы тебе ни быть, лишь бы головы не сломить. На меня только ни в чем не рассчитывай. Сам я ни от кого добра не жду. Если кряж мой сломался, на что мне теперь твоя кривая подпорка?!
Отец, видно, был и на меня в обиде. Не успел я решить за что, как терпение его истощилось. Он повернулся ко мне спиной и, не дожидаясь отправления поезда, пошел в город.
Я стоял у вагонного окна и махал рукой. Кому? Городу, где я родился? Или еще не остывшему мертвецу?
ДЕНЬ ТРИНАДЦАТЫЙ
Не успел я войти в училище, как меня засыпали вопросами. Большинство однокашников брата получило дипломы и разъехалось во все концы страны. Но кое-кто еще оставался. И все, кто знал Ферида, по очереди спрашивали о нем. Первым был круглый, как футбольный мяч, привратник Салих-ага.
— Ну, как Ферид? — спросил он, беря у меня из рук чемодан.
Губы его скривились, и из груди вырвался такой долгий глубокий вздох, словно его проткнули гвоздем.
Он раскрыл пачку сигарет «Сандоз», вынул сигарету и тут только заметил, что во рту у него еще дымится другая. Помедлил, не зная, погасить ли ее, закурить ли новую. Потом сплюнул. И принялся честить этот вшивый мир, министерство, санаторий, директора и кладовщика. Жалуясь и негодуя, стал рассказывать:
— Ворует, бессовестный. Не кладовщик — амбарная крыса. Сговаривается на торгах с булочником, мясником, бакалейщиком —мало ему. И здесь обвешивает, в котел недодает. От сыра оттяпывает, сахар прикарманивает, на масле — усушка, на мыле — утруска... Я пятнадцать лет здесь служу, и не нашлось еще кота на эту амбарную крысу, хоть плачь. Один директор попробовал было к нему прицепиться, сам поскользнулся на его арбузной корке, бедняга. Так прокатился, что только в Диярбакй-ре в себя пришел. Попробовал один преподаватель с ним связаться,— кладовщик ему показал почем фунт лиха: приехала из Анкары комиссия, его же и обвинили. Открыли против него дело — за клевету, мол... Кладовщик тем временем два дома отгрохал, три мельницы поставил, стал беем. А из лих нот дверей каждый год выносят двоих-троих эфенди с чахоткой. Сколько раз я говорил самым толковым эфенди, вроде твоего брата: за завтраком надо взвесить сыр. Если даже выйдет у вас сорок девять с половиной граммов, перевернуть котел, и все тут. Шутка сказать, полграмма с каждого из пятисот эфенди! Это будет двести пятьдесят граммов. За один-то день! А за год сколько? И масла, и мяса, и сахара, и мыла, и риса... Ах, душа его в рай, не моего ума это дело, пусть Иззеттйн-бей считает... А то он только и знает, что
ставить нуль и на второй год оставлять наших эфенди. Кладовщику нашему, вот кому надо нуль припечатать! Вызвать его на экзамен, чтоб он смертным потом облился. Поплевать на карандаш и спросить: сколько калорий нужно в день одному эфенди для учебы, а ну, говори, мерзавец?! Столько-то тысяч. Хорошо. Теперь помножь-ка на пятьсот эфенди. Сколько выходит? На всех столько-то тысяч калорий... Теперь посмотрим, что ты выдал со склада. Сколько сыра? Нет, на глазок мерять—дело не пойдет. Взвесим. У химика Абди-бея узнаем, сколько калорий в каждом грамме этой отравы. И с маслом также, и с мясом, и с сахаром. Если нехватка у подлеца будет меньше мильона калорий—усы обрежу, бабой ходить буду, ей-богу...
Мне не терпелось поскорей войти в общежитие, положить чемодан, отмыть сажу, засыпавшую мне глаза у вагонного окошка, увидеться с товарищами. Но Салих-ага разошелся и не отпускал меня.
— Надолго не надо. Смотри.— Он стащил с головы фуражку, которую всегда сдвигал на затылок, чтобы прикрыть проплешины от парши и подбросил ее к потолку.— Эх, если б дали мне посидеть в директорском кресле хоть столько времени, сколько падает моя фуражка, было бы тогда на что поглядеть! Первым долгом я выгнал бы эту поганую свинью кладовщика. Послать больного эфенди на свежий воздух! Ну скажи, а? И санаториев не надо —достаточно посадить в кутузку кладовщика. Позорище, душа моя, позорище! Ведут чахоточного эфенди к доктору. А Мехмед Али-бей, дай бог ему здоровья, харкающим кровью прописывает аспирин с кодеином! Что ты делаешь, братец доктор? Пропиши-ка лучше Фериду-эфенди два яйца к завтраку. Нет ведь! Кладовщик не отпустит. Ну что ты скажешь? У наших эфенди кровь играет в жилах. Известно, молодо-зелено. Кровь горяча, и сгорел как свеча. Все мы были молодыми, знаем. Неправда разве, ну, скажи сам?.. Огромную историю Османской империи на одном компоте из сушеных груш не выучить. Пусть бы доктор им хоть немного меда выписал, да сыра эдиринского, да рассыпчатого плова, да пахлавы, да пирожков с мясом и сластей иногда. Но прежде пусть пропишет сырой земли да белого савана этому кладовщику. Пусть бы эта свинья околела прежде, чем Ферид-эфенди и его товарищи отдали богу душу. Чтоб ему подохнуть, да бедняге привратнику порадоваться. Стар я стал, чтоб девушек в горы-то увозить и в тюрьме
сидеть, а придется.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61