» Снова отправили послов. Стали настаивать. Вернулись ни с чем и эти. Не отдает, и все тут: ученый зять им не пара, дескать! Я тогда в медресе учился. Видим, дело не выходит. На следующий год, тоже в день Хызыр-Ильяса, сели мы втроем с товарищами на коней и прискакали в Урлу. Прямо в виноградник ножовщика Мустафы. Устроили на дорожке засаду. А у деда твоего дочерей было
много. И все чаршаф уже надели. Не успел я подумать, какая из них Шюкрие-ханым, как узнал ее — из-под чаршафа свисала толстая, с мою руку, каштановая коса. Схватил ее в охапку, приторочил к седлу, примчал в Сеферихисар. Потом пришел от них посланник. Теперь мы заупрямились. Братья твоей матушки, дяди твои,— все как на подбор охотники, эфе,— собрались отрядом, чтоб меня убить, матушку твою домой увезти. Эх, мы тоже в те времена были молодцы лихие — удаль широка, да ум тесен. Вышли им навстречу, устроили засаду в Сыгаджа-ке. Побились маленько в горах. Но в город к нам не пропустили. Кровь да слезы и обручиться нам как положено помешали и свадьбу по-человечески справить. Два года подряд мы с ней плакали в четыре ручья. Она меня видеть не хочет—плачет. Я ее люблю — плачу. А потом... Потом кой-как сжились, но насильно мил не будешь...
Отец готов был расплакаться. По улице шли прохожие. Я дрожал от страха, что снова войдет кто-нибудь из заказчиков. Я хотел во что бы то ни стало дослушать эту историю, похожую на легенду о Кереме и Аслы. Отец продолжал:
— Брата твоего Ферида родила в слезах. Я думал, теперь-то утихомирится. Какое там! Все хотела в Урлу вернуться. Пришлось под замком держать. Брат твой горьким молоком кормился... Призвали меня на Балканскую войну. Уходя, просил простить меня. Руку дала, а сердце нет. Раненый вернулся, дрогнули у нее губы, а на шею мне не бросилась, не обняла... Потом Эмине родилась. Тоже сосала молоко пополам со слезами. А тебе еще хуже досталось—пополам с чахоткой. Под конец остались от нес кости да кожа. В Урлу на своих руках привез я один скелет. Деда, дядей твоих просил: «Не прощения, а кары я заслужил. Ради бога, убейте меня кто-нибудь, пусть зароют меня с Шюкрие-ханым в одной могиле».— «Хоть в «могиле-то оставь ее в покое! — отвечали.— Не будем об тебя руки марать! Аллах тебя покарает!» И правда, покарал. Большего наказания для меня, чем ваша мачеха, и придумать нельзя. К тому же...
Я перебил его:
— К тому же называет нас подкидышами...
— Знаю. Не верь. Одному можешь поверить, сынок: была твоя матушка настоящей турецкой женщиной.
— Только я все равно напишу брагу.
— Не надо. Не смей ею огорчать. Болен он. Вот, письмо получил сегодня.
Отец опять пошарил по карманам, достал письмо. Развернул. Хотел прочесть и не мог — слезы хлынули у него из глаз. Я взял письмо. Смахнул рукой слезы, от которых кое-где уже расплылись чернила, и стал читать. Брат подробно объяснял, почему он не мог этим летом приехать, как он заболел, и в конце писал: «Жду очереди в профилакторий, потому что болен я той же болезнью, что и мама...»
Я протянул отцу письмо, руки у меня дрожали. Мы поплакали тоже в четыре ручья. Отец вложил письмо в конверт и, стуча пальцем по марке, проговорил:
— Надо ему теперь написать! Все написать ему надо! Я взглянул на конверт. С марки глядел на меня улыбающийся Гази.
ДЕНЬ ВОСЬМОЙ
Отец не успел написать. Потрясающая весть бомбой разорвалась в городе: «Едет Гази!»
Невиданные приготовления. Управа, муниципалитет, «Турецкий очаг»' гудели как улья. Убраны с улиц кучи мусора. Рынок, цеховые клубы, площади подметены и вылизаны. Дома на главных улицах побелены, замазаны известью бросавшиеся в глаза надписи на стенах: «Мочиться воспрещается!» Занавеси на окнах выстираны. К старым цветочным горшкам добавлены новые. Словом, городок стал похож на невесту, вытащившую из сундуков все свое приданое и украсившую голову свадебным венцом из флажков. За километр от станции через каждые сто метров между чинарами были натянуты транспаранты из красной материи. Белые буквы на них гласили:
ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ, НАШ ВЕЛИКИЙ ОСВОБОДИТЕЛЬ!
ВЛАСТЬ ПРИНАДЛЕЖИТ НАРОДУ!
ТУРОК РОДИЛСЯ СВОБОДНЫМ —СВОБОДНЫМ ЖИВЕТ!
МЫ BCЕ ЗА ОДНОГО И ОДИН ЗА ВСЕХ!
МЫ ПОХОЖИ ТОЛЬКО НА САМИХ СЕБЯ!
ДА ЗДРАВСТВУЕТ РЕСПУБЛИКА!
В воздухе лозунги, а на земле от станции до управы — ковры и килимы. Собирали их во всех мечетях—не хватило. Беи вытащили из домов свои, расстелили их на пути Гази. Чуть не у каждой чинары — жертвенные животные со связанными ногами и повязкой на глазах. От баранов — до телят, от телят — до верблюдов. Мясник Сайд с усами, закрученными, как бараньи рога, в кожаном переднике, с десятком наточенных и заговоренных ножей стоял у выхода со станции в боевой готовности.
Распорядок встречи был таков. Как только благословенная нога Мустафы Кемаля ступит на землю городка, «отцы города» во главе с Мехмедом-беем подойдут к нему для целования руки. Фотограф Байрам произведет съемку. Как только начнется шествие по ковровой дорожке, бывшие четники под командой Мустафы Кулаксыза и жандармы начнут палить в воздух из ружей. Мясник Сайд помчится перед Гази, закалывая по дороге одну жертву за другой. В это время труба на фабрике Шериф-заде сыграет «на работу» или «шабаш». Загудят сирены элек-
тростанции, гудки паровозов, автомобилей и грузовиков. Оркестр Турецкого очага заиграет «Марш независимости». Барабаны застучат «Эй, Гази». Зурны затянут «Алжир». Выстроившиеся на тротуарах школьники, «следопыты», ремесленники и табаководы встретят великого гостя шквалом аплодисментов. Если Гази изволит что-нибудь кого-либо спросить, следует отвечать: «Да, ваше превосходительство, благодаря вашим заботам». Таким порядком гость проследует до управы. Потом...
Программа встречи была длинной-предлинной. Она была изложена в приказе по городу, скрепленном собственноручной подписью председателя местного отделения партии Мехмеда-бся. Председатель управы издал свой приказ, объявленный народу глашатаем:
— ...Хождение в рваном одежде запрещается. Босиком появляться на улице запрещается. Нищим у мечети скопляться запрещается. Носы у детей должны быть вытерты. И безрукие должны хлопать в ладоши, и немые должны кричать: «Яша!» Покажите себя, дорогие земляки, не ударьте в грязь лицом. Слушайте все и не говорите потом, что не слышали!..
Все слышали. И все выполнили приказ. Только юродивый Бахри испортил дело. Да как еще! Представьте себе, пришел поезд, Гази ступил на землю городка, Мехмед-бей целует руку, гудки, оркестр, барабаны, зурны, марш-парад. Мясник Саид одним ударом валит барана, двумя — теленка, гремя — верблюда. Но где же аплодисменты? Где крики «Яша!»? Народ заполнил тротуары, высыпал на крыши, забрался на деревья, но все смотрят не на Гази, который начал свой путь по устланной коврами дорожке, не в сторону станции, а в сторону управы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61
много. И все чаршаф уже надели. Не успел я подумать, какая из них Шюкрие-ханым, как узнал ее — из-под чаршафа свисала толстая, с мою руку, каштановая коса. Схватил ее в охапку, приторочил к седлу, примчал в Сеферихисар. Потом пришел от них посланник. Теперь мы заупрямились. Братья твоей матушки, дяди твои,— все как на подбор охотники, эфе,— собрались отрядом, чтоб меня убить, матушку твою домой увезти. Эх, мы тоже в те времена были молодцы лихие — удаль широка, да ум тесен. Вышли им навстречу, устроили засаду в Сыгаджа-ке. Побились маленько в горах. Но в город к нам не пропустили. Кровь да слезы и обручиться нам как положено помешали и свадьбу по-человечески справить. Два года подряд мы с ней плакали в четыре ручья. Она меня видеть не хочет—плачет. Я ее люблю — плачу. А потом... Потом кой-как сжились, но насильно мил не будешь...
Отец готов был расплакаться. По улице шли прохожие. Я дрожал от страха, что снова войдет кто-нибудь из заказчиков. Я хотел во что бы то ни стало дослушать эту историю, похожую на легенду о Кереме и Аслы. Отец продолжал:
— Брата твоего Ферида родила в слезах. Я думал, теперь-то утихомирится. Какое там! Все хотела в Урлу вернуться. Пришлось под замком держать. Брат твой горьким молоком кормился... Призвали меня на Балканскую войну. Уходя, просил простить меня. Руку дала, а сердце нет. Раненый вернулся, дрогнули у нее губы, а на шею мне не бросилась, не обняла... Потом Эмине родилась. Тоже сосала молоко пополам со слезами. А тебе еще хуже досталось—пополам с чахоткой. Под конец остались от нес кости да кожа. В Урлу на своих руках привез я один скелет. Деда, дядей твоих просил: «Не прощения, а кары я заслужил. Ради бога, убейте меня кто-нибудь, пусть зароют меня с Шюкрие-ханым в одной могиле».— «Хоть в «могиле-то оставь ее в покое! — отвечали.— Не будем об тебя руки марать! Аллах тебя покарает!» И правда, покарал. Большего наказания для меня, чем ваша мачеха, и придумать нельзя. К тому же...
Я перебил его:
— К тому же называет нас подкидышами...
— Знаю. Не верь. Одному можешь поверить, сынок: была твоя матушка настоящей турецкой женщиной.
— Только я все равно напишу брагу.
— Не надо. Не смей ею огорчать. Болен он. Вот, письмо получил сегодня.
Отец опять пошарил по карманам, достал письмо. Развернул. Хотел прочесть и не мог — слезы хлынули у него из глаз. Я взял письмо. Смахнул рукой слезы, от которых кое-где уже расплылись чернила, и стал читать. Брат подробно объяснял, почему он не мог этим летом приехать, как он заболел, и в конце писал: «Жду очереди в профилакторий, потому что болен я той же болезнью, что и мама...»
Я протянул отцу письмо, руки у меня дрожали. Мы поплакали тоже в четыре ручья. Отец вложил письмо в конверт и, стуча пальцем по марке, проговорил:
— Надо ему теперь написать! Все написать ему надо! Я взглянул на конверт. С марки глядел на меня улыбающийся Гази.
ДЕНЬ ВОСЬМОЙ
Отец не успел написать. Потрясающая весть бомбой разорвалась в городе: «Едет Гази!»
Невиданные приготовления. Управа, муниципалитет, «Турецкий очаг»' гудели как улья. Убраны с улиц кучи мусора. Рынок, цеховые клубы, площади подметены и вылизаны. Дома на главных улицах побелены, замазаны известью бросавшиеся в глаза надписи на стенах: «Мочиться воспрещается!» Занавеси на окнах выстираны. К старым цветочным горшкам добавлены новые. Словом, городок стал похож на невесту, вытащившую из сундуков все свое приданое и украсившую голову свадебным венцом из флажков. За километр от станции через каждые сто метров между чинарами были натянуты транспаранты из красной материи. Белые буквы на них гласили:
ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ, НАШ ВЕЛИКИЙ ОСВОБОДИТЕЛЬ!
ВЛАСТЬ ПРИНАДЛЕЖИТ НАРОДУ!
ТУРОК РОДИЛСЯ СВОБОДНЫМ —СВОБОДНЫМ ЖИВЕТ!
МЫ BCЕ ЗА ОДНОГО И ОДИН ЗА ВСЕХ!
МЫ ПОХОЖИ ТОЛЬКО НА САМИХ СЕБЯ!
ДА ЗДРАВСТВУЕТ РЕСПУБЛИКА!
В воздухе лозунги, а на земле от станции до управы — ковры и килимы. Собирали их во всех мечетях—не хватило. Беи вытащили из домов свои, расстелили их на пути Гази. Чуть не у каждой чинары — жертвенные животные со связанными ногами и повязкой на глазах. От баранов — до телят, от телят — до верблюдов. Мясник Сайд с усами, закрученными, как бараньи рога, в кожаном переднике, с десятком наточенных и заговоренных ножей стоял у выхода со станции в боевой готовности.
Распорядок встречи был таков. Как только благословенная нога Мустафы Кемаля ступит на землю городка, «отцы города» во главе с Мехмедом-беем подойдут к нему для целования руки. Фотограф Байрам произведет съемку. Как только начнется шествие по ковровой дорожке, бывшие четники под командой Мустафы Кулаксыза и жандармы начнут палить в воздух из ружей. Мясник Сайд помчится перед Гази, закалывая по дороге одну жертву за другой. В это время труба на фабрике Шериф-заде сыграет «на работу» или «шабаш». Загудят сирены элек-
тростанции, гудки паровозов, автомобилей и грузовиков. Оркестр Турецкого очага заиграет «Марш независимости». Барабаны застучат «Эй, Гази». Зурны затянут «Алжир». Выстроившиеся на тротуарах школьники, «следопыты», ремесленники и табаководы встретят великого гостя шквалом аплодисментов. Если Гази изволит что-нибудь кого-либо спросить, следует отвечать: «Да, ваше превосходительство, благодаря вашим заботам». Таким порядком гость проследует до управы. Потом...
Программа встречи была длинной-предлинной. Она была изложена в приказе по городу, скрепленном собственноручной подписью председателя местного отделения партии Мехмеда-бся. Председатель управы издал свой приказ, объявленный народу глашатаем:
— ...Хождение в рваном одежде запрещается. Босиком появляться на улице запрещается. Нищим у мечети скопляться запрещается. Носы у детей должны быть вытерты. И безрукие должны хлопать в ладоши, и немые должны кричать: «Яша!» Покажите себя, дорогие земляки, не ударьте в грязь лицом. Слушайте все и не говорите потом, что не слышали!..
Все слышали. И все выполнили приказ. Только юродивый Бахри испортил дело. Да как еще! Представьте себе, пришел поезд, Гази ступил на землю городка, Мехмед-бей целует руку, гудки, оркестр, барабаны, зурны, марш-парад. Мясник Саид одним ударом валит барана, двумя — теленка, гремя — верблюда. Но где же аплодисменты? Где крики «Яша!»? Народ заполнил тротуары, высыпал на крыши, забрался на деревья, но все смотрят не на Гази, который начал свой путь по устланной коврами дорожке, не в сторону станции, а в сторону управы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61