Придя, поплевал на ладони, взялся за мотыгу. Одним махом прокопал три борозды и скомандовал погасшим голосом:
— Давайте, дети мои!
Мы вошли в борозды. В одну я, в другую Эмине, в третью Ферид. Отец оперся о мотыгу и стал глядеть, как мы работаем.
— Ага, вот так, сынок... Молодец, дочка... Если росток длинный, кол всаживай глубже... Этот росток еще прижми... Вот так, готово... Вы Маджироглу не слушайте. Как продадим табак, первым делом куплю Фериду швейную машину «Зингер»!
Ферид разогнул спину:
— На ножках машину. Хочу, чтоб привод был, отец.
— Конечно, сынок, на двух ножках, на трех ножках, на скольких тебе надо. А дочери — куклу!
Тут не выдержала Эмине:
— Большую куклу!
— Конечно, самую большую!
— С волосами. Краснощекую. И губы, как вишня. Чтоб, когда положу, глаза закрывались, а посажу — открывались. Хорошо, отец?
— Как настоящую, только без языка, доченька. Согнувшись над бороздой, я покосился на отца. А мне ничего о не купит?
Л меньшому... — Отец помедлил.— Ежели не будет лодырничай., как на прошлой неделе.— пианы с подтяжками.
Я оросил кол и пошел к кустам.
— Снова обозлился!
Как не обозлиться? Штаны на подтяжках! Перешитых с Ферида и тех за глаза довольно. Мне нужен был пугач! Шестизарядный! Сколько я просил — не купили! На такие безделушки денег нет, видите ли. А кукла, которую купят Эмине? Она что, работать будет? Ах, отец, отец! Завяжет четыре узла на платке — вот тебе и заяц. Он и ходить-то не может, этот заяц, если его не дергать. Выломаешь гранатовую палочку — вот тебе и конь. А ржать и скакать изволь опять сам. А волчки? Глядишь на других ребят— от зависти сердце заходится... Не покупает. Берешь тогда пустую катушку, хлебным ножом просверлишь дырку побольше, сунешь огрызок карандаша с полмизинца. Вот тебе и волчок! Крути сколько влезет. Весной богатые
мальчишки делают змеев из яркой бумаги, хвост блестит, как венец у невесты. А ты изволь делать змей из газеты «Хакимиёти Миллие». Натянешь на обруч, нацепишь мочало вместо хвоста, не то что ветер — буря не подымет. Дети, у которых нет игрушек, должны бы расти в два раза быстрей. Если наша ослица родит, осленок через два года будет с мать. А я? От горшка два вершка. Мне уже семь лет, а я все еще тщедушней семидневного осленка. Верно говорит тетушка Захиде. Я не расту от лихорадки—это раз. От битья—это два. А теперь вот еще табак. Так и карликом стать недолго!
Все это я в гневе повторял про себя, сидя за кустарником. Через полчаса, шатаясь, побрел обратно.
Отец смягчился:
— Ладно уж, будет тебе шестизарядный. Быть по-твоему. Слово!
Дал слово и я—не увиливать от работы.
Напившись шербета из весенних дождей, табак пускает корни, нежные саженцы крепнут, едва заметные в бороздах ростки поднимаются, листья жиреют, поле становится похожим на лоскут зеленого бархата.
Середина апреля — время первого окучивания. Нужно разбить корку грязи, образовавшуюся после дождей,— она начинает душить росток. Но стоит чуть ошибиться, не так махнуть мотыгой, и вместе с коркой ломается и росток. Что срезать вот так росток табака, что поломать саженец плодового дерева, что топором срубить молодую сосенку — все одно: убийство. Срезанный росток табака лежит в борозде, как жертва преступления. Не думайте, что это убийство бескровно,— кровью обливается душа табаковода. Поденщики побесчувственней накидают на погубленный росток землю, засыплют могилу, и — дальше.
Я так не мог. Руки-ноги у меня тряслись от страха. Несколько раз я перебрасывал погубленный нежный саженец в борозду Эмине. Но сколько веревочке ни виться, конец бывает. Поймали меня. Наказание известно. Пробовал я втыкать убитый саженец на место как ни в чем не бывало. Но и этот номер не прошел. На солнце меньше чем через полчаса погубленный саженец опускал листочки. «Червь, говорю, попортил».
Но отца было провести не так-то просто.
— А ну-ка, нагнись!
Ах, как болело мягкое место от встречи с черенком мотыги! Сколько ростков уничтожишь, столько раз и отведаешь черенка. Вижу, от этого окучивания ягодицы мои, без того не слишком мягкие, того и гляди, совсем задубеют. Но вскоре выход был найден. Как срезал росток—поднял и в карман. А стал карман набухать, идешь под известным предлогом в кусты, вываливаешь на землю. «Как можно?»—скажете вы. Можно! Если можно семилетнему ребенку окучивать табак, то и это тоже не
грех.
Второе окучивание—прополка. Не пугайтесь, я не собираюсь перечислять все работы подряд. Я хочу только, чтоб вы поняли, как из табака добывают хлеб и почему этот хлеб горек. После третьего окучивания — табак уже по колено. Над полем колышутся волны горячего пара. В воздухе запах табака. Нижние, лежащие на земле листья начинают желтеть.
Наступил июнь—вот вам и время сбора. Сбор табака—ночная работа. Потому что листья собирают ночью: встало солнце—они морщатся, вянут. Началась ночная страда—табаководы до осени говорят сну: «Прощай!»
Попрощались и мы. В полночь отец стянул с нас одеяло, еще сохранявшее запах матери, и стал трясти:
— Давай, Ферид, вставай!.. Ну, девочка, вставай, моя милая. Не-ет, так не годится, хоть сон и сладок, нечего ворочаться с боку на бок. Распахнули глаза—сразу пятки на пол. Давайте, дети мои! Кончим с табаком, будет вам машина «Зингер» на ножках, будет кукла...
— И пугач шестизарядный будет, отец?
— Ого, и ты, постреленок, проснулся?! Будет шестизарядный, будет! Вставай быстрей и марш умываться.
Мы поднялись. Подкрутили фитиль в ночнике, надели приготовленную с вечера самую худую, рваную одежку. Гляжу, мачеха спит глубоким сном, вздувшийся живот выпирает из-под одеяла. Рядом с ней сладко посапывает маленькая Меляхат. Глазки чуть заметно приоткрыты. Не знаю, что ей снилось. Наверное, летала во сне. Я тоже летал той ночью во сне. Но как только отец стал меня будить, крылья с треском обломились и я плюхнулся
наземь...
Я пошел к колодцу, накачал воды. Умыл глаза—все равно слипаются. Разлегся на циновке под навесом. Дай, думаю, вздремну, пока отец не позовет. Какое там! Тут же поднял меня на руки и понес: «Ослица готова, ждем
тебя!»
Я ждал, что меня посадят в седло, но очутился в глубокой корзине и ударился коленями о здоровый камень на дне.
— Зачем это, отец?
— Не болтай много,— отрезал он, усаживая в седло
Ферида.— В другой корзине Эмине. Она чуть потяжелее, вот я и положил камень, чтобы груз уравновесить... Дех! Ослица зашагала.
— Ты хорошо запер дверь, Ферид?
— Запер, отец.
— Они, если хотят, пусть спят в своих корзинах. А ты, сынок, смотри не засни. Упадешь.
— Не засну, отец.
— С ишака плохо падать. Не приведи аллах, покалечишься... Захочется спать, погляди на звезды, спой песню...
Ферид молчал. Но песня звучала. Ее пели плетеные корзины.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61
— Давайте, дети мои!
Мы вошли в борозды. В одну я, в другую Эмине, в третью Ферид. Отец оперся о мотыгу и стал глядеть, как мы работаем.
— Ага, вот так, сынок... Молодец, дочка... Если росток длинный, кол всаживай глубже... Этот росток еще прижми... Вот так, готово... Вы Маджироглу не слушайте. Как продадим табак, первым делом куплю Фериду швейную машину «Зингер»!
Ферид разогнул спину:
— На ножках машину. Хочу, чтоб привод был, отец.
— Конечно, сынок, на двух ножках, на трех ножках, на скольких тебе надо. А дочери — куклу!
Тут не выдержала Эмине:
— Большую куклу!
— Конечно, самую большую!
— С волосами. Краснощекую. И губы, как вишня. Чтоб, когда положу, глаза закрывались, а посажу — открывались. Хорошо, отец?
— Как настоящую, только без языка, доченька. Согнувшись над бороздой, я покосился на отца. А мне ничего о не купит?
Л меньшому... — Отец помедлил.— Ежели не будет лодырничай., как на прошлой неделе.— пианы с подтяжками.
Я оросил кол и пошел к кустам.
— Снова обозлился!
Как не обозлиться? Штаны на подтяжках! Перешитых с Ферида и тех за глаза довольно. Мне нужен был пугач! Шестизарядный! Сколько я просил — не купили! На такие безделушки денег нет, видите ли. А кукла, которую купят Эмине? Она что, работать будет? Ах, отец, отец! Завяжет четыре узла на платке — вот тебе и заяц. Он и ходить-то не может, этот заяц, если его не дергать. Выломаешь гранатовую палочку — вот тебе и конь. А ржать и скакать изволь опять сам. А волчки? Глядишь на других ребят— от зависти сердце заходится... Не покупает. Берешь тогда пустую катушку, хлебным ножом просверлишь дырку побольше, сунешь огрызок карандаша с полмизинца. Вот тебе и волчок! Крути сколько влезет. Весной богатые
мальчишки делают змеев из яркой бумаги, хвост блестит, как венец у невесты. А ты изволь делать змей из газеты «Хакимиёти Миллие». Натянешь на обруч, нацепишь мочало вместо хвоста, не то что ветер — буря не подымет. Дети, у которых нет игрушек, должны бы расти в два раза быстрей. Если наша ослица родит, осленок через два года будет с мать. А я? От горшка два вершка. Мне уже семь лет, а я все еще тщедушней семидневного осленка. Верно говорит тетушка Захиде. Я не расту от лихорадки—это раз. От битья—это два. А теперь вот еще табак. Так и карликом стать недолго!
Все это я в гневе повторял про себя, сидя за кустарником. Через полчаса, шатаясь, побрел обратно.
Отец смягчился:
— Ладно уж, будет тебе шестизарядный. Быть по-твоему. Слово!
Дал слово и я—не увиливать от работы.
Напившись шербета из весенних дождей, табак пускает корни, нежные саженцы крепнут, едва заметные в бороздах ростки поднимаются, листья жиреют, поле становится похожим на лоскут зеленого бархата.
Середина апреля — время первого окучивания. Нужно разбить корку грязи, образовавшуюся после дождей,— она начинает душить росток. Но стоит чуть ошибиться, не так махнуть мотыгой, и вместе с коркой ломается и росток. Что срезать вот так росток табака, что поломать саженец плодового дерева, что топором срубить молодую сосенку — все одно: убийство. Срезанный росток табака лежит в борозде, как жертва преступления. Не думайте, что это убийство бескровно,— кровью обливается душа табаковода. Поденщики побесчувственней накидают на погубленный росток землю, засыплют могилу, и — дальше.
Я так не мог. Руки-ноги у меня тряслись от страха. Несколько раз я перебрасывал погубленный нежный саженец в борозду Эмине. Но сколько веревочке ни виться, конец бывает. Поймали меня. Наказание известно. Пробовал я втыкать убитый саженец на место как ни в чем не бывало. Но и этот номер не прошел. На солнце меньше чем через полчаса погубленный саженец опускал листочки. «Червь, говорю, попортил».
Но отца было провести не так-то просто.
— А ну-ка, нагнись!
Ах, как болело мягкое место от встречи с черенком мотыги! Сколько ростков уничтожишь, столько раз и отведаешь черенка. Вижу, от этого окучивания ягодицы мои, без того не слишком мягкие, того и гляди, совсем задубеют. Но вскоре выход был найден. Как срезал росток—поднял и в карман. А стал карман набухать, идешь под известным предлогом в кусты, вываливаешь на землю. «Как можно?»—скажете вы. Можно! Если можно семилетнему ребенку окучивать табак, то и это тоже не
грех.
Второе окучивание—прополка. Не пугайтесь, я не собираюсь перечислять все работы подряд. Я хочу только, чтоб вы поняли, как из табака добывают хлеб и почему этот хлеб горек. После третьего окучивания — табак уже по колено. Над полем колышутся волны горячего пара. В воздухе запах табака. Нижние, лежащие на земле листья начинают желтеть.
Наступил июнь—вот вам и время сбора. Сбор табака—ночная работа. Потому что листья собирают ночью: встало солнце—они морщатся, вянут. Началась ночная страда—табаководы до осени говорят сну: «Прощай!»
Попрощались и мы. В полночь отец стянул с нас одеяло, еще сохранявшее запах матери, и стал трясти:
— Давай, Ферид, вставай!.. Ну, девочка, вставай, моя милая. Не-ет, так не годится, хоть сон и сладок, нечего ворочаться с боку на бок. Распахнули глаза—сразу пятки на пол. Давайте, дети мои! Кончим с табаком, будет вам машина «Зингер» на ножках, будет кукла...
— И пугач шестизарядный будет, отец?
— Ого, и ты, постреленок, проснулся?! Будет шестизарядный, будет! Вставай быстрей и марш умываться.
Мы поднялись. Подкрутили фитиль в ночнике, надели приготовленную с вечера самую худую, рваную одежку. Гляжу, мачеха спит глубоким сном, вздувшийся живот выпирает из-под одеяла. Рядом с ней сладко посапывает маленькая Меляхат. Глазки чуть заметно приоткрыты. Не знаю, что ей снилось. Наверное, летала во сне. Я тоже летал той ночью во сне. Но как только отец стал меня будить, крылья с треском обломились и я плюхнулся
наземь...
Я пошел к колодцу, накачал воды. Умыл глаза—все равно слипаются. Разлегся на циновке под навесом. Дай, думаю, вздремну, пока отец не позовет. Какое там! Тут же поднял меня на руки и понес: «Ослица готова, ждем
тебя!»
Я ждал, что меня посадят в седло, но очутился в глубокой корзине и ударился коленями о здоровый камень на дне.
— Зачем это, отец?
— Не болтай много,— отрезал он, усаживая в седло
Ферида.— В другой корзине Эмине. Она чуть потяжелее, вот я и положил камень, чтобы груз уравновесить... Дех! Ослица зашагала.
— Ты хорошо запер дверь, Ферид?
— Запер, отец.
— Они, если хотят, пусть спят в своих корзинах. А ты, сынок, смотри не засни. Упадешь.
— Не засну, отец.
— С ишака плохо падать. Не приведи аллах, покалечишься... Захочется спать, погляди на звезды, спой песню...
Ферид молчал. Но песня звучала. Ее пели плетеные корзины.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61