— А тебе не кажется, что вы слишком часто тасуете руководящих работников? Не боитесь, что практика отстранения старых кадров вам когда-нибудь боком выйдет? Ты из поколения, выросшего после Освобождения, но когда-то умел уважать наш опыт, опыт старших...
Михай внимательно поглядел на Оанчу и от всей души расхохотался, шлепнув его ладонью по спине:
— Слушай, шурин, все, что ты обо мне думаешь, можешь высказать и так, совсем не обязательно прикидываться подвыпившим. Уж больно хитрить научился, как начальником заделался.
— А что прикажешь делать? Раньше, бывало, что на уме, то и на языке, можно и выругаться, и потрепаться по-приятельски о том о сем. А теперь все чего-то боятся, слова в простоте не скажут, сидят как на допросе и круглыми фразами перекидываются. Или, черт возьми, совсем мы отупели, или иссякло наше доверие к людям? Вот нас здесь трое, мы друг друга всю жизнь знаем, и я тебе все эти вопросы задаю в лоб!.. И поскольку мы не на совещании, отвечать придется сразу, на месте!
Догару смотрел на своего старого друга и поверить не мог, что это тот самый Оанча, который настаивал на более мягкой редакции текста его выступления. Теперь он сам очертя голову рвался в спор. Зато Михай не терял спокойствия, словно у него в кармане были приготовлены ответы на все вопросы. Закурил, задумчиво выпустил пару колечек дыма и только потом заговорил, медленно, словно бы размышляя вслух:
— Одни твердят о конфликте поколений. Другие полностью его отрицают. Мне лично кажется, что несхожесть поколений нельзя называть конфликтом. Каждое поколение живет в определенный исторический период, аккумулирует определенный опыт, выдвигает свой подход к решению многих традиционных проблем. Но мы обязаны развивать то доброе, что уже создано до нас, поднимать его на более высокую ступень...
— А можно конкретнее? — резко перебил его Оанча.
— Я и так конкретно. Догару я знаю и по-настоящему ценю. Не могу с тобой согласиться, что мы от него отделались. Ты вот всю ночь его поучал, а он тебя не послушал. Я же беседовал с ним около часа, и, как видишь, мы пришли к согласию.
— Да уж,— вступил Догару,— пенсионером, сажающим цветочки или восседающим в кресле-качалке с газеткой, я себя не представляю. И там, куда меня направили, надеюсь принести реальную пользу.
Подождав, пока Догару выскажется, Михай продолжал:
— Понимаю, вам, представителям старшего поколения, хотелось бы, чтобы молодежь унаследовала побольше вашей революционной романтики. Но чья вина, если молодежь утратила ее? Во всяком случае, это не вина самой молодежи. Романтика не вакцина, которую можно привить с помощью укола. Это состояние души, и родиться оно может только в периоды социального становления, поднимающего и одухотворяющего людей. Ваш вклад в революцию неоценим, но надо смотреть реально. Вот Догару, например, сам пришел к заключению, что не соответствует уровню современных задач. Смелость, с какой он выступил, доказала ясность его мышления, преданность делу. Значит, на новом месте Догару сможет сочетать глубокую человечность с коммунистической непреклонностью. Именно это редкое сочетание качеств там необходимо, так как придется внимательно, без спешки вникать в каждую человеческую судьбу. Он будет очень полезен. И не только тем, кто работает сегодня, но и тем, кто придет завтра...
Они засиделись допоздна. Бросив взгляд на часы, Михай воскликнул:
— Уже второй час!
— Ничего,— успокоил его Оанча.— Тебе постелили в комнате вместе с Виктором. Если не будете спорить, выспитесь.
— Кто бы говорил! Сам целую ночь морочил нам голову,— поддел Михай шурина.
Оанча не остался в долгу:
— Вот типичный пример самокритики руководящих товарищей. Бьет себя в грудь и тут же ищет козла отпущения...
Догару и Михай долго лежали молча в темноте, каждый боялся потревожить соседа. Наконец послышался голос Михая:
— Чувствую, что не спишь, товарищ Догару.
— После такого разговора неудивительно.
— Очень мне хотелось поговорить с тобой с глазу на глаз, только не в официальной обстановке. Я много знаю по делу Виктора Пэкурару. И тем не менее мне хотелось узнать как можно больше о жизни этого человека, особенно о последних годах. Как мог такой закаленный коммунист дойти до самоубийства?
— Что я могу сказать? Пэкурару не был «выдающимся деятелем коммунистического движения», как теперь принято выражаться. Он вступил в партию в самый разгар революционной борьбы, в феврале 1933 года, работал сначала в Союзе коммунистической молодежи. Он не был ни оратором, ни теоретиком, никакими особыми талантами не выделялся. Однако в работе подполья был практически незаменим. А главное, его всегда отличала поистине безграничная любовь к людям и самоотверженность...
Догару рассказывал не спеша, как будто разговаривал с самим собой. Перед ним неотступно стоял образ Пэкурару, его мягкая, сердечная улыбка. Он вздрогнул, услышав вопрос:
— А ты сам? Когда ты говорил вчера, я заметил в твоих глазах не только горечь, но и тайную муку.
— Да, я считаю себя в определенном смысле виновным в его самоубийстве. Хотя сам он в своем прощальном письме оправдывал меня. Но что я могу еще чувствовать, если в течение двух долгих лет весть о мытарствах Пэкурару не доходила до меня? Он не хотел беспокоить меня по дружбе, чтобы не поставить в затруднительное положение? Возможно. Предпочитал обращаться к своим непосредственным начальникам? Не исключено. Но ведь рядом со мной надругались над человеком, а я, его друг, ничего не знал. Ведь я же сам послал его работать на «Энергию»! И ни разу не поинтересовался его дальнейшей судьбой. Как говорится, тишина — значит, порядок. Признаюсь, что его присутствие на заводе было для меня гарантией нормального положения дел. Я знал — иначе он горы свернет, а не смирится. Поздно я понял, что он как раз с горами и схватился. Да только они его свалили. Как знать, сколько еще людей, подобных Виктору, бьются в уезде в закрытые двери ради правды и справедливости. Если бы не зов отчаяния Виктора Пэкурару, я бы так и спал.
Густая темень ночи понемногу таяла. После долгого молчания Михай спросил:
— Как думаешь, многих еще разбудил этот призыв?
— Самоубийство Пэкурару всколыхнуло и завод, и город. Я глубоко убежден: его смерть была не напрасна.
— А говорил, что не одобряешь его поступок...
— Я и сейчас это говорю. Мне пришлось пережить что-то подобное, но я не сдался. Когда я заведовал экономическим отделом в райкоме партии, меня обвинили в том, что я покрываю мошенничество работников торговой сети. Это было тяжелое испытание. Отстраненный от дел на все время расследования, я чувствовал себя опозоренным, испачканным грязью. Тогда я уехал к своим, в деревню, взял в руки косу, сел за трактор.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103