Похоже, недооцениваешь ты свою жену...
— Как раз сегодня она упрекала меня в этом.
— И поделом тебе.
Оба замолчали. И вдруг поняли, что думают об одном и том же. Догару положил Штефану руку на колено:
— В моем доме я хотел бы видеть в тебе своего друга. В комитете — другое дело, там ты останешься секретарем, товарищем Попэ. Что касается вопроса, который ты хотел задать, запомни лишь одно: да, я перелетная птица. В любой момент меня могут перевести на другое место. Особенно сейчас. Но, как бы ни сложилась моя жизнь, для Кристины я всегда буду настоящим отцом. Приемным только по документам. Я с радостью взял на себя эту обязанность. Это все, что я могу теперь сделать для своего друга, для которого не сделал ничего, когда это было жизненно необходимо.
Санда и Кристина принесли коктейли.
— Ты только попробуй, дядя Виктор, какое это чудо! Тетя Санда меня научила,— наступала Кристина на Догару.
Тот, едва пригубив рубиновый напиток, сказал с укоризной Штефану:
— И ты еще не верил, что твоя жена прирожденный пропагандист?!
Который уже час кружил Павел Косма вокруг собственного дома. Ноги, казалось, налились свинцом и больше не слушались. Изо всех сил старался он шагать прямо, с поднятой головой, но удавалось это с трудом. «Что бы ни случилось,— говорил он себе,— никто не увидит тебя сгорбленным!» Однако в дом войти не решался. Он испытывал чувство глубокого отвращения к этому темному параллелепипеду, царству невыносимой тишины. «Чертов склеп! — в который уже раз проклинал его Косма.— Так мне и надо! Сам построил, сам цветочками обсадил, теперь только крышку закрыть осталось...» Еще давно, задолго до поста генерального директора, он решил, что любой ценой построит себе дом. Учась в партакадемии, он начал копить денежки. Кто бы поверил тогда, что гуляка и весельчак Косма на самом деле скупердяй? И позже никто понятия не имел, кроме разве Ольги, чего стоило ему, тогда еще инженеру, каждый год значительно округлять сумму на сберкнижке. Земельный участок он купил как раз в день назначения на высокую должность. Привел в движение свои связи, друзей, чтобы раздобыть все необходимое для строительства дома. Но ни разу не преступил закона, даже отказался от какой-либо помощи своего предприятия. А когда директора других заводов, домогавшиеся моторов вне очереди, предлагали ему стройматериалы, оборудование, мебель, он с возмущением и брезгливостью отвергал презенты, даже самые соблазнительные, в открытую называя их взяткой. Об этом знали и на заводе. Петре Даскэлу был первым, кто рассказал об этом факте на заседании партийного комитета. Когда Косма услышал, что об этом много говорят в городе, он только пожал плечами: «Ну и что? Каждый должен поступать так!» Павел хорошо знал, что далеко не все директора строили себе дома, дачи, квартиры честным путем, но сам не хотел пятнать свою совесть и имя.
И вот теперь этот дом стал для него поистине невыносимым, чем-то вроде пристанища призраков. Да, они упорно посещали его каждую ночь, заполняли сны, приводили в дрожь, поднимая с мокрых от пота подушек. Порой он просыпался от собственного крика. А то всю ночь не мог сомкнуть глаз, впадал в дремоту уже на рассвете, терзаемый мыслью, что скоро вставать. Вскакивал с постели, бросался под душ, брился кое-как и отправлялся на завод хмурый, с болью в затылке и горечью во рту. Просил крепкого кофе и, погружаясь в работу, постепенно забывал обо всем, пока на завод не опускались вечерние сумерки и в цехах не утихал шум. Он искал любые предлоги, лишь бы задержаться на работе подольше. Мариету Ласку и других сотрудников не отпускал.
Пристрастился было к коньяку. Сначала вроде помогало, но потом знакомые страхи, бессонница, чувство полнейшей пустоты стали возвращаться, убеждая в бессилии алкоголя. Больше того, кошмары приобрели какие-то патологические формы: ему грезились чудища, он видел себя в окружении существ, словно сошедших с рисунков Гойи. Нет, они ему не угрожали. Они издевались над ним. Смеялись щербатыми ртами, подмигивали страшными глазами, показывали на него крючковатыми железными пальцами. Он предпочитал вовсе не ложиться в постель. Бродил по пустому дому, разговаривал сам с собой.
А сегодня, когда стало ясно, что он сошел с дистанции, дорога домой стала сущей пыткой. Казалось, что он идет замуровывать себя в склеп. «А может, и в самом деле лучше умереть, исчезнуть? — спрашивал он себя.— Но почему? В сорок-то лет? Хорошо, пусть я не соответствую нынешним требованиям, но срезать меня, как паршивую мозоль? Выбросить на помойку, как грязную тряпку? За что?»
Он остановился перед калиткой. Потянул за ручку. Вошел. Вдруг ему показалось, что в саду кто-то есть. Нарочито грозно окликнул: «А ну выходи!» В ответ ни звука. Убежденный в том, что ему почудилось, поднялся по лестнице, вошел в дом, тяжело упал в кресло. Свет зажигать не хотелось. Долго сидел, бездумно всматриваясь в мертвящую темноту, не зная, что делать. «Эх, Ольга, Олюшка, даже ты не хочешь протянуть мне руку!..» Он закрыл лицо ладонями, его трясло мелкой нервной дрожью. Обжигала неотступная мысль: «Ведь носит под сердцем моего ребенка! Моего мальчика. Мое будущее. Мое счастье. Как можно убить его?!» Он встал и, пошатываясь в потемках, начал ходить по комнате. «Нет, это невозможно, не может быть! — кричал Павел, словно обращаясь к кому-то.— А почему не может? Ты забыл ту ночь? Забыл, как избивал ее, мучил, что творил проснувшийся в тебе зверь? Какие у тебя после этого права?» Но в душе его, отяжелевшей от невыплаканных слез, не пропадало странное ощущение, что сейчас должно произойти нечто чрезвычайно для него важное. Павел не знал, сколько часов просидел он так в темноте, охваченный болью...
Телефон звякнул сначала один раз, потом, после паузы,— два и еще через полминуты — три раза. Это был их старый условный сигнал, заведенный с первого года супружества. Он схватил трубку.
— Я слушаю, моя любимая!
Голос, словно дуновение освежающего утреннего бриза, мгновенно вернул его и все вокруг к жизни:
— У тебя будет ребенок, Павел Косма.
ГЛАВА 14
Город, как и весь уезд, переживал период бурного обновления. Застать Догару в уездном комитете было невозможно. В командировках его часто сопровождал Штефан Попэ. Другие партработники тоже не сидели на месте: приходили в местные органы власти, на предприятия, прямо в заводские цеха, разъясняя суть назревших перемен, приглашали смело высказывать критические замечания, старались втянуть рабочих в откровенный разговор. По пятницам и субботам все собирались в уездном комитете и подводили итоги. Догару приходилось постоянно напоминать: «Не надо отчетов о проделанной работе. Прежде всего нас должно интересовать, чем живут, что думают люди, есть ли у них какие-нибудь замечания или предложения».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103
— Как раз сегодня она упрекала меня в этом.
— И поделом тебе.
Оба замолчали. И вдруг поняли, что думают об одном и том же. Догару положил Штефану руку на колено:
— В моем доме я хотел бы видеть в тебе своего друга. В комитете — другое дело, там ты останешься секретарем, товарищем Попэ. Что касается вопроса, который ты хотел задать, запомни лишь одно: да, я перелетная птица. В любой момент меня могут перевести на другое место. Особенно сейчас. Но, как бы ни сложилась моя жизнь, для Кристины я всегда буду настоящим отцом. Приемным только по документам. Я с радостью взял на себя эту обязанность. Это все, что я могу теперь сделать для своего друга, для которого не сделал ничего, когда это было жизненно необходимо.
Санда и Кристина принесли коктейли.
— Ты только попробуй, дядя Виктор, какое это чудо! Тетя Санда меня научила,— наступала Кристина на Догару.
Тот, едва пригубив рубиновый напиток, сказал с укоризной Штефану:
— И ты еще не верил, что твоя жена прирожденный пропагандист?!
Который уже час кружил Павел Косма вокруг собственного дома. Ноги, казалось, налились свинцом и больше не слушались. Изо всех сил старался он шагать прямо, с поднятой головой, но удавалось это с трудом. «Что бы ни случилось,— говорил он себе,— никто не увидит тебя сгорбленным!» Однако в дом войти не решался. Он испытывал чувство глубокого отвращения к этому темному параллелепипеду, царству невыносимой тишины. «Чертов склеп! — в который уже раз проклинал его Косма.— Так мне и надо! Сам построил, сам цветочками обсадил, теперь только крышку закрыть осталось...» Еще давно, задолго до поста генерального директора, он решил, что любой ценой построит себе дом. Учась в партакадемии, он начал копить денежки. Кто бы поверил тогда, что гуляка и весельчак Косма на самом деле скупердяй? И позже никто понятия не имел, кроме разве Ольги, чего стоило ему, тогда еще инженеру, каждый год значительно округлять сумму на сберкнижке. Земельный участок он купил как раз в день назначения на высокую должность. Привел в движение свои связи, друзей, чтобы раздобыть все необходимое для строительства дома. Но ни разу не преступил закона, даже отказался от какой-либо помощи своего предприятия. А когда директора других заводов, домогавшиеся моторов вне очереди, предлагали ему стройматериалы, оборудование, мебель, он с возмущением и брезгливостью отвергал презенты, даже самые соблазнительные, в открытую называя их взяткой. Об этом знали и на заводе. Петре Даскэлу был первым, кто рассказал об этом факте на заседании партийного комитета. Когда Косма услышал, что об этом много говорят в городе, он только пожал плечами: «Ну и что? Каждый должен поступать так!» Павел хорошо знал, что далеко не все директора строили себе дома, дачи, квартиры честным путем, но сам не хотел пятнать свою совесть и имя.
И вот теперь этот дом стал для него поистине невыносимым, чем-то вроде пристанища призраков. Да, они упорно посещали его каждую ночь, заполняли сны, приводили в дрожь, поднимая с мокрых от пота подушек. Порой он просыпался от собственного крика. А то всю ночь не мог сомкнуть глаз, впадал в дремоту уже на рассвете, терзаемый мыслью, что скоро вставать. Вскакивал с постели, бросался под душ, брился кое-как и отправлялся на завод хмурый, с болью в затылке и горечью во рту. Просил крепкого кофе и, погружаясь в работу, постепенно забывал обо всем, пока на завод не опускались вечерние сумерки и в цехах не утихал шум. Он искал любые предлоги, лишь бы задержаться на работе подольше. Мариету Ласку и других сотрудников не отпускал.
Пристрастился было к коньяку. Сначала вроде помогало, но потом знакомые страхи, бессонница, чувство полнейшей пустоты стали возвращаться, убеждая в бессилии алкоголя. Больше того, кошмары приобрели какие-то патологические формы: ему грезились чудища, он видел себя в окружении существ, словно сошедших с рисунков Гойи. Нет, они ему не угрожали. Они издевались над ним. Смеялись щербатыми ртами, подмигивали страшными глазами, показывали на него крючковатыми железными пальцами. Он предпочитал вовсе не ложиться в постель. Бродил по пустому дому, разговаривал сам с собой.
А сегодня, когда стало ясно, что он сошел с дистанции, дорога домой стала сущей пыткой. Казалось, что он идет замуровывать себя в склеп. «А может, и в самом деле лучше умереть, исчезнуть? — спрашивал он себя.— Но почему? В сорок-то лет? Хорошо, пусть я не соответствую нынешним требованиям, но срезать меня, как паршивую мозоль? Выбросить на помойку, как грязную тряпку? За что?»
Он остановился перед калиткой. Потянул за ручку. Вошел. Вдруг ему показалось, что в саду кто-то есть. Нарочито грозно окликнул: «А ну выходи!» В ответ ни звука. Убежденный в том, что ему почудилось, поднялся по лестнице, вошел в дом, тяжело упал в кресло. Свет зажигать не хотелось. Долго сидел, бездумно всматриваясь в мертвящую темноту, не зная, что делать. «Эх, Ольга, Олюшка, даже ты не хочешь протянуть мне руку!..» Он закрыл лицо ладонями, его трясло мелкой нервной дрожью. Обжигала неотступная мысль: «Ведь носит под сердцем моего ребенка! Моего мальчика. Мое будущее. Мое счастье. Как можно убить его?!» Он встал и, пошатываясь в потемках, начал ходить по комнате. «Нет, это невозможно, не может быть! — кричал Павел, словно обращаясь к кому-то.— А почему не может? Ты забыл ту ночь? Забыл, как избивал ее, мучил, что творил проснувшийся в тебе зверь? Какие у тебя после этого права?» Но в душе его, отяжелевшей от невыплаканных слез, не пропадало странное ощущение, что сейчас должно произойти нечто чрезвычайно для него важное. Павел не знал, сколько часов просидел он так в темноте, охваченный болью...
Телефон звякнул сначала один раз, потом, после паузы,— два и еще через полминуты — три раза. Это был их старый условный сигнал, заведенный с первого года супружества. Он схватил трубку.
— Я слушаю, моя любимая!
Голос, словно дуновение освежающего утреннего бриза, мгновенно вернул его и все вокруг к жизни:
— У тебя будет ребенок, Павел Косма.
ГЛАВА 14
Город, как и весь уезд, переживал период бурного обновления. Застать Догару в уездном комитете было невозможно. В командировках его часто сопровождал Штефан Попэ. Другие партработники тоже не сидели на месте: приходили в местные органы власти, на предприятия, прямо в заводские цеха, разъясняя суть назревших перемен, приглашали смело высказывать критические замечания, старались втянуть рабочих в откровенный разговор. По пятницам и субботам все собирались в уездном комитете и подводили итоги. Догару приходилось постоянно напоминать: «Не надо отчетов о проделанной работе. Прежде всего нас должно интересовать, чем живут, что думают люди, есть ли у них какие-нибудь замечания или предложения».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103