Нам старались привить взгляд, что все великие исторические деяния и все поступки великих людей диктовались «служением идее». Миром управляет дух! Духовное начало является единственной реальной силой в жизни. Могущественный в то время Титген! то и дело фигурировал в речах нашего директора, а в качестве поучительного примера Шредер указывал на представителей низов общества — двух стариков крестьян, которые мирились с жизнью впроголодь, лишь бы не быть на иждивении государства!
— Да, вот это почтенные люди, примерные граждане, достойные подражания! Их деятельная жизнь способствовала обогащению общества! — говорил Шредер. — Но я вижу, что Мартин не согласен со мной. — И директор дружелюбно улыбался, чтобы смягчить свой выпад.
Титген — крупный датский промышленник и финансист.
Да, я недоумевал. Кто, собственно, выиграл оттого, что два труженика отказывали себе во всем на старости лет? Титген? Может быть, он тоже сделал общество богаче? А что такое общество? Сам Титген? Или эти два труженика? А может быть — я?
И мне приходилось не раз сравнивать собственную жизнь с тем, что в школе выдавалось за идеал. Я работал чуть ли не с той самой поры, как научился ползать, работал не из идеалистических побуждений, но по необходимости, — и никакой особой награды за это так и не получил. Как до конфирмации, так и в годы ученичества я только и слышал со всех сторон, что не отрабатываю ют кусок хлеба, который мне даю г; да и позднее жалования моего не хватало даже на то, чтобы прилично одеться! Редко представлялась возможность отложить что-нибудь на черный день, на случай безработицы. Если общество богатело от моей работы, то и у меня должны были накопляться излишки, которые пригодились бы мне в час нужды. Куда девались эти мои излишки! Лишь благодаря доброте постороннего человека оплачено мое пребывание в школе. И хотя я учился прилежно, ободряемый мыслью когда-нибудь принести обществу настоящую пользу, со стороны самого общества я не видел никакой помощи. Я еле перебивался, всячески изворачивался, чтобы расплатиться за стирку, керосин, топливо. На табак ничего не оставалось.
Поэтому я решил наняться летом батраком на большой хутор в Ютландии и подработать немного, чтобы расквитаться с портным в Нексе и отложить денег на будущий зимний семестр. За право учения и пансион Бродерсен уплатил вперед. Здешний сапожник Иверсен охотно взял бы меня к себе в подмастерья, но мне и в голову не пришло вернуться к этой профессии. На одном хуторе в Саллинге мне пообещали хорошее жалованье, но в начале весны я вывихнул левую ногу и вынужден был ходить на костылях. Так, по окончании семестра я оказался на мели — ни на какую работу я не годился, да и пристанища на лето у меня не было.
Не раз оставался я без приюта и без средств к существованию, но не особенно огорчался этим. Однако теперь я к тому же стал инвалидом, и тут моя беззаботность сразу исчезла. Я провел несколько бессонных ночей.
Действительно ли я оптимист по натуре, каким меня часто считали? Сам я с этим не соглашался, но все-таки, пожалуй, в этом есть какая-то доля правды. Не будь я оптимистом в глубине души, я бы, наверное, давным-давно утратил веру в пролетариат и продал бы свое первородство за чечевичную похлебку.
Тем не менее в те годы, и вплоть до тридцати лет, я испытывал меланхолию или что-то вроде мировой скорби. Я жалел человечество, мучился мыслью о бараньей, как мне представлялось, покорности народных масс. Люди казались мне слишком добродушными, безропотными, они самым непростительным образом мирились и с жандармерией, и с «временными законами» прусского образца !, и с нуждой, и с нищетой. Я еще не понимал тогда, что долготерпение широких народных масс, их медлительность связаны с процессом их внутреннего развития, созревания. Не понимал, что поговорка «нет худа без добра», которою народ утешал себя, выражает не столько фатализм, сколько трезвое сознание: нечего торопиться с жатвой, пока зерно не созрело!
Много трудностей встречалось на моем пути, и приходилось утешать себя надеждой, что все это необходимо. И разве не оказывалось все в конце концов к лучшему? Теперь я бы не согласился променять свои переживания ни на что в мире, не променял бы свой жизненный путь на какой-либо иной. Я бы не хотел вычеркнуть из своей жизни ни одного события, хотя, может быть, у меня кет желания снова пережить некоторые из них.
Итак, я прыгал на одной ноге, опираясь на костыли; учитель гимнастики делал мне массаж, а я ломал себе голову: как быть, когда занятия в школе кончатся? Рассчитывать на сельскохозяйственную работу я уже не мог. Куда мне деваться? Этот же вопрос читал я и в глазах жены директора, — в школе для меня места не было.
В Рингкэбинге требовался «странствующий» сельский учитель, — то есть учитель, который переходит с хутора на хутор и обучает ребят. Кров и еду ему предоставляют хуторяне, а жалованья платят тридцать крон в месяц. Из этих денег пять крон уходит на жилье, пять — на стирку и другие мелкие расходы; стало быть, остается двадцать крон лишку в месяц. Это приемлемо. Но... моя нога? Как же я буду прыгать с хутора на хутор? Пока еще я мог пройти не более нескольких сот метров.
По субботним вечерам, когда в школе не устраивали танцев, мы обычно, разбившись на группы, навещали своих учителей. И вот однажды группа девушек и молодых людей решила побывать на опытном хуторе, хозяин которого, Фредрик Хансен, взялся обучать нас основам земледелия. Девушкам захотелось непременно взять и меня, — я был большой мастер играть «в пословицы». Но добраться до хутора, который находился довольно далеко, я, разумеется, не мог, и меня понесли на руках. Девушки тоже помогали нести меня и обращались со мной внимательнее, чем парни. Они оказались и более выносливыми, а прикосновение к их мягким плечам отзывалось в моей душе прекрасной музыкой.
У жены хозяина Анины Хансен голова была повязана платком по-борнхольмски.
— Так вот он наконец, земляк! — сказала она с легким упреком за то, что я еще ни разу не побывал у них на хуторе. — Говорят, ты смышленый парень. Ну что же теперь будешь делать? С такою ногой ведь не поступишь на работу!
— Он может поехать к нам домой, — сказала одна из девушек, дочь фабриканта из Силькеборга. — У нас хватит комнат и для гостей.
— Неужто? — улыбнулась Анина Хансен. — Ну нет, никогда не увезти тебе его с собою! Мы, борнхольмцы, народ гордый, не пойдем на хлеба из милости.
— Он сможет помогать отцу в конторе! — И девушка поглядела на меня темными глазами так тепло и ласково, что в первый раз в жизни кровь во мне забурлила и меня стало бросать то в жар, то в холод.
— Так для этого незачем ехать в Силькеборг, — рассудила хозяйка.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38
— Да, вот это почтенные люди, примерные граждане, достойные подражания! Их деятельная жизнь способствовала обогащению общества! — говорил Шредер. — Но я вижу, что Мартин не согласен со мной. — И директор дружелюбно улыбался, чтобы смягчить свой выпад.
Титген — крупный датский промышленник и финансист.
Да, я недоумевал. Кто, собственно, выиграл оттого, что два труженика отказывали себе во всем на старости лет? Титген? Может быть, он тоже сделал общество богаче? А что такое общество? Сам Титген? Или эти два труженика? А может быть — я?
И мне приходилось не раз сравнивать собственную жизнь с тем, что в школе выдавалось за идеал. Я работал чуть ли не с той самой поры, как научился ползать, работал не из идеалистических побуждений, но по необходимости, — и никакой особой награды за это так и не получил. Как до конфирмации, так и в годы ученичества я только и слышал со всех сторон, что не отрабатываю ют кусок хлеба, который мне даю г; да и позднее жалования моего не хватало даже на то, чтобы прилично одеться! Редко представлялась возможность отложить что-нибудь на черный день, на случай безработицы. Если общество богатело от моей работы, то и у меня должны были накопляться излишки, которые пригодились бы мне в час нужды. Куда девались эти мои излишки! Лишь благодаря доброте постороннего человека оплачено мое пребывание в школе. И хотя я учился прилежно, ободряемый мыслью когда-нибудь принести обществу настоящую пользу, со стороны самого общества я не видел никакой помощи. Я еле перебивался, всячески изворачивался, чтобы расплатиться за стирку, керосин, топливо. На табак ничего не оставалось.
Поэтому я решил наняться летом батраком на большой хутор в Ютландии и подработать немного, чтобы расквитаться с портным в Нексе и отложить денег на будущий зимний семестр. За право учения и пансион Бродерсен уплатил вперед. Здешний сапожник Иверсен охотно взял бы меня к себе в подмастерья, но мне и в голову не пришло вернуться к этой профессии. На одном хуторе в Саллинге мне пообещали хорошее жалованье, но в начале весны я вывихнул левую ногу и вынужден был ходить на костылях. Так, по окончании семестра я оказался на мели — ни на какую работу я не годился, да и пристанища на лето у меня не было.
Не раз оставался я без приюта и без средств к существованию, но не особенно огорчался этим. Однако теперь я к тому же стал инвалидом, и тут моя беззаботность сразу исчезла. Я провел несколько бессонных ночей.
Действительно ли я оптимист по натуре, каким меня часто считали? Сам я с этим не соглашался, но все-таки, пожалуй, в этом есть какая-то доля правды. Не будь я оптимистом в глубине души, я бы, наверное, давным-давно утратил веру в пролетариат и продал бы свое первородство за чечевичную похлебку.
Тем не менее в те годы, и вплоть до тридцати лет, я испытывал меланхолию или что-то вроде мировой скорби. Я жалел человечество, мучился мыслью о бараньей, как мне представлялось, покорности народных масс. Люди казались мне слишком добродушными, безропотными, они самым непростительным образом мирились и с жандармерией, и с «временными законами» прусского образца !, и с нуждой, и с нищетой. Я еще не понимал тогда, что долготерпение широких народных масс, их медлительность связаны с процессом их внутреннего развития, созревания. Не понимал, что поговорка «нет худа без добра», которою народ утешал себя, выражает не столько фатализм, сколько трезвое сознание: нечего торопиться с жатвой, пока зерно не созрело!
Много трудностей встречалось на моем пути, и приходилось утешать себя надеждой, что все это необходимо. И разве не оказывалось все в конце концов к лучшему? Теперь я бы не согласился променять свои переживания ни на что в мире, не променял бы свой жизненный путь на какой-либо иной. Я бы не хотел вычеркнуть из своей жизни ни одного события, хотя, может быть, у меня кет желания снова пережить некоторые из них.
Итак, я прыгал на одной ноге, опираясь на костыли; учитель гимнастики делал мне массаж, а я ломал себе голову: как быть, когда занятия в школе кончатся? Рассчитывать на сельскохозяйственную работу я уже не мог. Куда мне деваться? Этот же вопрос читал я и в глазах жены директора, — в школе для меня места не было.
В Рингкэбинге требовался «странствующий» сельский учитель, — то есть учитель, который переходит с хутора на хутор и обучает ребят. Кров и еду ему предоставляют хуторяне, а жалованья платят тридцать крон в месяц. Из этих денег пять крон уходит на жилье, пять — на стирку и другие мелкие расходы; стало быть, остается двадцать крон лишку в месяц. Это приемлемо. Но... моя нога? Как же я буду прыгать с хутора на хутор? Пока еще я мог пройти не более нескольких сот метров.
По субботним вечерам, когда в школе не устраивали танцев, мы обычно, разбившись на группы, навещали своих учителей. И вот однажды группа девушек и молодых людей решила побывать на опытном хуторе, хозяин которого, Фредрик Хансен, взялся обучать нас основам земледелия. Девушкам захотелось непременно взять и меня, — я был большой мастер играть «в пословицы». Но добраться до хутора, который находился довольно далеко, я, разумеется, не мог, и меня понесли на руках. Девушки тоже помогали нести меня и обращались со мной внимательнее, чем парни. Они оказались и более выносливыми, а прикосновение к их мягким плечам отзывалось в моей душе прекрасной музыкой.
У жены хозяина Анины Хансен голова была повязана платком по-борнхольмски.
— Так вот он наконец, земляк! — сказала она с легким упреком за то, что я еще ни разу не побывал у них на хуторе. — Говорят, ты смышленый парень. Ну что же теперь будешь делать? С такою ногой ведь не поступишь на работу!
— Он может поехать к нам домой, — сказала одна из девушек, дочь фабриканта из Силькеборга. — У нас хватит комнат и для гостей.
— Неужто? — улыбнулась Анина Хансен. — Ну нет, никогда не увезти тебе его с собою! Мы, борнхольмцы, народ гордый, не пойдем на хлеба из милости.
— Он сможет помогать отцу в конторе! — И девушка поглядела на меня темными глазами так тепло и ласково, что в первый раз в жизни кровь во мне забурлила и меня стало бросать то в жар, то в холод.
— Так для этого незачем ехать в Силькеборг, — рассудила хозяйка.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38