Да, многие вместе с тобой водят твоим пером. И, очевидно, каждое наиболее удачное произведение является плодом совместной работы.
Будь писатель только отдельной единицей, случайным явлением, неожиданно упавшим с неба прямо на головы людей, — никому не было бы дела до его творчества. Но если он чего-нибудь да стоит, то это благодаря тому, что он является представителем массы; и чем большую ценность он собой представляет, тем большее число людей признает его. Устами крупного мирового писателя говорит все человечество.
Впрочем, мелкие алмазы имеют тот же состав, что и крупные, и создаются тою же силою огромного движения, вызывающего уплотнение вещества. Предельное уплотнение материала — вот что играет решающую роль при создании литературного произведения. Но как добиться этого?
Некий копенгагенский коммерсант, которому понравилось одно мое произведение, написал мне восхищенное письмо. Но когда я ответил ему, он был поражен: мой почерк разочаровал коммерсанта, — любой из его младших конторщиков писал красивее.
Немногим дальше ушли в своих суждениях люди, придающие слишком большое значение эрудиции писателя. Многих интеллигентов привлекали мои книги, но моя малая начитанность разочаровывала их. А ведь, в сущности говоря, если хочешь жить полной жизнью, не остается времени глотать всякие суррогаты.
Одна дама сказала мне недавно: «Благодарю, я вообще не ем жареного гуся. И без того при малейшем раздражении у меня появляется гусиная кожа!» Писатель, чересчур начитанный, или художник, вечно бегающий по выставкам, пожалуй, не больше этой дамы разбирается в законах обмена веществ.
Разумеется, я читал. Подпаском я глотал всевозможные истории о разбойниках, и «Рокамболя», и «Парижские тайны»; кроме того, я хорошо знал библию и помнил наизусть почти весь псалтырь. Живя в учениках у сапожника, я запоем читал книги об индейцах. Но к подлинной литературе я подошел, лишь когда сам стал писать и критики начали ставить мне в пример образцовые произведения, и прежде всего Золя. Тогда я познакомился с некоторыми настоящими книгами. Но я никогда не читал лишь ради того, чтобы следить за литературой. В будни я был слишком перегружен работой, а в праздничные дни общение с другими людьми, и прежде всего с моими близкими — с женой и детьми, — было мне дороже самой лучшей книги.
Не из книжных червей и не из «примерных учеников» вырабатываются «писатели будней»; они выходя г скорее из тех учащихся, которые плохо слушают учителя, потому что голова у них полна разных будничных забот, а карманы набиты всякой всячиной, подобранной на свалках и проезжей дороге, — хламом, за которым не нагнулось бы ни одно «разумное существо». Мне кажется, лучше всего изобразил писателя Ханс Кристиан Андерсен в своей сказке «Дурень Ханс». У Ханса была способность, присущая всем простодушным людям, — восторгаться чудесными находками, которые другие люди считали просто хламом: расколотым деревянным башмаком, дохлой вороной, — и эта способность принесла Хансу победу. Но, разумеется, его союзником была сама жизнь в образе принцессы. Имей он дело лишь с тупицами писарями, он бы недалеко ушел.
В детстве я знавал одного старого крестьянина, который всему на свете дивился — и булыжнику на мостовой, и мухе, и былинке. «Как это замечательно!» — то и дело восклицал он. В работе он успевал мало, так как на каждом шагу останавливался и всему удивлялся. Люди потешались над ним: «Йеппе Хольм опять удивляется!» — говорили они, подталкивая друг друга локтями. Однако его уважали: он считался «знахарем», видел такие вещи, которые другим людям не дано было видеть. Он видел их в любой будничной обстановке, где они лежали под носом у всех. В душе он был писателем и до конца своей жизни не переставал искать ответа на свои вопросы. «Что у этого божьего человека на уме?» — спросил он, указывая на пастора, который пришел напутствовать его перед смертью.
Правда, он не писал книг. Но это ремесло не такое уж интересное. Как прекрасно творить, мыслить художественными образами, — но какое подчас мучение облекать их в плоть и кровь! Хотя иногда это все же доставляет большое удовольствие, — если знаешь, что все хорошо кончается. Но много ли радостей и счастливых исходов бывает в том мире, который мне приходилось изображать? Особенно редки эти радости теперь, когда все делается для того, чтобы отбросить бедняков назад, к мрачной эпохе средневековья.
«Так перемени тему! — говорят мне многие. — Ведь существуют и другие вещи, о которых можно писать».
Что же, однако, как не вера в жизнь — реквизиты «Дурня Ханса», — движет сегодня человечество вперед, к победе и строительству нового мира? Еще древние верили, что господь бог создал человека из праха. И не может быть движения вперед, пока он не стряхнет с себя этот прах. Путь создания истинно нового, свободного человечества и сегодня ведет снизу вверх.
Описывая свою жизнь, я пытался нарисовать путь сына пролетария, превращение его в такого представителя человеческого общества, у которого есть что сказать людям, особенно людям своего класса, — и он обращается к ним через свои литературные произведения. Я считаю это наилучшей формой общения с народом. И достиг я этого не в силу каких-то особых способностей, но в силу всего пережитого — нужды, борьбы, разочарований и радостей, которые я разделял с тружениками. Болезнь внесла свою лепту, как и те люди, которые пленили меня своей честностью, — например, крестьянин Ханс Даль. Помогли, — когда мне приходилось особенно туго, — и другие, считавшие, что я «родился в сорочке».
Люди могут оказать на человека сильное влияние, от которого ему уже не избавиться. И, видимо, лучше всего запоминается душевная теплота.. После смерти матери наиболее благодарную память оставила во мне фру Мольбек, женщина редкой доброты. Сам я в качестве писателя доставил ей лишь одни огорчения. Когда она после выхода в свет моих первых книг отвернулась от меня, я по-настоящему понял, во что обходится человеку решимость идти собственной дорогой.
Мне кажется, что я шел, — хотя порой и сбиваясь с пути, — к служению самому высокому идеалу на земле — мирному, честно трудящемуся человечеству. В том, что я взял правильный курс, убеждают меня многие трогательные высказывания различных людей. Одно из таких высказываний я позволю себе привести в заключение, как доказательство того, какую огромную ответственность несет писатель именно в наше время, когда во многом покончено с пережитками и традициями прошлого. Люди старого времени в важных случаях жизни опирались на традиции: так-то и так-то следует поступать в случае серьезной болезни, перед смертью, при супружеских неладах и т.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38
Будь писатель только отдельной единицей, случайным явлением, неожиданно упавшим с неба прямо на головы людей, — никому не было бы дела до его творчества. Но если он чего-нибудь да стоит, то это благодаря тому, что он является представителем массы; и чем большую ценность он собой представляет, тем большее число людей признает его. Устами крупного мирового писателя говорит все человечество.
Впрочем, мелкие алмазы имеют тот же состав, что и крупные, и создаются тою же силою огромного движения, вызывающего уплотнение вещества. Предельное уплотнение материала — вот что играет решающую роль при создании литературного произведения. Но как добиться этого?
Некий копенгагенский коммерсант, которому понравилось одно мое произведение, написал мне восхищенное письмо. Но когда я ответил ему, он был поражен: мой почерк разочаровал коммерсанта, — любой из его младших конторщиков писал красивее.
Немногим дальше ушли в своих суждениях люди, придающие слишком большое значение эрудиции писателя. Многих интеллигентов привлекали мои книги, но моя малая начитанность разочаровывала их. А ведь, в сущности говоря, если хочешь жить полной жизнью, не остается времени глотать всякие суррогаты.
Одна дама сказала мне недавно: «Благодарю, я вообще не ем жареного гуся. И без того при малейшем раздражении у меня появляется гусиная кожа!» Писатель, чересчур начитанный, или художник, вечно бегающий по выставкам, пожалуй, не больше этой дамы разбирается в законах обмена веществ.
Разумеется, я читал. Подпаском я глотал всевозможные истории о разбойниках, и «Рокамболя», и «Парижские тайны»; кроме того, я хорошо знал библию и помнил наизусть почти весь псалтырь. Живя в учениках у сапожника, я запоем читал книги об индейцах. Но к подлинной литературе я подошел, лишь когда сам стал писать и критики начали ставить мне в пример образцовые произведения, и прежде всего Золя. Тогда я познакомился с некоторыми настоящими книгами. Но я никогда не читал лишь ради того, чтобы следить за литературой. В будни я был слишком перегружен работой, а в праздничные дни общение с другими людьми, и прежде всего с моими близкими — с женой и детьми, — было мне дороже самой лучшей книги.
Не из книжных червей и не из «примерных учеников» вырабатываются «писатели будней»; они выходя г скорее из тех учащихся, которые плохо слушают учителя, потому что голова у них полна разных будничных забот, а карманы набиты всякой всячиной, подобранной на свалках и проезжей дороге, — хламом, за которым не нагнулось бы ни одно «разумное существо». Мне кажется, лучше всего изобразил писателя Ханс Кристиан Андерсен в своей сказке «Дурень Ханс». У Ханса была способность, присущая всем простодушным людям, — восторгаться чудесными находками, которые другие люди считали просто хламом: расколотым деревянным башмаком, дохлой вороной, — и эта способность принесла Хансу победу. Но, разумеется, его союзником была сама жизнь в образе принцессы. Имей он дело лишь с тупицами писарями, он бы недалеко ушел.
В детстве я знавал одного старого крестьянина, который всему на свете дивился — и булыжнику на мостовой, и мухе, и былинке. «Как это замечательно!» — то и дело восклицал он. В работе он успевал мало, так как на каждом шагу останавливался и всему удивлялся. Люди потешались над ним: «Йеппе Хольм опять удивляется!» — говорили они, подталкивая друг друга локтями. Однако его уважали: он считался «знахарем», видел такие вещи, которые другим людям не дано было видеть. Он видел их в любой будничной обстановке, где они лежали под носом у всех. В душе он был писателем и до конца своей жизни не переставал искать ответа на свои вопросы. «Что у этого божьего человека на уме?» — спросил он, указывая на пастора, который пришел напутствовать его перед смертью.
Правда, он не писал книг. Но это ремесло не такое уж интересное. Как прекрасно творить, мыслить художественными образами, — но какое подчас мучение облекать их в плоть и кровь! Хотя иногда это все же доставляет большое удовольствие, — если знаешь, что все хорошо кончается. Но много ли радостей и счастливых исходов бывает в том мире, который мне приходилось изображать? Особенно редки эти радости теперь, когда все делается для того, чтобы отбросить бедняков назад, к мрачной эпохе средневековья.
«Так перемени тему! — говорят мне многие. — Ведь существуют и другие вещи, о которых можно писать».
Что же, однако, как не вера в жизнь — реквизиты «Дурня Ханса», — движет сегодня человечество вперед, к победе и строительству нового мира? Еще древние верили, что господь бог создал человека из праха. И не может быть движения вперед, пока он не стряхнет с себя этот прах. Путь создания истинно нового, свободного человечества и сегодня ведет снизу вверх.
Описывая свою жизнь, я пытался нарисовать путь сына пролетария, превращение его в такого представителя человеческого общества, у которого есть что сказать людям, особенно людям своего класса, — и он обращается к ним через свои литературные произведения. Я считаю это наилучшей формой общения с народом. И достиг я этого не в силу каких-то особых способностей, но в силу всего пережитого — нужды, борьбы, разочарований и радостей, которые я разделял с тружениками. Болезнь внесла свою лепту, как и те люди, которые пленили меня своей честностью, — например, крестьянин Ханс Даль. Помогли, — когда мне приходилось особенно туго, — и другие, считавшие, что я «родился в сорочке».
Люди могут оказать на человека сильное влияние, от которого ему уже не избавиться. И, видимо, лучше всего запоминается душевная теплота.. После смерти матери наиболее благодарную память оставила во мне фру Мольбек, женщина редкой доброты. Сам я в качестве писателя доставил ей лишь одни огорчения. Когда она после выхода в свет моих первых книг отвернулась от меня, я по-настоящему понял, во что обходится человеку решимость идти собственной дорогой.
Мне кажется, что я шел, — хотя порой и сбиваясь с пути, — к служению самому высокому идеалу на земле — мирному, честно трудящемуся человечеству. В том, что я взял правильный курс, убеждают меня многие трогательные высказывания различных людей. Одно из таких высказываний я позволю себе привести в заключение, как доказательство того, какую огромную ответственность несет писатель именно в наше время, когда во многом покончено с пережитками и традициями прошлого. Люди старого времени в важных случаях жизни опирались на традиции: так-то и так-то следует поступать в случае серьезной болезни, перед смертью, при супружеских неладах и т.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38