По размякшим от дождя полевым межам, по изрытой дороге, проходившей через дубовый лесок, я вышел на зады старинного крестьянского хутора, где навозная жижа образовала целое болото. По другую сторону хутора находился большой пруд, а за ним — солидные здания Высшей народной школы с массивным, но невысоким главным корпусом. У портала его зазвонил колокол — как раз в тот момент, когда я вошел во двор. Смущенный новичок, я так и застыл на месте со своим брезентовым саквояжем в руках. Из всех боковых зданий стремительно выбегали во двор молодые люди, многие в деревянных башмаках, держа, однако, в руках домашние туфли. Пробегая мимо, все посматривали на меня, но ни один не пришел на помощь. И я совсем упал духом, готов был провалиться сквозь землю. Но вдруг моя робость разом исчезла; я разозлился, ощетинился. Проще всего было бы остановить кого-нибудь из молодых людей и спросить, куда обратиться, но мне хотелось в эту минуту швырнуть свой саквояж прямо под ноги первому попавшемуся, чтобы тот споткнулся и упал.
Тут ко мне подошел рыжебородый человек и со спокойной усмешкой спросил на ютландском наречии, откуда я взялся. Это был Поуль Бьерге, здешний привратник, мастер на все руки — и счетовод, и библиотекарь, и преподаватель географии. Он повел меня в один из флигелей, чтобы показать, где я буду жить. На лестнице мы встретили молодого рослого норвежца.
— Эй, Петер Сэтер! А я веду к тебе товарища! — крикнул мой провожатый таким веселым голосом, что от него у меня сразу поднялось настроение. Норвежец сам проводил меня и показал комнату.
— Я буду спать вон на той кровати возле окна — там дует! — сказал он. — Ты не возражаешь? — Его зеленовато-серые глаза дружелюбно-пытливо глядели на меня. — Мне сказали, что ты не из крепких парней. Кстати, я думал, что у вас там, на Борнхольме, одни только голые скалы!
— Там есть и скалы и вши, всего понемножку, — ответил я.
Он тихонько засмеялся и сказал:
— Пойдем, пора пить кофе.
В большой столовой я увидел два длинных накрытых стола; почти все места сплошь были заняты молодежью, лишь иногда между ними попадался пожилой человек — видимо, какой-нибудь крестьянин или поденщик, поздно дорвавшийся до учебы. Во главе одного стола восседала крупная женщина, видимо, родом с севера, с поясом, как у богини Фреи, и с обручем на лбу. На поясе у нее бренчала связка ключей, а на коленях сидел мальчуган. Я спросил Сэтера, кто она такая.
— Жена «самого», — ответил он.
Да, это была жена самого Людвига Шредера, директора школы, заведовавшая всем школьным хозяйством. Широкая улыбка застыла на ее лице. Она улыбалась, когда я подошел поздороваться с нею, улыбалась, когда, глядя в сторону, ответила на мое приветствие обычным «добро пожаловать», улыбалась, когда дала мне понять, что я могу отыскать себе местечко за столом.
Не без сердечного трепета подымал я глаза от чашки с кофе, чтобы украдкой взглянуть на своих новых товарищей. Их было за обоими столами более сотни. Они смеялись, шумели, как будто жили здесь давным-давно.
А в «Веуме» и в «Домике на холме» сидело в этот же час за кофе столько же молодых девушек. В Асковской школе было тогда свыше двухсот учащихся обоего пола, как объяснил мне Сэтер. И со всеми мне предстояло познакомиться и так или иначе ужиться. Захотят ли девушки знаться со мной? Или, увидав меня, собьются в кучу, станут шушукаться и хихикать? Да и среди парней найдется ли хоть один, с которым можно будет сдружиться? Или и здесь все кичатся своим положением, как сынки наших борнхольмских хуторян? Здешняя молодежь тоже была почти вся из хуторян. Был ли тут кто из рабочих, Сэтер не знал.
На меня вся эта масса смеющихся, болтающих молодых людей произвела огромное впечатление. От них веяло какой-то сплоченной силой... А я чувствовал себя жалким одиночкой, чужаком. Впрочем, я всегда и везде чувствовал себя как-то в стороне. Но тут моя неловкость и робость, казалось, еще более возросли, хотя теперь я достиг кое-чего, и это могло бы придать мне некоторую уверенность в себе.
На дворе ко мне подошел Хольгер Бепруп, с которым мы познакомились во время большого осеннего съезда в Борнхольмской Высшей народной школе. Он тепло приветствовал меня и сказал, обращаясь к обступившей нас молодежи: «Это борнхольмен! Вам он должен понравиться. Потому что он, знаете...» Тут Бегтруп многозначительно кивнул и пошел вразвалку дальше, похожий на большого резвого мальчугана. Вот как просто и непринужденно надо было держаться!, А я стоял и не знал, что сказать. Не мог даже заставить себя пройтись по двору. Стоял, словно приклеенный к месту, пока они все, поглазев на меня, не разошлись кто куда. Тогда я улизнул со двора и побрел по проселочной дороге, чтобы побыть одному.
Школа имела весьма внушительный вид. Около главного здания с угловой башней-библиотекой группировались флигели, в которых размещались общежитие, лаборатория, учебные кабинеты и классы. Несколько поодаль, в большом школьном саду, расположились «Веум» и «Домик на холме» — общежития для девушек; еще подальше—жилища учителей, небольшие красивые домики среди тенистых садов. А к этому «школьному городку» примыкал выросший около него поселок, в котором жили мелкие торговцы, ремесленники, книготорговец и фотограф. Вокруг поселка раскинулись поля с живыми зелеными изгородями, покосившимися от постоянного западного ветра, крестьянские хутора и домики хусменов.
Вот, значит, где мне предстоит жить и работать эту зиму и, вероятно, следующую; буду стараться изо всех сил, чтобы набраться знаний и потом поступить учителем хотя бы в частную школу, а всего лучше — в Высшую народную. Чтобы достигнуть этой цели, я должен овладеть науками, а также завоевать расположение учителей, тогда они направят меня в хорошую школу. Да не худо бы мне и подружиться со всеми этими юношами и девушками, раз я собираюсь стать учителем и, стало быть, буду иметь дело с молодежью! Впрочем, на это пока что было мало надежды.
По пути в Асков я навестил в Копенгагене Якоба Хансена, который продолжал там учение. Жил он у своей тетки на аллее Фальконэр. Я нашел в нем некоторую перемену — столица наложила на него свой отпечаток. Раньше он был не по годам серьезен и рассудителен, теперь же как будто стал моложе своих лет: в нем появилась какая-то беспечность и легкомыслие, будто он только что вступил в пору первой беспечной юности. Он все высмеивал, особенно мое торжественно-серьезное отношение к жизни, заявил, то я «напичкан моралью» и олицетворяю «больного двуногого зверя», а мне нужно стать зверем здоровым, то есть человеком. Настоящий человек знать не знает никакой морали. Вообще все, что Якоб раньше ценил во мне, он теперь критиковал. Я был очень обескуражен.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38