— Вы все наврали,— сказал он чуть охрипшим голосом.— Нет у вас никакой райской птицы, все это враки.
— Убирайся, слышишь?
— Я ребятам все рассказал, что вы говорили, они поверили. Теперь скажу, что вы наврали, что все это липа.
Я понял: силой, криками, пустыми угрозами я ничего не добьюсь. Перешел на спокойный тон: щ — Погоди, Михал, поговорим серьезно, ты ведь разумный парень.
— Вы все наврали.
— Не наврал, только...
— У вас никогда не было райской птицы?
— Нет.
— И вы ее не видели?
— На картинке.
— Правда, что у нее головка черно-бело-золотая?
— Не помню, возможно. Послушай...
— И что хвост у нее большой, как веер, это тоже враки?
— Нет, это правда.
— Откуда вы знаете?
— Я же сказал тебе, что видел на картинке.
— И тишина ей необходима?
— Послушай, Михал, я должен все тебе объяснить.
— Ладно, ладно, будьте спокойны, я все объясню ребятам, расскажу, что вы наврали. Я им пообещал, что посмотрю на райскую птицу, теперь скажу, что ее нет, что вы все наврали.
Милостивый Боже, с каким наслаждением свернул бы я шею этому засранцу! Все внутри меня разрывалось и вопило — избить его, исколотить, да так, чтобы корчился, стонал, скулил, чтобы от страха и боли в штаны наложил, а я бы все бил, бил, бил. Я высокий, сильный мужчина, я быстро бы справился с этим щенком, что бы он ни вытворял, пусть бы даже кусался и брыкался.
К счастью, я вовремя опомнился. По сию пору дрожь меня пробирает, как подумаю, чем это могло кончиться. Паршивец поднял бы крик, люди бы сбежались, лучше не думать об этом.
Подавив ярость, я спокойно проговорил:
— Можешь им сказать.
— И скажу. Та площадка, на которой мы теперь играем, никуда не годится. Вот ребята устроят вам представление. Вы, кажется, не любите шума?
— Не люблю.
— Вот-вот. Ребята зададут вам перца. Может, и до драки дело дойдет.
Но я уже овладел собой. Положил на стол пыльную тряпку, которую по рассеянности все еще держал в руках.
— До драки, говоришь? Что делать, как-нибудь переживу. Но если бы ты был разумным...
— То мог бы сторговать себе райскую птицу? Я пожал плечами.
— Вижу, с тобой говорить бесполезно.
— Почему же? Говорите.
— Какой толк? Ступай, можешь сказать своим дружкам, что райской птицы нет. Ну, давай иди, нам не о чем больше говорить.
— А что вы хотели сказать?
— Ничего.
Он сощурил глаза.
— Ничего?
— Теперь уж ничего.
Взгляд его стал вдруг настороженным, на миг в нем вспыхнул блеск, характерный для притаившегося зверя, но он сразу опустил глаза к своим кедам.
— Ладно,— сказал он,— тогда пойду. Ребята, наверное, больше не захотят играть на той площадке.
Присев на край стола, я ему на это:
— Возможно. Меня не очень волнует, чего хотят и чего не хотят твои дружки. Но если бы ты все же был разумным парнем...
— То что?
— То держал бы язык за зубами.
Он стоял с опущенной головой, разглядывая свои кеды.
— Вы хотите, чтобы я тоже врал?
— Я ничего не хочу. Это ты должен хотеть.
С минуту царила тишина. Вдруг он поднял голову и посмотрел мне прямо в глаза.
— Сколько дадите?
Мне стало муторно, я не выношу хамства. Снова все внутри завопило: исхлестать, набить наглую морду.
— Кажется, ты меня не совсем правильно понял,— сказал я мягко.— Ты, вероятно, немного разочарован. Если так, я бы хотел доставить тебе небольшое удовольствие. Марки собираешь?
— Нет.
— Жаль. У меня много писем с заграничными марками. Ну, шоколад наверняка любишь?
— Нет.
— Не любишь? Странно, мальчишки в твоем возрасте обычно обожают шоколад.
— Я нет.
— А что ты любишь?
— Какое вам до этого дело? Мне стало еще муторней.
— Да, действительно, по правде говоря, это не моя забота...
— Так к чему же разговоры?
— Ну, чтобы доставить тебе маленькое удовольствие...
Он прервал меня на полуслове:
— Пять сотен дадите?
Меня как громом сразило. Ох, бить, бить, драть, лупить изо всех сил и более того.
— Сколько?
— Пять.
— Боже милостивый, на что мальчишке в твоем возрасте такие деньги? Подумай сам.
— Дадите?
— Ни в коем случае,— сказал я.
Если бы он уперся и ушел, я, наверное, остался бы при своем и не уступило Но он стоял прямо напротив меня, и по выражению его подлой физиономии я понял, что должен сдаться. Молча повернувшись, я подошел к шкафу, отворил его, достал из пиджака бумажник, вынул пять сотен — все что там было,— спрятал бумажник и с деньгами вернулся к прохвосту.
— Получай.
Он взял, пересчитал и небрежно сунул в задний карман джинсов.
— Смотри не потеряй,— сказал я машинально. И через минуту:
— Расскажешь?
— Вас что-то не устраивает?
— Ступай.
— Через окно можно?
— Все равно,— сказал я,— можешь через окно. Повернулся, поправил портфель под мышкой, ловко
вскочил на подоконник, через секунду его мальчишеская фигурка промелькнула на фоне пустого двора, затем он бесшумно спрыгнул, и никогда больше я его не видел. Ни он, ни его дружки не показывались на нашем дворе — вероятно, облюбовали себе новую площадку. Я затворил окно. Тишина.
1958

МНОГО ПЕСКА И МАЛО
Зиму шестьдесят шестого — шестьдесят седьмого года и весну я жил в Париже, снимая комнату в старом доме на высоком шестом этаже на улице Гисар, и часто бывал в ближайшем бистро на углу площади Сен Сюль-пис и улицы Колетт. Тому, кто случайно забрел днем на эту тихую, ничем не примечательную улочку, трудно было представить, что поздними вечерами, когда площадь с выходящим на нее массивным фасадом собора и лавчонками, торгующими предметами религиозного культа, погружалась в сон, она пробуждалась для ночной жизни, соблазняя развлечениями сомнительного свойства.
Мое бистро вело дневной образ жизни и с увеселениями на улице Колетт не имело ничего общего; уютное и, за исключением обеденного и предвечернего времени, малопосещаемое, оно располагало к одиноким размышлениям и интимным встречам. Благодаря большой, во всю стену, витрине отовсюду, кроме небольшого помещения в глубине бистро, открывался вид на просторную, обсаженную деревьями площадь с фонтаном и высокой, темной стеной собора. Я любил, стоя возле стойки, попивать кофе, КОНЬЯК И любоваться этой картиной, особенно живописной, когда в разрывах свинцовых туч, гонимых предвесенним ветром, внезапно проглядывало солнце, и в его холодном свете четко вырисовывались деревья и каменная кладка церковной стены. А в бистро было тепло и уютно, в клубах пара тихо шипело эспрессо, из музыкального автомата лилась песня в исполнении Адамо.
По субботам бистро бывало закрыто, и не то чтоб очень, но все-таки мне было как-то не по себе, чего-то не хватало в дневные часы; когда оно было закрыто, в чужих городах, даже если я неплохо ориентируюсь в них, я отдаю предпочтение двум-трем улицам, по которым хаживал по многу раз, и одним и тем же, постоянно посещаемым мной ресторанам,— новые впечатления меня уже не привлекают, и я нахожу прелесть в добровольном самоограничении и повторении известного.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93