Хорошее пастбище. Вот и сейчас в темноте слышно — поскакивают стреноженные кони, тяжело вздыхают залегшие в траве коровы. А с той стороны лощины ветер доносит мельничный шум.
Знакомый с детства шум воды, стекающей по желобу, тихо хлюпают лопасти мельничного колеса! И вот уже ход мыслей повернулся.
Здесь, у этого колеса, теперь уже никому не нужного, трудился отец Гульсары. А чуть выше, в начале плотины, стояла их, Шамурада-лавочника, мельница. В кишлаке эти места так и прозвали: куш тегирмон — две мельницы...
Зимой семьи жили в узких, сырых домах за старой крепостной стеной. Теперь ее уже нет. Атакузы все перестроил. Тесно и уныло жилось в тех домах. Зато весной, в половодье, когда на деревьях лопались почки, народ выезжал в сады, разбитые вдоль лощины. Они и сейчас бушуют по склонам. Что это был за праздник для детворы! Нежная, чистая, словно вымытая, трава покрывала берега речки, голова кружилась от весенних запахов: мята, клевер, клейкие желто-зеленые листочки, по-весеннему красная кора на стволах тала — все слало свой особый аромат. Нормурад, кажется ему, никогда уже потом не дышал такой полной грудью. Пора детства!..
А сколько было аистов в те далекие времена! На верхушках каждого тополя, каждой чинары и даже на куполах мечетей — огромные гнезда. Все небо над кишлаком — высокое, весеннее небо — словно в белых облаках,— это в вышине плыли на широко расправленных крыльях белоснежные прекрасные птицы.
Память подбрасывает и иную, тоже давнюю картину. Нормурад после трех лет учебы в Ташкенте вынужден был вернуться в кишлак. Разоренный отец умирающий лежал в постели. Мельницу купил Ва-хидходжа. Он пригнал людей спиливать тополя у плотины. Невдомек было богатею, что через каких-нибудь десять — двенадцать лет сын разоренного Шамурада конфискует и мельницы, и лавки его собственного сына Кудратходжи!
...Солнце высоко стояло над мельницей, небо было безоблачно. Нормурад так отчетливо видит все, будто случилось это вчера. Люди с арканами, с топорами подошли к тополям. Аисты словно поняли, почуяли беду. С тревожным «гач-гач!» взлетели с гнезд. Обеспокоенные их криками, поднялись и аисты из соседних садов, с куполов мечетей, а за ними и с кладбищенских вязов. Все небо заполнилось облачно-белыми птицами. Их крики, казалось, должны разбудить весь мир. И в этот миг от нижней мельницы донесся отчаянный вопль:
— Нормурад-ака! Велите им, чтобы не рубили! Велите!..
Кричала Гульсара! Она прижалась к стене мельницы и плакала — высоко, пронзительно, жалобно. Но белый тополь, подпиленный людьми Вахидходжи, уже клонился набок, уже подминал огромным стволом соседние тополя, ломал как бы падающими с небес могучими ветвями шелковицы и карагачи. Рухнул старый тополь, и содрогнулась земля! Гнездо аиста, пока падало дерево, отделилось от его вершины и на миг повисло в воздухе, потом медленно перевернулось, полетели вниз сухие хворостины, перья, высохшая шкура змеи — к ногам онемевшей Гульсары...
Еще он помнит...
Хватит. Зачем бередишь душу воспоминаниями, Нормурад? Подумал бы хоть теперь, старый воробей, как протянуть в покое остаток жизни. Переехал наконец в родной кишлак — об этом же мечтал последние годы. Хотел создать здесь библиотеку, просвещать молодежь, вот и займись этим.
Не так представлял домла свое возвращение в кишлак раньше. Рядом с ним должна была жить Гульсара. Он видел себя в очках, в свободном, просторном халате — беседует с ребятами, которые пришли за книгами, а старушка хлопочет, готовит чай. Как она хотела жить с ним в кишлаке, на покое, в тишине, вдали от тревог, чтобы можно было наконец с утра до ночи заботиться о нем.
Что же делать? Не сегодня, так завтра и ты покинешь этот мир. Но до того дня, до того последнего дня, когда закроются глаза, надо жить! И надо доводить до конца начатое дело. Кончай, старик Нормурад, брось терзать себя. Терпи, старик, терпи!..
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
1
Люди с поминок уже разошлись. В большом доме Атакузы светилось лишь одно окно. Зато новый дом в глубине двора, построенный для Хайдара, весь был пронизан яркими огнями. Из открытых окон неслась музыка, слышались взрывы звонкого девичьего смеха.
«Ах, молодежь, молодежь!— вздохнул Атакузы.— Приспичило! Не могут подождать день-другой!»
Осторожно, стараясь не шуметь, поднялся на айван большого дома. Отсюда, с открытой веранды, хорошо видна была гостиная. У самого окна, чуть наклонив голову, прикусив нижнюю губу, Алия гладит рубашку. Знакомая с молодости привычка. Всегда так склоняет голову и прикусывает губу, когда сосредоточится на каком-нибудь деле. Теплая волна поднялась в душе. Алия переступила уже порог сорокалетия, родила ему троих сыновей и дочь — а все еще по-девичьи тонка. И лицо молодое, лишь на щеках у тонкого прямого носа и на лбу обозначились первые морщинки да что-то в глазах стала заметна усталость.
Атакузы бесшумно открыл дверь.
Алия взглянула на мужа:
— А где же дядюшка?
— На кладбище. Видно, хочет испросить прощения у тетушки за грехи молодости...— Атакузы улыбнулся, но его остановило серьезное лицо жены. Подошел, обнял нежные узкие плечи.— Спасибо тебе, мать!
— За что это? — Алия широко раскрыла глаза, продолжая гладить.
— А как же... Нелегко было тебе. Вот уже полтора месяца что ни день — всё люди.
— Ладно уж,— Алия сильно провела утюгом по белью.— Кто же еще, кроме нас, поможет бедному дяде? Был бы жив их сын. Ночью как подумала, так и не смогла уснуть...
— Ну, мы сделали все, больше даже, чем родной сын!— Атакузы наморщил лоб.— Весь народ видел. Не было человека, кто не сказал бы мне спасибо. Да оставь ты свой утюг. Давай поговорим!— Атакузы присел на диван, сунул под бок подушку. В запавших от бессонницы глазах блеснула озорная улыбка, и лицо, чуть скуластое, загорелое дочерна, подобрело, смягчилось.— Ну, как там двигаются дела, ханум? О свадьбе говорю. Что думают молодые?
— Молодые...— Округлое, белое лицо Алии зарумянилось.— Зятек наш будущий торчит тут с утра до ночи. Интересная пошла молодежь! Не стыдятся ни тещи, ни тестя.
— А дочь где?
— Веселится вместе с ними!
Густые брови Атакузы на миг сошлись на переносице и тут же разгладились.
— Ладно! Их время сейчас! Пусть делают как знают! Ну а что твоя будущая невестка, тоже здесь? Нет? Отчего так? Или эти чересчур современны, а она, вроде тебя, отсталая?— Атакузы встал, выпрямил спину, поправил ремень на плоском животе.— Хорошо! Поговорю с ними сам. Но и ты скажи своей сватье... Фазилатхон. Если дочь будет хорохориться, то и для сына ее не будет моей дочери!
— Бедняжка, разве она сама может решать...
Вчера утром возле правления Атакузы неожиданно встретил Лато-фат. Она не такая щеголиха, как Тахира, но надо отдать должное — хороша.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85
Знакомый с детства шум воды, стекающей по желобу, тихо хлюпают лопасти мельничного колеса! И вот уже ход мыслей повернулся.
Здесь, у этого колеса, теперь уже никому не нужного, трудился отец Гульсары. А чуть выше, в начале плотины, стояла их, Шамурада-лавочника, мельница. В кишлаке эти места так и прозвали: куш тегирмон — две мельницы...
Зимой семьи жили в узких, сырых домах за старой крепостной стеной. Теперь ее уже нет. Атакузы все перестроил. Тесно и уныло жилось в тех домах. Зато весной, в половодье, когда на деревьях лопались почки, народ выезжал в сады, разбитые вдоль лощины. Они и сейчас бушуют по склонам. Что это был за праздник для детворы! Нежная, чистая, словно вымытая, трава покрывала берега речки, голова кружилась от весенних запахов: мята, клевер, клейкие желто-зеленые листочки, по-весеннему красная кора на стволах тала — все слало свой особый аромат. Нормурад, кажется ему, никогда уже потом не дышал такой полной грудью. Пора детства!..
А сколько было аистов в те далекие времена! На верхушках каждого тополя, каждой чинары и даже на куполах мечетей — огромные гнезда. Все небо над кишлаком — высокое, весеннее небо — словно в белых облаках,— это в вышине плыли на широко расправленных крыльях белоснежные прекрасные птицы.
Память подбрасывает и иную, тоже давнюю картину. Нормурад после трех лет учебы в Ташкенте вынужден был вернуться в кишлак. Разоренный отец умирающий лежал в постели. Мельницу купил Ва-хидходжа. Он пригнал людей спиливать тополя у плотины. Невдомек было богатею, что через каких-нибудь десять — двенадцать лет сын разоренного Шамурада конфискует и мельницы, и лавки его собственного сына Кудратходжи!
...Солнце высоко стояло над мельницей, небо было безоблачно. Нормурад так отчетливо видит все, будто случилось это вчера. Люди с арканами, с топорами подошли к тополям. Аисты словно поняли, почуяли беду. С тревожным «гач-гач!» взлетели с гнезд. Обеспокоенные их криками, поднялись и аисты из соседних садов, с куполов мечетей, а за ними и с кладбищенских вязов. Все небо заполнилось облачно-белыми птицами. Их крики, казалось, должны разбудить весь мир. И в этот миг от нижней мельницы донесся отчаянный вопль:
— Нормурад-ака! Велите им, чтобы не рубили! Велите!..
Кричала Гульсара! Она прижалась к стене мельницы и плакала — высоко, пронзительно, жалобно. Но белый тополь, подпиленный людьми Вахидходжи, уже клонился набок, уже подминал огромным стволом соседние тополя, ломал как бы падающими с небес могучими ветвями шелковицы и карагачи. Рухнул старый тополь, и содрогнулась земля! Гнездо аиста, пока падало дерево, отделилось от его вершины и на миг повисло в воздухе, потом медленно перевернулось, полетели вниз сухие хворостины, перья, высохшая шкура змеи — к ногам онемевшей Гульсары...
Еще он помнит...
Хватит. Зачем бередишь душу воспоминаниями, Нормурад? Подумал бы хоть теперь, старый воробей, как протянуть в покое остаток жизни. Переехал наконец в родной кишлак — об этом же мечтал последние годы. Хотел создать здесь библиотеку, просвещать молодежь, вот и займись этим.
Не так представлял домла свое возвращение в кишлак раньше. Рядом с ним должна была жить Гульсара. Он видел себя в очках, в свободном, просторном халате — беседует с ребятами, которые пришли за книгами, а старушка хлопочет, готовит чай. Как она хотела жить с ним в кишлаке, на покое, в тишине, вдали от тревог, чтобы можно было наконец с утра до ночи заботиться о нем.
Что же делать? Не сегодня, так завтра и ты покинешь этот мир. Но до того дня, до того последнего дня, когда закроются глаза, надо жить! И надо доводить до конца начатое дело. Кончай, старик Нормурад, брось терзать себя. Терпи, старик, терпи!..
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
1
Люди с поминок уже разошлись. В большом доме Атакузы светилось лишь одно окно. Зато новый дом в глубине двора, построенный для Хайдара, весь был пронизан яркими огнями. Из открытых окон неслась музыка, слышались взрывы звонкого девичьего смеха.
«Ах, молодежь, молодежь!— вздохнул Атакузы.— Приспичило! Не могут подождать день-другой!»
Осторожно, стараясь не шуметь, поднялся на айван большого дома. Отсюда, с открытой веранды, хорошо видна была гостиная. У самого окна, чуть наклонив голову, прикусив нижнюю губу, Алия гладит рубашку. Знакомая с молодости привычка. Всегда так склоняет голову и прикусывает губу, когда сосредоточится на каком-нибудь деле. Теплая волна поднялась в душе. Алия переступила уже порог сорокалетия, родила ему троих сыновей и дочь — а все еще по-девичьи тонка. И лицо молодое, лишь на щеках у тонкого прямого носа и на лбу обозначились первые морщинки да что-то в глазах стала заметна усталость.
Атакузы бесшумно открыл дверь.
Алия взглянула на мужа:
— А где же дядюшка?
— На кладбище. Видно, хочет испросить прощения у тетушки за грехи молодости...— Атакузы улыбнулся, но его остановило серьезное лицо жены. Подошел, обнял нежные узкие плечи.— Спасибо тебе, мать!
— За что это? — Алия широко раскрыла глаза, продолжая гладить.
— А как же... Нелегко было тебе. Вот уже полтора месяца что ни день — всё люди.
— Ладно уж,— Алия сильно провела утюгом по белью.— Кто же еще, кроме нас, поможет бедному дяде? Был бы жив их сын. Ночью как подумала, так и не смогла уснуть...
— Ну, мы сделали все, больше даже, чем родной сын!— Атакузы наморщил лоб.— Весь народ видел. Не было человека, кто не сказал бы мне спасибо. Да оставь ты свой утюг. Давай поговорим!— Атакузы присел на диван, сунул под бок подушку. В запавших от бессонницы глазах блеснула озорная улыбка, и лицо, чуть скуластое, загорелое дочерна, подобрело, смягчилось.— Ну, как там двигаются дела, ханум? О свадьбе говорю. Что думают молодые?
— Молодые...— Округлое, белое лицо Алии зарумянилось.— Зятек наш будущий торчит тут с утра до ночи. Интересная пошла молодежь! Не стыдятся ни тещи, ни тестя.
— А дочь где?
— Веселится вместе с ними!
Густые брови Атакузы на миг сошлись на переносице и тут же разгладились.
— Ладно! Их время сейчас! Пусть делают как знают! Ну а что твоя будущая невестка, тоже здесь? Нет? Отчего так? Или эти чересчур современны, а она, вроде тебя, отсталая?— Атакузы встал, выпрямил спину, поправил ремень на плоском животе.— Хорошо! Поговорю с ними сам. Но и ты скажи своей сватье... Фазилатхон. Если дочь будет хорохориться, то и для сына ее не будет моей дочери!
— Бедняжка, разве она сама может решать...
Вчера утром возле правления Атакузы неожиданно встретил Лато-фат. Она не такая щеголиха, как Тахира, но надо отдать должное — хороша.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85