– Тебе-то откуда знать? – сказал он. – Ты же без очков ничего не видишь. Надо мне больше приседаний делать.
– Зацикленность на собственном теле – признак душевного убожества. Я думала, членам моей семьи оно не свойственно, – сказала мамочка, чудом не наехав на дерево.
– Мам, хочешь, я поведу? – предложил Пирс.
– Нет, Пирс, спасибо. В этом нет необходимости. Может, вам не нравится, как я вожу, но я хотя бы еду медленно и никогда не попадаю в аварии.
– Иногда мне кажется, что в прошлой жизни я была деревом, – сказала я. – Помню, как меня распилили пополам. Противное ощущение.
– Леопольд, пересядь к Теодору, – сказала Мариэтта. – Ты слишком тяжелый, у меня от тебя ноги зудят.
– Только не ко мне, – сказал Теодор. – Я только что выгладил брюки.
– Все меня ненавидят, – сказал Леопольд.
– Садись ко мне, – сказала я. – Я тебя не ненавижу. Я не такая, как они.
Леопольд перелез через Теодора, сел ко мне на колени, свернулся калачиком и обвил руками мою шею. Я потерла его животик, твердый и круглый, как половинка дыни.
– Малыш мой любименький, – сказала я и, самодовольно ухмыляясь, обвела взглядом остальных.
Пирс повернулся ко мне.
– Ты хуже мамочки сюсюкаешь.
– Она сюсюкает умиротворяюще, – сказала Мариэтта.
– Слащаво, – сказал Теодор. – Типичное поведение женщины определенного возраста.
– Кретины слабоумные! – сказала я.
– Дети! – сказала мамочка. – Я этого не потерплю! Вы что, не можете не ругаться? Я так в аварию попаду. Какие вы все озлобленные!
– Убери руки с моей шеи, – сказала я Леопольду. – Ты меня задушишь.
– В лифте мама вечно всем улыбается и со всеми здоровается, – сказал Пирс.
– А в супермаркете пытается очаровать кассиршу, – сказала Мариэтта.
– Ей хочется, чтобы все ее любили, – сказал Теодор. – Чтобы доказать, что лучше ее никого нет. Это так утомляет.
– Как сучка, которая валится на спину, едва завидев кобеля, – сказала Мариэтта.
– Вы правы, – сказала мамочка. – Это утомляет. Действительно, почему я не веду себя как вы? Почему не злюсь, почему никого не оскорбляю? Вот умру, может, вы хоть тогда поймете, как были ко мне несправедливы.
– А я, я ведь не такой, да? – спросил Леопольд.
– Может, мне покраситься в брюнетку, а спереди высветлить две пряди, как у невесты Дракулы? – сказала я.
– Слишком примитивно, – сказала Мариэтта.
– Ничего оригинального, – сказал Теодор.
– А по-моему, круто, – сказал Пирс. – А можно это, ну, в блондинку.
Больница имени Гарри и Наоми Розенталь представляла собой небольшое бетонное здание, фасадом развернутое к Большому Медвежьему озеру и атомной электростанции Гитчи Маниту. Леопольду пришлось ждать в вестибюле. Мы забыли, что детей до четырнадцати к больным не пускают. Остальным разрешили заходить по трое. Я пошла в первой тройке. У двери в палату Эдварда стояли Фред и еще какой-то полицейский.
– Он опасен? – спросила мамочка.
– Как только ему станет лучше, мы заберем его в тюрьму, – сказал Фред. – Кстати, миссис Сливенович, я бы хотел потом переговорить с вами наедине.
– О чем это? – сказала мамочка, входя в палату. – Да-да, конечно.
Я собиралась было войти за ней, но Фред схватил меня за руку. Теодор насторожился, но ждать меня не стал и скрылся за дверью.
– Я хочу попросить у твоей матери разрешения пригласить тебя на свидание, – сказал Фред.
– Что ты несешь! – сказала я. – А ну, отпусти, свинья вонючая! – Я отдернула руку.
– Мод, подожди! – сказал он, но я его не слушала. – Дверь закрывать запрещается! – крикнул он мне вдогонку.
Эдвард сидел в кровати, одна рука была наручниками пристегнута к железной спинке, а второй он ел ярко-красное желе.
– Залог назначили в четверть миллиона долларов, – сказал он. – Евангелина, ты что-нибудь можешь сделать?
– А почему у него не обе руки в наручниках? – спросил Теодор.
– Таких денег мне не собрать, – сказала мамочка.
– Даже десяти процентов суммы. А почему такой большой залог, Эдвард?
– Они сказали, что я совершил такое, о чем мне не хотелось бы упоминать, – сказал он и разрыдался.
Я вдруг представила себе Эдварда маленьким, таким, как Леопольд сейчас. Наверное, с виду он был злым мальчишкой, – но это лишь для того, чтобы защитить что-то слабое и беспомощное внутри. Так морской конек носит в набрюшной сумке своего детеныша.
– Что значит «они сказали»? – спросила мамочка. – Ты это совершил или нет?
– Адвокат, назначенный судом, посоветовал мне не обсуждать дело, – сказал он. От слез у него потекло из носа. – Мамуля, ты меня не бросишь? Может, меня на долгие годы посадят в тюрьму. Ты будешь меня ждать, Евангелина?
– Вряд ли, – сказала мамочка и присела на край кровати. – Ну-ну, не плачь. Мод, найди бумажную салфетку. – Я протянула ей клинекс, и она вытерла Эдварду нос. Он громко высморкался. Мамочка легла с ним рядом. – Кто-нибудь, уберите желе, – сказала она. – Или, может, хотите доесть? Мы как-нибудь сможем его вынести? Для Леопольда?
– Я так и знал, что ты это скажешь, – вздохнул Эдвард.
– Если ты так хочешь, оставь желе себе.
– Нет, – сказал Эдвард. – Я знал, что ты скажешь, что не будешь меня ждать.
– Ну что еще я могу ответить? – сказала мамочка. – Я не хочу лгать тебе, Эдвард. У нас с тобой было много хорошего, правда?
– He знаю, – сказал он. – Так ли уж хорошо было? Да я по большей части был пьяный или обкуренный, так что помню мало.
– За решеткой у тебя будет время обдумать свою жизнь, – сказала мамочка. – Считай, тебе повезло. Пострадал ты несильно, в тюрьме сможешь чем-нибудь заняться – написать роман, например. У Достоевского тоже была эпилепсия. Может, твоему адвокату удастся тебя вытащить, сославшись на эпилепсию. Ты кого-нибудь убивал, когда грабил?
– Мамочка, ты что? – сказал Эдвард. – Неужели ты считаешь, что я на такое способен?
– Откуда мне знать? – сказала мамочка. – Отвечай на вопрос.
– Я не могу это обсуждать – сказал Эдвард.
– Мам, это невыносимо! – сказал Теодор. – Пошли отсюда. Тебе так хотелось подцепить мужика, что ты не побрезговала убийцей с эдиповым комплексом, который угрожал пистолетом ни в чем не повинным лавочникам. Неужели ты сама не видишь, как это все убого и мелко?
Мамочка, так и лежа рядом с Эдвардом, заплакала.
– Я понимаю, ты говоришь совершенно справедливые вещи, – сказала она. – Но мне так плохо! Он был таким красивым, таким молодым! Я надеялась, что помогу ему измениться.
Я разглядывала Эдварда. У него был огромный нос, спутанные, добела выгоревшие патлы и лоб как у элитного бультерьера.
– Ты что, действительно считаешь его красивым? – спросила я, невольно рассмеявшись.
– Благородный профиль. Как у першерона. Или клейдесдальца.
– Лошадиный?
Пожалуй, в его черепе действительно смутно просматривались некие благородные черты.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80