– В ее пятьдесят лет у нее почти нет морщин, но руки как у восьмидесятилетней старухи». – Пожалуйста, читайте то, что касается нас.
Анри представил, как Долли сказала бы в этом случае «Короче». Сделав вид, что чешет подбородок, Анри поднес руку ко рту, чтобы скрыть улыбку.
Амаду покраснел и начал заикаться:
– Да… хорошо… я только… ну, конечно, мадам Батист, если вы полагаете…
Амаду опять занялся своей трубкой. Раскидывая крошки табака на бумаги, он набил ее табаком и зажег. Анри очень хотелось вскочить и вырвать трубку из его старческих, покрытых желтыми пятнами рук. Затем Амаду откашлялся и начал читать с таким завыванием, что Анри показалось, что он напоминает провинциального актера, декламирующего Расина.
– Да… вот здесь. Моему внуку Жан-Полю я завещаю все свои редкие книги, за исключением первого издания книги Виктора Гюго «Кромвель», которое я завещаю моему глубокоуважаемому другу профессору Коттару, работающему в Национальной библиотеке…
Так, книги. Отлично. Он видел, как у Жан-Поля расправились плечи и засветились глаза. Он вспомнил, как сын в детстве любил зарываться в эти книги в красивых переплетах и не хотел выходить из библиотеки, даже когда надо было идти есть. И сейчас Жан-Поль тоже отдавал предпочтение книгам, а не людям или радостям «Жирода». От шоколада у Жан-Поля все тело покрывалось сыпью.
Анри внимательно смотрел на своего сына, одетого в твидовый костюм, у него были сутулые плечи и большие влажные руки, лоб его был бледный и блестящий, как будто из фарфора. Как странно, что это был его сын. Он не был похож ни на него, ни на Франсину. И когда Габи представляла его как своего брата, люди недоверчиво улыбались. И только его красный, как у астматика, узкий прямой нос с большими ноздрями был таким же, как у Франсины. Все остальное он, казалось, перенял от дальних родственников: уши у какого-то из троюродных братьев, рот у дяди, а подбородок у одного из прадедушек.
И тем не менее Анри любил своего сына, профессора-энтомолога, обожающего больше всего в жизни жуков и предпочитающего мужчин женщинам. Может быть, он и любил Жан-Поля за его странности? Он вспомнил, как Долли однажды сказала, глядя на трюфели: «Я больше люблю трюфели с пупырышками, потому что они напоминают мне людей с их недостатками, несмотря на которые мы любим их..» Если бы только у Жан-Поля хватило смелости дать отпор своей матери, вместо того чтобы крадучись встречаться со своими любовниками, словно он прогуливает уроки.
Но кто он такой, чтобы воспитывать его? Какой пример он ему показал? Ему следовало развестись с Франсиной давным-давно, независимо от последствий. Тогда бы они с Долли были вместе.
– Папа, с тобой все в порядке? Ты побледнел. Может, мне принести коньяку? – прошептала Габриелла, склонившись над ним… – Я знаю, где он хранит его… за этими книгами в темно-красных переплетах. – Она заговорщически улыбнулась.
Анри взял руку своей дочери и крепко пожал ее. Дорогая Габриелла, его любимая дочь. У нее такая же темная и гладкая кожа, как и у матери, но нет ее холодности. Она еще не похудела после рождения своего четвертого ребенка, девочки, и ее вид вызвал у него воспоминания о персиках в залитом солнцем саду, окружавшем их дом в Довилле, где давным-давно он гонялся за пухленькой малышкой в тени деревьев и они оба громко смеялись.
– Я подумал о персиках, – прошептал он ей.
Габи бросила на него удивленный взгляд и расправила складку на жакете. Анри вдруг представил себе, что он уже старик и живет один в своей маленькой квартирке на улице Мурильо и его дочь только время от времени заглядывает к нему, чтобы проверить, все ли у него в порядке. Да, все было бы по-другому, если бы он был с Долли.
Анри сосредоточил свое внимание на потрескавшихся губах Амаду, ему очень хотелось, чтобы он скорее произнес слова, которые ему не терпелось услышать.
– «Компанию «Жирод», – читал нараспев старый адвокат, – я оставляю моему внуку Жан-Полю Батисту и моей внучке Габриелле Батист-Рамо по десять процентов акций каждому. Моему любимому зятю Анри Батисту я оставляю тридцать пять процентов…»
Сердце Анри радостно забилось. Ему захотелось вскочить со стула, схватить Габи и закружиться с ней по комнате. Старик сдержал свое обещание! Тридцать пять процентов плюс к тем двадцати, которыми он уже владел, давали ему контрольный пакет. Теперь он мог купить новые машины, нанять еще рабочих, улучшить упаковку и управлять компанией так, как ему этого хочется, без докучливого вмешательства Августина. И он сможет развестись с Франсиной, ничего не боясь.
Амаду продолжал читать:
«Которые будут управляться опекунами, назначаемыми Анри и моей дочерью Франсиной Жирод-Батист. В случае смерти Франсины или Анри, вышеупомянутые акции перейдут к оставшемуся в живых супругу и опека будет аннулирована. Однако если по какой-либо причине Анри с Франсиной разведутся, то вышеупомянутые акции отойдут целиком к Франсине».
Анри чувствовал себя так, как будто на голову ему свалился кирпич. Правильно ли он понял? Он заставил себя посмотреть на Франсину и, увидев самодовольное выражение ее лица, понял, что все это было именно так. Они все это сделали вдвоем, планируя все это шаг за шагом. Как цепью, он привязал его к Франсине до конца жизни. Ради соблюдения церковных канонов и приличия.
Как позволил он себя так обмануть? Он должен был заставить старого мошенника передать ему акции до смерти. Жирод любил его и доверял ему больше, чем кому-либо. Августин не был актером. Не может быть, чтобы он притворялся, но кровные узы были для него важнее.
Боже Праведный! Он должен был предвидеть это!
У Анри заболела голова, все внутри сжалось от гнева, и он с трудом сдержался, чтобы не вскочить на ноги и не закричать, что он не согласен с этим, что это вероломство. Ему хотелось задушить Франсину, сжать изо всех сил руками ее костлявую шею.
«Я обжалую это завещание, – подумал он. – Я найду адвоката, энергичного адвоката, а не такого, как этот выживший из ума старик. Он подаст в суд. Покажет оригинал завещания, чтобы доказать, что Жирод в глубокой старости был обманут и его заставила так поступить его мерзкая дочь».
Но в этот момент Габи взяла его за руку, и он почувствовал, как злость уменьшилась, а затем и совсем исчезла, как мгновенно прекратившийся сильный порыв ветра. Нет, он не смог бы и не собирался подвергать своих детей и внуков такому унижению. Тихо развестись – это одно, а судебное разбирательство, шумное дело, скандал, как у безграмотных крестьян на рынке, – это другое. При одной мысли об этом, он испытывал отвращение. И даже если бы он начал такой процесс, то существовала возможность проигрыша.
– Это все, – закончил Амаду и посмотрел поверх очков, как персонаж с шаржа Домье.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170
Анри представил, как Долли сказала бы в этом случае «Короче». Сделав вид, что чешет подбородок, Анри поднес руку ко рту, чтобы скрыть улыбку.
Амаду покраснел и начал заикаться:
– Да… хорошо… я только… ну, конечно, мадам Батист, если вы полагаете…
Амаду опять занялся своей трубкой. Раскидывая крошки табака на бумаги, он набил ее табаком и зажег. Анри очень хотелось вскочить и вырвать трубку из его старческих, покрытых желтыми пятнами рук. Затем Амаду откашлялся и начал читать с таким завыванием, что Анри показалось, что он напоминает провинциального актера, декламирующего Расина.
– Да… вот здесь. Моему внуку Жан-Полю я завещаю все свои редкие книги, за исключением первого издания книги Виктора Гюго «Кромвель», которое я завещаю моему глубокоуважаемому другу профессору Коттару, работающему в Национальной библиотеке…
Так, книги. Отлично. Он видел, как у Жан-Поля расправились плечи и засветились глаза. Он вспомнил, как сын в детстве любил зарываться в эти книги в красивых переплетах и не хотел выходить из библиотеки, даже когда надо было идти есть. И сейчас Жан-Поль тоже отдавал предпочтение книгам, а не людям или радостям «Жирода». От шоколада у Жан-Поля все тело покрывалось сыпью.
Анри внимательно смотрел на своего сына, одетого в твидовый костюм, у него были сутулые плечи и большие влажные руки, лоб его был бледный и блестящий, как будто из фарфора. Как странно, что это был его сын. Он не был похож ни на него, ни на Франсину. И когда Габи представляла его как своего брата, люди недоверчиво улыбались. И только его красный, как у астматика, узкий прямой нос с большими ноздрями был таким же, как у Франсины. Все остальное он, казалось, перенял от дальних родственников: уши у какого-то из троюродных братьев, рот у дяди, а подбородок у одного из прадедушек.
И тем не менее Анри любил своего сына, профессора-энтомолога, обожающего больше всего в жизни жуков и предпочитающего мужчин женщинам. Может быть, он и любил Жан-Поля за его странности? Он вспомнил, как Долли однажды сказала, глядя на трюфели: «Я больше люблю трюфели с пупырышками, потому что они напоминают мне людей с их недостатками, несмотря на которые мы любим их..» Если бы только у Жан-Поля хватило смелости дать отпор своей матери, вместо того чтобы крадучись встречаться со своими любовниками, словно он прогуливает уроки.
Но кто он такой, чтобы воспитывать его? Какой пример он ему показал? Ему следовало развестись с Франсиной давным-давно, независимо от последствий. Тогда бы они с Долли были вместе.
– Папа, с тобой все в порядке? Ты побледнел. Может, мне принести коньяку? – прошептала Габриелла, склонившись над ним… – Я знаю, где он хранит его… за этими книгами в темно-красных переплетах. – Она заговорщически улыбнулась.
Анри взял руку своей дочери и крепко пожал ее. Дорогая Габриелла, его любимая дочь. У нее такая же темная и гладкая кожа, как и у матери, но нет ее холодности. Она еще не похудела после рождения своего четвертого ребенка, девочки, и ее вид вызвал у него воспоминания о персиках в залитом солнцем саду, окружавшем их дом в Довилле, где давным-давно он гонялся за пухленькой малышкой в тени деревьев и они оба громко смеялись.
– Я подумал о персиках, – прошептал он ей.
Габи бросила на него удивленный взгляд и расправила складку на жакете. Анри вдруг представил себе, что он уже старик и живет один в своей маленькой квартирке на улице Мурильо и его дочь только время от времени заглядывает к нему, чтобы проверить, все ли у него в порядке. Да, все было бы по-другому, если бы он был с Долли.
Анри сосредоточил свое внимание на потрескавшихся губах Амаду, ему очень хотелось, чтобы он скорее произнес слова, которые ему не терпелось услышать.
– «Компанию «Жирод», – читал нараспев старый адвокат, – я оставляю моему внуку Жан-Полю Батисту и моей внучке Габриелле Батист-Рамо по десять процентов акций каждому. Моему любимому зятю Анри Батисту я оставляю тридцать пять процентов…»
Сердце Анри радостно забилось. Ему захотелось вскочить со стула, схватить Габи и закружиться с ней по комнате. Старик сдержал свое обещание! Тридцать пять процентов плюс к тем двадцати, которыми он уже владел, давали ему контрольный пакет. Теперь он мог купить новые машины, нанять еще рабочих, улучшить упаковку и управлять компанией так, как ему этого хочется, без докучливого вмешательства Августина. И он сможет развестись с Франсиной, ничего не боясь.
Амаду продолжал читать:
«Которые будут управляться опекунами, назначаемыми Анри и моей дочерью Франсиной Жирод-Батист. В случае смерти Франсины или Анри, вышеупомянутые акции перейдут к оставшемуся в живых супругу и опека будет аннулирована. Однако если по какой-либо причине Анри с Франсиной разведутся, то вышеупомянутые акции отойдут целиком к Франсине».
Анри чувствовал себя так, как будто на голову ему свалился кирпич. Правильно ли он понял? Он заставил себя посмотреть на Франсину и, увидев самодовольное выражение ее лица, понял, что все это было именно так. Они все это сделали вдвоем, планируя все это шаг за шагом. Как цепью, он привязал его к Франсине до конца жизни. Ради соблюдения церковных канонов и приличия.
Как позволил он себя так обмануть? Он должен был заставить старого мошенника передать ему акции до смерти. Жирод любил его и доверял ему больше, чем кому-либо. Августин не был актером. Не может быть, чтобы он притворялся, но кровные узы были для него важнее.
Боже Праведный! Он должен был предвидеть это!
У Анри заболела голова, все внутри сжалось от гнева, и он с трудом сдержался, чтобы не вскочить на ноги и не закричать, что он не согласен с этим, что это вероломство. Ему хотелось задушить Франсину, сжать изо всех сил руками ее костлявую шею.
«Я обжалую это завещание, – подумал он. – Я найду адвоката, энергичного адвоката, а не такого, как этот выживший из ума старик. Он подаст в суд. Покажет оригинал завещания, чтобы доказать, что Жирод в глубокой старости был обманут и его заставила так поступить его мерзкая дочь».
Но в этот момент Габи взяла его за руку, и он почувствовал, как злость уменьшилась, а затем и совсем исчезла, как мгновенно прекратившийся сильный порыв ветра. Нет, он не смог бы и не собирался подвергать своих детей и внуков такому унижению. Тихо развестись – это одно, а судебное разбирательство, шумное дело, скандал, как у безграмотных крестьян на рынке, – это другое. При одной мысли об этом, он испытывал отвращение. И даже если бы он начал такой процесс, то существовала возможность проигрыша.
– Это все, – закончил Амаду и посмотрел поверх очков, как персонаж с шаржа Домье.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170