— и ну ласкать его, ну целовать — в щеки, в нос, в пузо, в спину — взасос.
Между свечей тряслась от хохота baesine.
— На помощь! На помощь! — вопил Ламме. — Уленшпигель, разгони эту рвань! Отстаньте от меня! Не нужны мне ваши поцелуи! Я, слава тебе господи, женат и все берегу для жены.
— Ах, ты женат? — вскричали они. — Ну так что ж: эдаких размеров мужчинка — не слишком ли это много для нее одной? Дай и нам немножко! Верная жена — это хорошо, а верный муж — это каплун. Боже тебя избави! Ну, выбирай, а то как бы мы тебя не высекли!
— Не стану я выбирать, — объявил Ламме.
— Выбирай! — настаивали они.
— Не выберу, — отрезал Ламме.
— Не хочешь ли меня? — спросила славненькая белокурая девчонка. — Я девушка не гордая — кто меня любит, того и я.
— Отстань! — сказал Ламме.
— А меня не хочешь? — спросила прехорошенькая, черноволосая, черноглазая смуглая девушка, точно изваянная ангелами.
— Я пряничной красоты не люблю, — отрезал Ламме.
— А меня не возьмешь? — спросила мощная девица с заросшим волосами лбом, густыми сросшимися бровями, большими, с поволокой, глазами, ярко-красными мясистыми, как угри, губами, красным лицом, красной шеей и красными плечами.
— Я не люблю раскаленные кирпичи, — отрезал Ламме.
— Возьми меня! — предложила девочка лет шестнадцати, о мордочкой, как у белки.
— Я грызунов не люблю, — отрезал Ламме.
— Что ж, придется высечь! — рассудили девицы. — Но только чем? Ременными кнутиками. Славно взбодрим! Самая толстая шкура не выдержит. Возьмите десять кнутов. Как у возчиков и у погонщиков.
— Уленшпигель, спаси! — взревел Ламме.
Уленшпигель, однако ж, не отзывался.
— Нехороший ты человек! — сказал Ламме, ища его глазами по всей комнате.
Кнуты тем временем были принесены. Две девушки принялись стаскивать с Ламме куртку.
— Ай-ай-ай! — стонал Ламме. — Бедный мой жир! Я с таким трудом накопил его, а они мне его сейчас спустят жгучими своими бичами. Да послушайте вы, злые бабы, от моего жира вам никакого толку, ведь он даже на подливку не годится!
— А мы из пего свечей наделаем, — отвечали они. — Бесплатное освещение — это тоже подай сюда! Если кто-нибудь из нас скажет потом, что из кнута можно делать свечи, всякий подумает, что она рехнулась. Ну, а мы за нее горой, побьемся об заклад и выиграем. Намочите кнутики в уксусе! Ну, вот ты и без куртки. У святого Якова бьют часы. Девять. Если не выберешь, то с последним ударом мы начнем тебя лупцевать.
Ламме, похолодев от ужаса, лепетал:
— Сжальтесь, смилуйтесь надо мной! Я клялся в верности моей жене — и я сдержу свою клятву, хотя она самым подлым образом меня бросила. Уленшпигель, голубчик, на помощь!
Но Уленшпигель не показывался.
— Смотрите, смотрите: я перед вами на коленях! — говорил Ламме распутным девицам. — Это ли не смирение? Ведь это значит, что я поклоняюсь, как святыне, несказанной вашей красоте. Блажен, кто, не будучи женат, имеет право наслаждаться вашими прелестями! Уж верно, это рай! Только, пожалуйста, не бейте!
Внезапно раздался зычный и грозный голос baesine, восседавшей меж двух свечей.
— Бабы и девки! — возгласила она. — Если вы сей же час смешком да лаской не склоните этого человека ко благу, то есть к себе в постель, то, вот вам самый главный черт, я пойду за ночными сторожами, и они вас тут же, на месте, исполосуют. Коль скоро вам напрасно даны, чтобы разжигать мужиков, нескромный язык, резвые руки и горящие глаза, вроде как фонарики у женских особей светлячков, у которых на сей предмет, кроме фонарика, ничего нет в заводе, стало быть вы недостойны названия охотниц до любовных похождений. И за вашу глупость будут вас бить нещадно.
Настала очередь девиц трястись от страха, зато Ламме повеселел.
— Ну, бабоньки, — заговорил он, — что нового в стране хлестких ремней? Я сейчас сам схожу за сторожами. Они не преминут исполнить свой долг, а я им помогу. С великим удовольствием помогу.
Но тут премиленькая пятнадцатилетняя девочка упала перед Ламме на колени.
— Я вся в вашей воле, сударь, — сказала она. — Но если только вы не соблаговолите кого-нибудь из нас выбрать, то неужели же мне нужно из-за вас, сударь, ложиться под кнут? Этого мало: хозяйка бросит меня потом в грязное, подземелье под Шельдой, а там со стен вода капает, и сидеть я буду там на одном хлебе.
— Ее в самом деле высекут из-за меня, хозяюшка? — спросил Ламме.
— До крови, — отозвалась хозяйка.
Тогда Ламме посмотрел на девочку и сказал:
— Ты свежа и благоуханна, твое плечо выглядывает из платья, подобно лепестку белой розы. Я не хочу, чтобы прелестную эту кожу, под которой течет молодая кровь, терзал бич, я не хочу, чтобы эти глаза, в которых горит огонь юности, плакали от боли, я не хочу, чтобы твое тело — тело богини любви — дрожало от холода в темнице. Словом, я выбираю тебя — это мне легче, нежели предать тебя в руки бичующих.
Девчонка увела его. И Ламме, если когда и грешивший, так только по доброте душевной, того же ради согрешил и на этот раз.
А прямо перед Уленшпигелем стояла красивая стройная девушка с пышными темными волосами.
— Полюби меня! — сказал он.
— Тебя, дружочек? — спросила девушка. — Да ведь ты шалый, у тебя ветер в голове!
Уленшпигель же ей на это ответил так:
— Птичка пролетит у тебя над головой, прощебечет — и нет ее! Так вот и я, сердце мое! Давай прощебечем вдвоем!
— Ну что ж, прощебечем — песню смеха и слез! — сказала девушка и кинулась к нему на шею.
Меж тем как Уленшпигель и Ламме все еще млели в объятиях своих милашек, вдруг под окнами запели, засвистели, зашумели, заревели, загалдели, задудела дудка, забил барабанчик, и в дом, толпясь и теснясь, ввалились веселые meesevanger'ы — так в Антверпене называют тех, кто ловит синиц. И точно: они принесли с собой корзины и клетки с пойманными синичками и своих помощниц во время ловли — сов, таращивших на свет золотистые глаза.
Meesevanger'ов было человек десять; щеки у них побагровели и раздулись от вина и пива, головы качались, колени подгибались, и орали они такими хриплыми, надорванными голосами, что испуганным девицам почудилось, будто они не в доме, а в лесу, и не среди людей, а среди хищных зверей.
Однако они все твердили, то поодиночке, то хором:
— Кого полюблю, того и захочу! — Кто придется нам по душе, тому мы и достанемся. Завтра мы с теми, кто богат флоринами. Нынче — с теми, кто богат любовью!
На это им meesevanger'ы сказали:
— У нас и флорины есть и любовь — стало быть, разгульные девушки наши! Отступаются одни каплуны. Они — синички, мы — птицеловы. Вперед! Кто добрый герцог, тому и Брабант!
Но девушки издевались над ними:
— С такими рылами, а туда же: полакомиться нами захотели! Хряков шербетом не кормят. Мы выберем тех, кто нам по нраву придется, а вас мы не хотим. Бочки с маслом, мешки с салом, ржавые гвозди, тупые клинки!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137
Между свечей тряслась от хохота baesine.
— На помощь! На помощь! — вопил Ламме. — Уленшпигель, разгони эту рвань! Отстаньте от меня! Не нужны мне ваши поцелуи! Я, слава тебе господи, женат и все берегу для жены.
— Ах, ты женат? — вскричали они. — Ну так что ж: эдаких размеров мужчинка — не слишком ли это много для нее одной? Дай и нам немножко! Верная жена — это хорошо, а верный муж — это каплун. Боже тебя избави! Ну, выбирай, а то как бы мы тебя не высекли!
— Не стану я выбирать, — объявил Ламме.
— Выбирай! — настаивали они.
— Не выберу, — отрезал Ламме.
— Не хочешь ли меня? — спросила славненькая белокурая девчонка. — Я девушка не гордая — кто меня любит, того и я.
— Отстань! — сказал Ламме.
— А меня не хочешь? — спросила прехорошенькая, черноволосая, черноглазая смуглая девушка, точно изваянная ангелами.
— Я пряничной красоты не люблю, — отрезал Ламме.
— А меня не возьмешь? — спросила мощная девица с заросшим волосами лбом, густыми сросшимися бровями, большими, с поволокой, глазами, ярко-красными мясистыми, как угри, губами, красным лицом, красной шеей и красными плечами.
— Я не люблю раскаленные кирпичи, — отрезал Ламме.
— Возьми меня! — предложила девочка лет шестнадцати, о мордочкой, как у белки.
— Я грызунов не люблю, — отрезал Ламме.
— Что ж, придется высечь! — рассудили девицы. — Но только чем? Ременными кнутиками. Славно взбодрим! Самая толстая шкура не выдержит. Возьмите десять кнутов. Как у возчиков и у погонщиков.
— Уленшпигель, спаси! — взревел Ламме.
Уленшпигель, однако ж, не отзывался.
— Нехороший ты человек! — сказал Ламме, ища его глазами по всей комнате.
Кнуты тем временем были принесены. Две девушки принялись стаскивать с Ламме куртку.
— Ай-ай-ай! — стонал Ламме. — Бедный мой жир! Я с таким трудом накопил его, а они мне его сейчас спустят жгучими своими бичами. Да послушайте вы, злые бабы, от моего жира вам никакого толку, ведь он даже на подливку не годится!
— А мы из пего свечей наделаем, — отвечали они. — Бесплатное освещение — это тоже подай сюда! Если кто-нибудь из нас скажет потом, что из кнута можно делать свечи, всякий подумает, что она рехнулась. Ну, а мы за нее горой, побьемся об заклад и выиграем. Намочите кнутики в уксусе! Ну, вот ты и без куртки. У святого Якова бьют часы. Девять. Если не выберешь, то с последним ударом мы начнем тебя лупцевать.
Ламме, похолодев от ужаса, лепетал:
— Сжальтесь, смилуйтесь надо мной! Я клялся в верности моей жене — и я сдержу свою клятву, хотя она самым подлым образом меня бросила. Уленшпигель, голубчик, на помощь!
Но Уленшпигель не показывался.
— Смотрите, смотрите: я перед вами на коленях! — говорил Ламме распутным девицам. — Это ли не смирение? Ведь это значит, что я поклоняюсь, как святыне, несказанной вашей красоте. Блажен, кто, не будучи женат, имеет право наслаждаться вашими прелестями! Уж верно, это рай! Только, пожалуйста, не бейте!
Внезапно раздался зычный и грозный голос baesine, восседавшей меж двух свечей.
— Бабы и девки! — возгласила она. — Если вы сей же час смешком да лаской не склоните этого человека ко благу, то есть к себе в постель, то, вот вам самый главный черт, я пойду за ночными сторожами, и они вас тут же, на месте, исполосуют. Коль скоро вам напрасно даны, чтобы разжигать мужиков, нескромный язык, резвые руки и горящие глаза, вроде как фонарики у женских особей светлячков, у которых на сей предмет, кроме фонарика, ничего нет в заводе, стало быть вы недостойны названия охотниц до любовных похождений. И за вашу глупость будут вас бить нещадно.
Настала очередь девиц трястись от страха, зато Ламме повеселел.
— Ну, бабоньки, — заговорил он, — что нового в стране хлестких ремней? Я сейчас сам схожу за сторожами. Они не преминут исполнить свой долг, а я им помогу. С великим удовольствием помогу.
Но тут премиленькая пятнадцатилетняя девочка упала перед Ламме на колени.
— Я вся в вашей воле, сударь, — сказала она. — Но если только вы не соблаговолите кого-нибудь из нас выбрать, то неужели же мне нужно из-за вас, сударь, ложиться под кнут? Этого мало: хозяйка бросит меня потом в грязное, подземелье под Шельдой, а там со стен вода капает, и сидеть я буду там на одном хлебе.
— Ее в самом деле высекут из-за меня, хозяюшка? — спросил Ламме.
— До крови, — отозвалась хозяйка.
Тогда Ламме посмотрел на девочку и сказал:
— Ты свежа и благоуханна, твое плечо выглядывает из платья, подобно лепестку белой розы. Я не хочу, чтобы прелестную эту кожу, под которой течет молодая кровь, терзал бич, я не хочу, чтобы эти глаза, в которых горит огонь юности, плакали от боли, я не хочу, чтобы твое тело — тело богини любви — дрожало от холода в темнице. Словом, я выбираю тебя — это мне легче, нежели предать тебя в руки бичующих.
Девчонка увела его. И Ламме, если когда и грешивший, так только по доброте душевной, того же ради согрешил и на этот раз.
А прямо перед Уленшпигелем стояла красивая стройная девушка с пышными темными волосами.
— Полюби меня! — сказал он.
— Тебя, дружочек? — спросила девушка. — Да ведь ты шалый, у тебя ветер в голове!
Уленшпигель же ей на это ответил так:
— Птичка пролетит у тебя над головой, прощебечет — и нет ее! Так вот и я, сердце мое! Давай прощебечем вдвоем!
— Ну что ж, прощебечем — песню смеха и слез! — сказала девушка и кинулась к нему на шею.
Меж тем как Уленшпигель и Ламме все еще млели в объятиях своих милашек, вдруг под окнами запели, засвистели, зашумели, заревели, загалдели, задудела дудка, забил барабанчик, и в дом, толпясь и теснясь, ввалились веселые meesevanger'ы — так в Антверпене называют тех, кто ловит синиц. И точно: они принесли с собой корзины и клетки с пойманными синичками и своих помощниц во время ловли — сов, таращивших на свет золотистые глаза.
Meesevanger'ов было человек десять; щеки у них побагровели и раздулись от вина и пива, головы качались, колени подгибались, и орали они такими хриплыми, надорванными голосами, что испуганным девицам почудилось, будто они не в доме, а в лесу, и не среди людей, а среди хищных зверей.
Однако они все твердили, то поодиночке, то хором:
— Кого полюблю, того и захочу! — Кто придется нам по душе, тому мы и достанемся. Завтра мы с теми, кто богат флоринами. Нынче — с теми, кто богат любовью!
На это им meesevanger'ы сказали:
— У нас и флорины есть и любовь — стало быть, разгульные девушки наши! Отступаются одни каплуны. Они — синички, мы — птицеловы. Вперед! Кто добрый герцог, тому и Брабант!
Но девушки издевались над ними:
— С такими рылами, а туда же: полакомиться нами захотели! Хряков шербетом не кормят. Мы выберем тех, кто нам по нраву придется, а вас мы не хотим. Бочки с маслом, мешки с салом, ржавые гвозди, тупые клинки!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137