Какой-то человек, то есть я, прижигает им хвосты каленым железом, отчего коты стучат лапами по клавишам и отчаянно мяукают. Я на этой гравюре такой урод, что противно смотреть. Вдобавок я изображен смеющимся. Но можете ли Вы припомнить, государь и отец мой, чтобы я когда-нибудь прибегал к столь постыдному развлечению? Правда, я иногда забавлялся тем, что заставлял кошек мяукать, но никогда при этом не смеялся. На своем бунтовщическом языке они именуют сей клавесин «новоизобретенной пыткой» и возводят это в преступление, но ведь у животных нет души, и всякий человек, а в особенности отпрыск королевского рода, вправе замучить их для своего удовольствия. Но в Англии все помешаны на животных и обходятся с ними лучше, нежели со слугами. Конюшни и псарни здесь — настоящие дворцы, а некоторые дворяне даже спят на одном ложе со своими лошадьми.
В довершение всего королева, доблестная моя супруга, бесплодна. Они же, чиня мне кровную обиду, утверждают, что виноват в том я, а не она, ревнивая, раздражительная и до крайности похотливая женщина. Государь и отец мой, я всечасно молю бога о том, чтобы он сжалился надо мной и возвел меня на любой другой престол, хоть на турецкий, пока я еще не могу занять тот, на который меня призывает честь быть сыном Вашего единодержавного и преславного величества».
Подпись: Фил.
Император ответил на это письмо так:
«Государь и сын мой!
Затруднения у Вас немалые, — я этого не отрицаю, — однако ж запаситесь терпением в ожидании более блестящей короны. Я неоднократно заявлял о своем намерении отречься от нидерландского и других престолов: дряхл и немощен я стал и уже не в силах оказать должное сопротивление Генриху II, королю французскому, ибо Фортуна благоприятствует молодым. Примите в соображение еще и то обстоятельство, что в качестве властителя Англии Вы являете собой грозную силу, способную сокрушить нашу противницу — Францию.
Под Мецом я потерпел позорное поражение и потерял сорок тысяч человек. Саксонцы обратили меня в бегство. Я склоняюсь к мысли, государь и сын мой, передать Вам свои владения, если только господь по великому и неизреченному милосердию своему чудом не возвратит мне былую силу и крепость.
Итак, вооружитесь терпением, а пока что неуклонно исполняйте свой долг по отношению к еретикам и не щадите никого — ни мужчин, ни женщин, ни девиц, ни младенцев, а то я, к немалому огорчению моему, проведал, что королева, супруга Ваша, нередко им мирволила.
Ваш любящий отец».
Подпись: Карл.
53
Долго шел Уленшпигель, сбил себе ноги в кровь, но в Майнцском епископстве повстречалась ему повозка с богомольцами, и в ней он доехал до Рима.
Прибыв в город и спрыгнув с повозки, он увидел на пороге таверны смазливую бабенку, — та, заметив, что он на нее смотрит, улыбнулась ему.
— Хозяйка, не приютишь ли ты странствующего странника? — ободренный ее лаской, спросил он. — А то мой срок подошел, мне пора разрешиться от бремени грехов.
— Мы привечаем всех, кто нам платит.
— В моей мошне сто дукатов, — сказал Уленшпигель (хотя на самом деле у него был всего-навсего один), — и первый из них я хотел бы истратить сей же час и распить с тобой бутылочку старого римского вина.
— Вино в нашем священном краю недорого, — заметила хозяйка. — Входи и выпей на один сольдо.
Пили они вдвоем так долго и осушили незаметно, за разговором, столько бутылок, что хозяйка вынуждена была оставить других гостей на попечение служанки, а сама удалилась с Уленшпигелем в соседнюю облицованную мрамором комнату, где было холодно, как зимой.
Склонив голову на его плечо, она спросила Уленшпигеля, кто он таков. Уленшпигель же ей на это ответил:
— Я — государь Обнищанский, граф Голодайский, барон Оборванский, а на моей родине в Дамме у меня двадцать пять боньеров лунного света.
— Это еще что за страна? — отпив из Уленшпигелева бокала, спросила хозяйка.
— Это такая страна, — отвечал он, — где сеют заблуждения, несбыточные надежды и пустые обещания. Но ты, милая хозяйка, от которой так хорошо пахнет и у которой глаза блестят, как драгоценные камни, — ты родилась не при лунном свете. Темное золото твоих волос — это цвет самого солнца. Твои полные плечи, пышную грудь, округлые руки, прелестные пальчики могла сотворить только Венера, которой чужда ревность. Давай вместе поужинаем?
— Красивый богомолец из Фландрии, зачем ты сюда пришел? — спросила она.
— Поговорить с папой, — отвечал Уленшпигель.
— Ах! — всплеснув руками, воскликнула она. — Поговорить с папой! Я — местная жительница, и то до сих пор этого не удостоилась.
— А я удостоюсь, — молвил Уленшпигель.
— А ты знаешь, где он бывает, какой он, каков его нрав и обычай? — спросила она.
— Дорогой я разведал, что зовут его Юлий Третий, что он блудник, весельчак и распутник, востер на язык и за словом в карман не лезет, — отвечал Уленшпигель. — Еще я слыхал, будто когда-то давно у него попросил милостыню черный, грязный, мрачного вида побирушка, ходивший с обезьянкой, и будущий папа будто бы так его вдруг полюбил, что потом, воссев на папский престол, сделал его кардиналом и теперь не может жить без него.
— Пей и говори тише, — молвила хозяйка.
— Еще про него говорят, — продолжал Уленшпигель, — что, когда ему как-то раз не подали холодного павлина, которого он заказал себе на ужин, он выругался, как солдат: Al dispetto di Dio, potta di Dio и прибавил: «Я наместник бога. Коли всевышний разгневался из-за яблока, стало быть, я имею право выругаться из-за павлина!» Видишь, голубушка, я знаю папу, знаю, каков он.
— Ах! — воскликнула она. — Смотри ни с кем про это не говори! А все-таки ты его не увидишь!
— Я с ним поговорю, — сказал Уленшпигель.
— Если сумеешь, я тебе дам сто флоринов.
— Считай, что они уже у меня в кармане, — сказал Уленшпигель.
На другое утро Уленшпигель, хотя ноги у него все еще гудели, походил по городу и узнал, что папа сегодня служит обедню, у св.Иоанна Латеранского. Уленшпигель пошел туда и стал впереди, на самом виду, и, всякий раз, когда папа поднимал чашу с дарами, он поворачивался спиной к алтарю.
Папе сослужил кардинал, смуглый, свирепый и тучный, и, держа на плече обезьянку, причащал народ, сопровождая обряд непристойными телодвижениями. Он обратил внимание папы на поведение Уленшпигеля, и после обедни папа отрядил схватить паломника четырех бравых солдат, коими гордилась воинственная эта страна.
— Какой ты веры? — спросил его папа.
— Той же, что и моя хозяйка, святейший владыка, — отвечал Уленшпигель.
Папа послал за трактирщицей.
— Во что ты веруешь? — спросил он ее.
— В то же, что и ваше святейшество, — отвечала она.
— И я в это верую, — вставил Уленшпигель.
Тогда папа спросил, почему же он отворачивается от святых даров.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137
В довершение всего королева, доблестная моя супруга, бесплодна. Они же, чиня мне кровную обиду, утверждают, что виноват в том я, а не она, ревнивая, раздражительная и до крайности похотливая женщина. Государь и отец мой, я всечасно молю бога о том, чтобы он сжалился надо мной и возвел меня на любой другой престол, хоть на турецкий, пока я еще не могу занять тот, на который меня призывает честь быть сыном Вашего единодержавного и преславного величества».
Подпись: Фил.
Император ответил на это письмо так:
«Государь и сын мой!
Затруднения у Вас немалые, — я этого не отрицаю, — однако ж запаситесь терпением в ожидании более блестящей короны. Я неоднократно заявлял о своем намерении отречься от нидерландского и других престолов: дряхл и немощен я стал и уже не в силах оказать должное сопротивление Генриху II, королю французскому, ибо Фортуна благоприятствует молодым. Примите в соображение еще и то обстоятельство, что в качестве властителя Англии Вы являете собой грозную силу, способную сокрушить нашу противницу — Францию.
Под Мецом я потерпел позорное поражение и потерял сорок тысяч человек. Саксонцы обратили меня в бегство. Я склоняюсь к мысли, государь и сын мой, передать Вам свои владения, если только господь по великому и неизреченному милосердию своему чудом не возвратит мне былую силу и крепость.
Итак, вооружитесь терпением, а пока что неуклонно исполняйте свой долг по отношению к еретикам и не щадите никого — ни мужчин, ни женщин, ни девиц, ни младенцев, а то я, к немалому огорчению моему, проведал, что королева, супруга Ваша, нередко им мирволила.
Ваш любящий отец».
Подпись: Карл.
53
Долго шел Уленшпигель, сбил себе ноги в кровь, но в Майнцском епископстве повстречалась ему повозка с богомольцами, и в ней он доехал до Рима.
Прибыв в город и спрыгнув с повозки, он увидел на пороге таверны смазливую бабенку, — та, заметив, что он на нее смотрит, улыбнулась ему.
— Хозяйка, не приютишь ли ты странствующего странника? — ободренный ее лаской, спросил он. — А то мой срок подошел, мне пора разрешиться от бремени грехов.
— Мы привечаем всех, кто нам платит.
— В моей мошне сто дукатов, — сказал Уленшпигель (хотя на самом деле у него был всего-навсего один), — и первый из них я хотел бы истратить сей же час и распить с тобой бутылочку старого римского вина.
— Вино в нашем священном краю недорого, — заметила хозяйка. — Входи и выпей на один сольдо.
Пили они вдвоем так долго и осушили незаметно, за разговором, столько бутылок, что хозяйка вынуждена была оставить других гостей на попечение служанки, а сама удалилась с Уленшпигелем в соседнюю облицованную мрамором комнату, где было холодно, как зимой.
Склонив голову на его плечо, она спросила Уленшпигеля, кто он таков. Уленшпигель же ей на это ответил:
— Я — государь Обнищанский, граф Голодайский, барон Оборванский, а на моей родине в Дамме у меня двадцать пять боньеров лунного света.
— Это еще что за страна? — отпив из Уленшпигелева бокала, спросила хозяйка.
— Это такая страна, — отвечал он, — где сеют заблуждения, несбыточные надежды и пустые обещания. Но ты, милая хозяйка, от которой так хорошо пахнет и у которой глаза блестят, как драгоценные камни, — ты родилась не при лунном свете. Темное золото твоих волос — это цвет самого солнца. Твои полные плечи, пышную грудь, округлые руки, прелестные пальчики могла сотворить только Венера, которой чужда ревность. Давай вместе поужинаем?
— Красивый богомолец из Фландрии, зачем ты сюда пришел? — спросила она.
— Поговорить с папой, — отвечал Уленшпигель.
— Ах! — всплеснув руками, воскликнула она. — Поговорить с папой! Я — местная жительница, и то до сих пор этого не удостоилась.
— А я удостоюсь, — молвил Уленшпигель.
— А ты знаешь, где он бывает, какой он, каков его нрав и обычай? — спросила она.
— Дорогой я разведал, что зовут его Юлий Третий, что он блудник, весельчак и распутник, востер на язык и за словом в карман не лезет, — отвечал Уленшпигель. — Еще я слыхал, будто когда-то давно у него попросил милостыню черный, грязный, мрачного вида побирушка, ходивший с обезьянкой, и будущий папа будто бы так его вдруг полюбил, что потом, воссев на папский престол, сделал его кардиналом и теперь не может жить без него.
— Пей и говори тише, — молвила хозяйка.
— Еще про него говорят, — продолжал Уленшпигель, — что, когда ему как-то раз не подали холодного павлина, которого он заказал себе на ужин, он выругался, как солдат: Al dispetto di Dio, potta di Dio и прибавил: «Я наместник бога. Коли всевышний разгневался из-за яблока, стало быть, я имею право выругаться из-за павлина!» Видишь, голубушка, я знаю папу, знаю, каков он.
— Ах! — воскликнула она. — Смотри ни с кем про это не говори! А все-таки ты его не увидишь!
— Я с ним поговорю, — сказал Уленшпигель.
— Если сумеешь, я тебе дам сто флоринов.
— Считай, что они уже у меня в кармане, — сказал Уленшпигель.
На другое утро Уленшпигель, хотя ноги у него все еще гудели, походил по городу и узнал, что папа сегодня служит обедню, у св.Иоанна Латеранского. Уленшпигель пошел туда и стал впереди, на самом виду, и, всякий раз, когда папа поднимал чашу с дарами, он поворачивался спиной к алтарю.
Папе сослужил кардинал, смуглый, свирепый и тучный, и, держа на плече обезьянку, причащал народ, сопровождая обряд непристойными телодвижениями. Он обратил внимание папы на поведение Уленшпигеля, и после обедни папа отрядил схватить паломника четырех бравых солдат, коими гордилась воинственная эта страна.
— Какой ты веры? — спросил его папа.
— Той же, что и моя хозяйка, святейший владыка, — отвечал Уленшпигель.
Папа послал за трактирщицей.
— Во что ты веруешь? — спросил он ее.
— В то же, что и ваше святейшество, — отвечала она.
— И я в это верую, — вставил Уленшпигель.
Тогда папа спросил, почему же он отворачивается от святых даров.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137