Уленшпигель прошел в кухню, потом в комнату Клааса и Сооткин и дал волю слезам.
Когда же он вышел оттуда, угольщик ему сказал:
— Вот хлеб, сир и пиво. Коли хочешь есть — ешь; коли хочешь пить — пей.
Уленшпигель знаком дал понять, что не хочет ни того, ни другого.
Затем приятели снова двинулись в путь; Ламме — восседая на осле, а Уленшпигель — ведя своего за недоуздок.
Приблизившись к лачужке Катлины, они привязали ослов в вошли. Попали они как раз к обеду. На столе стояло блюдо с вареными бобами в стручках и с бобами белыми. Катлина ела. Неле стояла около нее и собиралась налить ей подливы с уксусом, которую она только что сняла с огня.
Когда Уленшпигель вошел, Неле до того растерялась, что вылила всю подливу в Катлинину миску, а Катлина затрясла головой и то принималась подбирать ложкой бобы вокруг соусника, то била себя ею по лбу.
— Уберите огонь! Голова горит! — бессмысленно повторяла она.
Запах уксуса возбудил у Ламме аппетит.
Уленшпигель смотрел на Неле, и улыбка любви озарила великую его печаль.
А Ноле, не долго думая, обвила ему шею руками. Она тоже как будто сошла с ума — плакала, смеялась и, залившись румянцем несказанного счастья, все лепетала:
— Тиль! Тиль!
Уленшпигель, в восторге, не сводил с нее глаз. Потом она разжала руки, отступила на шаг, вперила в Уленшпигеля радостный взор и вновь обвила ему шею руками. И так несколько раз подряд. Уленшпигель, ликуя, сжимал ее в объятиях до тех пор, пока она, обессилевшая и окончательно потеряв голову, не опустилась на скамью.
— Тиль! Тиль! Любимый мой! Наконец ты вернулся! — не стыдясь, повторяла Неле.
Ламме стоял у порога. Как скоро Неле немного успокоилась, она показала на него и спросила:
— Где я могла видеть этого толстяка?
— Это мой друг, — отвечал Уленшпигель. — Он разъезжает вместе со мной и ищет свою жену.
— Теперь я вспомнила, — обращаясь к Ламме, сказала Неле. — Ты жил на Цапельной улице. Я видела твою жену в Брюгге — ее там знают за женщину благочестивую и богобоязненную. Когда же я ее спросила, как у нее достало духу бросить мужа, она мне ответила так: «На то была воля божья и такая была наложена на меня епитимья, так что жить я с ним больше не стану».
При этом известии Ламме огорчился, но тут же обратил взор на бобы с уксусом. А в поднебесье пели жаворонки, и разомлевшая природа безвольно отдавалась ласкам солнечных лучей. А Катлина ложкой подбирала со стола бобы и стручки вместе с подливкой.
43
Через дюны из Хейста в Кнокке шла среди бела дня пятнадцатилетняя девочка. Никто за нее не беспокоился, так как все знали, что оборотни и грешные души нападают по ночам. Девочка несла в сумочке сорок восемь солей серебром, что равнялось четырем золотым флоринам, которые ее мать Тория Питерсен, проживавшая в Хейсте, взяла взаймы, когда ей надо было что-то купить, у ее дяди Яна Ранена, проживавшего в Кнокке. Девочка по имени Беткин надела свое самое красивое платье и, очень довольная, пустилась в дорогу.
К вечеру девочка домой не вернулась — у матери заскребло было на сердце, но, решив, что дочка, верно, осталась ночевать у дяди, она успокоилась.
На другой день рыбаки, выходившие в море на лов рыбы, причалили к берегу и, вытащив лодку на песок, побросали рыбу в повозки, с тем чтобы продать ее оптом, прямо целыми повозками, на рынке в Хейсте. Поднимаясь в гору по усеянной ракушками дороге, они обнаружили на дюне мертвую девочку, совершенно раздетую, — воры не оставили на ней даже сорочки, — и пятна крови вокруг. Рыбаки приблизились и увидели на ее прокушенной шее следы длинных и острых зубов. Девочка — лежала навзничь, глаза у нее были открыты и смотрели в небо, изо рта, тоже открытого, словно исходил предсмертный вопль.
Прикрыв тело девочки opperstkleed'ом, рыбаки отнесли его в Хейст, в ратушу. Там скоро собрались старшины и лекарь, и лекарь объявил, что у обыкновенного волка таких зубов не бывает, что это зубы исполненного адской злобы weerwolf'а, оборотня, и что надо молить бога, чтобы он избавил от него землю Фландрскую.
И тогда было повелено: во всем графстве, особливо в Дамме, Хейсте и Кнокке, служить молебны и читать особые молитвы.
И народ, громко вздыхая, теснился в храмах.
В хейстской церкви, где стоял гроб с телом девочки, ни мужчины, ни женщины не могли удержаться от слез при виде ее окровавленной искусанной шеи. А мать кричала на всю церковь:
— Я сама пойду на weerwolf'а и загрызу его!
И женщины, рыдая, одобряли ее за это намерение. А некоторые говорили:
— Ты не вернешься.
И все же она пошла, а с нею муж и два брата, и все они были вооружены, и все искали волка на берегу, на дюнах и в долине, но так и не нашли. А ночи были холодные, и она простудилась, и муж отвел ее домой. И он, и ее братья ухаживали за ней и, готовясь к лову, чинили сети.
Коронный судья Дамме, решив, что weerwolf питается кровью, но не грабит убитых, объявил, что по его следу, должно полагать, идут воры, укрывающиеся среди дюн, и пользуются таковым случаем в своих гнусных целях. Того ради он распорядился ударить в набат и велел всем и каждому, схватив что попадется под руку: оружие так оружие, палку так палку, учинить облаву на нищих и бродяг, всех их переловить и обыскать, нет ли у них в сумах золота или же лоскутов одежды убитых, после чего здоровые нищие будут-де препровождены на королевские галеры, старые же и больные отпущены на свободу.
Искали, однако, впустую.
Тогда Уленшпигель пришел к судье и сказал:
— Я убью weerwolf'а.
— Почему ты в этом так уверен? — спросил судья.
— Пепел бьется о мою грудь, — отвечал Уленшпигель. — Дозвольте мне потрудиться в общинной кузнице.
— Потрудись, — сказал судья.
Никому во всем Дамме ни слова не сказав о своем замысле, Уленшпигель пошел в кузницу и тайком от всех выковал большой превосходный капкан для ловли диких зверей.
На другой день, то есть в субботу, — а по субботам weerwolf особенно свирепствовал, — Уленшпигель захватил с собой письмо от судьи к хейстскому священнику, сунул под плащ капкан, вооружился добрым арбалетом и острым ножом и вышел из Дамме, так объяснив жителям цель своего похода:
— Пойду чаек настреляю, а из их пуха сделаю подушечки для госпожи судейши.
Дорога в Хейст шла около моря, а море в тот день разбушевалось: громадные волны с громоподобным грохотом то накатывались на песок, то вновь откатывались; ветер, дувший со стороны Англии, завывал в снастях прибитых к берегу кораблей.
Один рыбак сказал Уленшпигелю:
— Этот резкий ветер — наша погибель. Еще ночью море было спокойно, а как солнце взошло — вдруг рассвирепело. Теперь о лове и думать нечего.
Уленшпигель обрадовался — ночью в случае чего будет к кому обратиться за помощью.
В Хейсте он пошел прямо к священнику и передал письмо от судьи.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137