На златотканых, отделанных алым атласом поясах висели ножны из золотой парчи для кинжалов. Туфли, чулки, шаровары, куртки — все это у них было из белого шелка, а шнуры и застежки — золотые.
Другие тоже вырядились в ландскнехтскую форму, но — самых разных цветов: в синюю, в зеленую, в пунцовую, в голубую, в алую, с разрезами, с вышивками, с гербами — как кому нравилось, и у всех на рукавах был пестрый кружок, указывавший на их род занятий.
Hoerweyfel, их надзиратель, пытался утихомирить девиц, но девицы не слушались: они отпускали такие словечки и отмачивали такие штучки, что надзиратель при всем желании не мог удержаться от смеха.
Одетый богомольцем, Уленшпигель шел в ногу с войском, напоминая шлюпку рядом с кораблем. И все время бормотал молитвы.
Неожиданно к нему обратился Ламот:
— Ты куда путь держишь, богомолец?
— Я, господин капитан, совершил великий грехи был присужден капитулом Собора богоматери сходить пешком в Рим и получить от святейшего отца отпущение, и святейший отец мне его дал, — отвечал проголодавшийся Уленшпигель. — После того как я очистился, святейший отец дозволил мне возвратиться на родину, с условием, однако ж, что по дороге я буду проповедовать слово божие всем родам войск, воины же за мою проповедь должны кормить меня хлебом и мясом. Вы мне дозволите на ближайшем привале исполнить мой обет?
— Дозволяю, — отвечал Ламот.
Уленшпигель с самым дружелюбным видом присоединился к войску, а присоединившись, поминутно поглаживал свою куртку — тут ли письма.
Девицы крикнули ему:
— Эй, паломник! Пригожий паломник! А ну-ка покажи, хороши у тебя?..
Уленшпигель, сделав постное лицо, приблизился к ним.
— Сестры мои во Христе! — заговорил он. — Не смейтесь над бедным странником, ходящим по горам и долам и проповедующим слово божие воинам.
А сам не отводил взгляда от их прелестей.
Девицы стреляли в него живыми своими глазками.
— Молод ты еще поучать солдат! — говорили они. — Полезай к нам в повозку — у нас пойдет разговор повеселее.
Уленшпигеля так и подмывало вскочить в повозку, но он боялся за письма. Две девицы, протянув свои белые полные ручки, пытались втащить Уленшпигеля, однако hoerweyfel приревновал их к нему.
— Пошел прочь! — крикнул он Уленшпигелю. — А то сейчас зарублю!
Уленшпигель рассудил за благо отойти подальше, но, и отойдя, он все украдкой поглядывал на соблазнительных девиц, освещенных ярким солнцем.
Между тем войско вступило в Берхем. Начальник фламандцев Филипп де Лануа, сьер де Бовуар, приказал сделать привал.
Тут стоял невысокий дуб; все сучья на нем были срублены, за исключением одного, самого толстого, — у этого была срублена только половина: в прошлом месяце на нем был повешен один анабаптист.
Солдаты остановились. Набежали маркитанты и стали предлагать хлеба, вина, пива и всякой всячины. Девицы покупали у них леденец, печенье, миндаль, пирожки. При виде всего этого у Уленшпигеля потекли слюнки.
Вдруг он с ловкостью обезьяны взобрался на дерево, сел верхом на толстый сук, на высоте семи футов от земли, и принялся бичевать себя плетью, а вокруг него тотчас же столпились солдаты и девицы.
— Во имя отца и сына и святаго духа, аминь! — начал он. — В Писании сказано: «Кто подает неимущему, тот подает господу богу». Воины и вы, прекрасные дамы, славные подружки доблестных ратников, подайте богу, то есть мне, — дайте мне хлеба, мяса, вина, если можно, то и пива, а буде на то ваше соизволение, так и пирожков, у бога же всего много, и он вам за это воздаст горами ортоланов, реками мальвазии, скалами леденца и rystpap'ом, который вы будете кушать в раю серебряными ложечками. — Тут у него в голосе послышались слезы. — Ужели вы не видите, какими жестокими муками стараюсь искупить я грех мой? Неужто вы не утишите жгучую боль, которую мне причиняет плеть, обагряющая кровью мои плечи?
— Что это за дурачок? — спрашивали солдаты.
— Други мои, — отвечал Уленшпигель, — я не дурачок — я кающийся и голодный. Пока дух мой оплакивает мои грехи, желудок мой плачет от отсутствия пищи. Блаженные воины и вы, прелестные девицы, я вижу у вас там жирную ветчину, гуся, колбасу, вино, пиво, пирожки! Дайте чего-нибудь страннику!
— Сейчас дадим! — крикнули фламандские солдаты. — Уж больно у этого проповедника славная морда.
И давай кидать ему, как мячики, куски всякой снеди!
А Уленшпигель ел, сидя верхом на суку, да приговаривал:
— Голод делает человека черствым и не располагает к молитве, а от ветчины дурное расположение духа сразу проходит.
— Берегись! Голову проломлю! — крикнул один из сержантов и бросил ему початую бутылку.
Уленшпигель поймал ее на лету и, отхлебывая по чуточке, продолжал:
— Острый, мучительный голод вреден для бедного тела человеческого, но есть нечто более опасное: щедрые солдаты дают убогому страннику кто — кусочек ветчинки, кто — бутылку пива, но странник испытывает тревогу — ведь он должен быть всегда трезв, а между тем если у него в животе пустовато, так он мигом нарежется.
Тут Уленшпигель поймал на лету гусиную лапку.
— Да это просто чудо! — воскликнул он. — Я поймал в воздухе луговую рыбку! Ну, вот она уже исчезла, и даже с костями! Что жаднее сухого песка? Бесплодная женщина и голодное брюхо.
Вдруг Уленшпигель почувствовал, что кто-то кольнул его алебардой в зад. Он оглянулся и увидел знаменщика.
— С каких это пор богомольцы стали презирать бараньи отбивные? — спросил знаменщик, протягивая ему на кончике алебарды баранью отбивную котлету.
Уленшпигель не отказался от нее и продолжал:
— Я не люблю, когда из меня делают отбивную, а вот бараньи отбивные я очень даже люблю. Из косточки я сделаю флейту и воспою тебе хвалу, сострадательный алебардир. И все же, — обгладывая косточку, продолжал он, — что такое обед без сладкого, что такое отбивная котлетка, самая что ни на есть сочная, ежели из-за нее не будет выглядывать светлый лик какого-нибудь пирожка?
С последним словом он схватился за лицо, ибо в эту минуту из толпы девиц в него полетели сразу два пирожка, причем один из них угодил ему в глаз, а другой в щеку. Девицы ну хохотать, а Уленшпигель им:
— Большое вам спасибо, милые девушки, за то, что вы меня целуете пирожками с вареньем!
Но пирожки упали на землю.
Внезапно забили барабаны, запели трубы, и войско снова двинулось в поход.
Мессир де Бовуар приказал Уленшпигелю слезть с дерева и идти вместе с войском, а Уленшпигелю это совсем не улыбалось, ибо по намекам некоторых косившихся на него солдат он догадался, что он на подозрении, что его вот-вот схватят как лазутчика, обыщут, обнаружат письма и вздернут.
По сему обстоятельству он нарочно упал с дерева в канаву и крикнул:
— Сжальтесь надо мной, господа солдаты! Я сломал себе ногу, идти не могу — позвольте мне сесть в повозку к девушкам!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137
Другие тоже вырядились в ландскнехтскую форму, но — самых разных цветов: в синюю, в зеленую, в пунцовую, в голубую, в алую, с разрезами, с вышивками, с гербами — как кому нравилось, и у всех на рукавах был пестрый кружок, указывавший на их род занятий.
Hoerweyfel, их надзиратель, пытался утихомирить девиц, но девицы не слушались: они отпускали такие словечки и отмачивали такие штучки, что надзиратель при всем желании не мог удержаться от смеха.
Одетый богомольцем, Уленшпигель шел в ногу с войском, напоминая шлюпку рядом с кораблем. И все время бормотал молитвы.
Неожиданно к нему обратился Ламот:
— Ты куда путь держишь, богомолец?
— Я, господин капитан, совершил великий грехи был присужден капитулом Собора богоматери сходить пешком в Рим и получить от святейшего отца отпущение, и святейший отец мне его дал, — отвечал проголодавшийся Уленшпигель. — После того как я очистился, святейший отец дозволил мне возвратиться на родину, с условием, однако ж, что по дороге я буду проповедовать слово божие всем родам войск, воины же за мою проповедь должны кормить меня хлебом и мясом. Вы мне дозволите на ближайшем привале исполнить мой обет?
— Дозволяю, — отвечал Ламот.
Уленшпигель с самым дружелюбным видом присоединился к войску, а присоединившись, поминутно поглаживал свою куртку — тут ли письма.
Девицы крикнули ему:
— Эй, паломник! Пригожий паломник! А ну-ка покажи, хороши у тебя?..
Уленшпигель, сделав постное лицо, приблизился к ним.
— Сестры мои во Христе! — заговорил он. — Не смейтесь над бедным странником, ходящим по горам и долам и проповедующим слово божие воинам.
А сам не отводил взгляда от их прелестей.
Девицы стреляли в него живыми своими глазками.
— Молод ты еще поучать солдат! — говорили они. — Полезай к нам в повозку — у нас пойдет разговор повеселее.
Уленшпигеля так и подмывало вскочить в повозку, но он боялся за письма. Две девицы, протянув свои белые полные ручки, пытались втащить Уленшпигеля, однако hoerweyfel приревновал их к нему.
— Пошел прочь! — крикнул он Уленшпигелю. — А то сейчас зарублю!
Уленшпигель рассудил за благо отойти подальше, но, и отойдя, он все украдкой поглядывал на соблазнительных девиц, освещенных ярким солнцем.
Между тем войско вступило в Берхем. Начальник фламандцев Филипп де Лануа, сьер де Бовуар, приказал сделать привал.
Тут стоял невысокий дуб; все сучья на нем были срублены, за исключением одного, самого толстого, — у этого была срублена только половина: в прошлом месяце на нем был повешен один анабаптист.
Солдаты остановились. Набежали маркитанты и стали предлагать хлеба, вина, пива и всякой всячины. Девицы покупали у них леденец, печенье, миндаль, пирожки. При виде всего этого у Уленшпигеля потекли слюнки.
Вдруг он с ловкостью обезьяны взобрался на дерево, сел верхом на толстый сук, на высоте семи футов от земли, и принялся бичевать себя плетью, а вокруг него тотчас же столпились солдаты и девицы.
— Во имя отца и сына и святаго духа, аминь! — начал он. — В Писании сказано: «Кто подает неимущему, тот подает господу богу». Воины и вы, прекрасные дамы, славные подружки доблестных ратников, подайте богу, то есть мне, — дайте мне хлеба, мяса, вина, если можно, то и пива, а буде на то ваше соизволение, так и пирожков, у бога же всего много, и он вам за это воздаст горами ортоланов, реками мальвазии, скалами леденца и rystpap'ом, который вы будете кушать в раю серебряными ложечками. — Тут у него в голосе послышались слезы. — Ужели вы не видите, какими жестокими муками стараюсь искупить я грех мой? Неужто вы не утишите жгучую боль, которую мне причиняет плеть, обагряющая кровью мои плечи?
— Что это за дурачок? — спрашивали солдаты.
— Други мои, — отвечал Уленшпигель, — я не дурачок — я кающийся и голодный. Пока дух мой оплакивает мои грехи, желудок мой плачет от отсутствия пищи. Блаженные воины и вы, прелестные девицы, я вижу у вас там жирную ветчину, гуся, колбасу, вино, пиво, пирожки! Дайте чего-нибудь страннику!
— Сейчас дадим! — крикнули фламандские солдаты. — Уж больно у этого проповедника славная морда.
И давай кидать ему, как мячики, куски всякой снеди!
А Уленшпигель ел, сидя верхом на суку, да приговаривал:
— Голод делает человека черствым и не располагает к молитве, а от ветчины дурное расположение духа сразу проходит.
— Берегись! Голову проломлю! — крикнул один из сержантов и бросил ему початую бутылку.
Уленшпигель поймал ее на лету и, отхлебывая по чуточке, продолжал:
— Острый, мучительный голод вреден для бедного тела человеческого, но есть нечто более опасное: щедрые солдаты дают убогому страннику кто — кусочек ветчинки, кто — бутылку пива, но странник испытывает тревогу — ведь он должен быть всегда трезв, а между тем если у него в животе пустовато, так он мигом нарежется.
Тут Уленшпигель поймал на лету гусиную лапку.
— Да это просто чудо! — воскликнул он. — Я поймал в воздухе луговую рыбку! Ну, вот она уже исчезла, и даже с костями! Что жаднее сухого песка? Бесплодная женщина и голодное брюхо.
Вдруг Уленшпигель почувствовал, что кто-то кольнул его алебардой в зад. Он оглянулся и увидел знаменщика.
— С каких это пор богомольцы стали презирать бараньи отбивные? — спросил знаменщик, протягивая ему на кончике алебарды баранью отбивную котлету.
Уленшпигель не отказался от нее и продолжал:
— Я не люблю, когда из меня делают отбивную, а вот бараньи отбивные я очень даже люблю. Из косточки я сделаю флейту и воспою тебе хвалу, сострадательный алебардир. И все же, — обгладывая косточку, продолжал он, — что такое обед без сладкого, что такое отбивная котлетка, самая что ни на есть сочная, ежели из-за нее не будет выглядывать светлый лик какого-нибудь пирожка?
С последним словом он схватился за лицо, ибо в эту минуту из толпы девиц в него полетели сразу два пирожка, причем один из них угодил ему в глаз, а другой в щеку. Девицы ну хохотать, а Уленшпигель им:
— Большое вам спасибо, милые девушки, за то, что вы меня целуете пирожками с вареньем!
Но пирожки упали на землю.
Внезапно забили барабаны, запели трубы, и войско снова двинулось в поход.
Мессир де Бовуар приказал Уленшпигелю слезть с дерева и идти вместе с войском, а Уленшпигелю это совсем не улыбалось, ибо по намекам некоторых косившихся на него солдат он догадался, что он на подозрении, что его вот-вот схватят как лазутчика, обыщут, обнаружат письма и вздернут.
По сему обстоятельству он нарочно упал с дерева в канаву и крикнул:
— Сжальтесь надо мной, господа солдаты! Я сломал себе ногу, идти не могу — позвольте мне сесть в повозку к девушкам!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137